Замедли бег свой, время 7 страница

– Потому… потому что я хочу стать художником… и потом – у нас разные взгляды на семейную жизнь. Я не хочу делить тебя с разными «нестами».

– Я же говорил, что она для меня ничего не значила, это был скорее спортивный интерес. Вот уж не думал, что ты будешь ревновать к такой, как она. Ты меня просто удивила. С твоим умом…

– Я ничего не могу с этим поделать, Брентон. В отношении тебя я – собственница.

– А я боюсь, что ты выскочишь здесь за какого-нибудь длинноволосого художника, и я тебя больше не увижу.

– Обещаю тебе не выходить замуж. Я хочу только работать. Но… еще я хочу постоянно быть рядом с тобой и путешествовать вверх и вниз по реке. И кроме того, жизнь здесь – не совсем такая, какую я себе представляла. Когда мы работаем в заднем дворике галереи, изолированные от всего мира почти религиозной преданностью Искусству, – ты только не смейся, пожалуйста, я никому еще этого не говорила, – я чувствую, что нахожусь на самой вершине бытия. Но я немного разочаровалась, когда… поняла, что Бернард Холл отнюдь не Бог и что большинство остальных не имеют того высокого состояния души, которое объединяет священнослужителей и их почитателей. Я и сама, если честно, этого в себе не чувствую… Но ты меня не слушаешь!

– Все это чушь! Ты – женщина, и я спрашиваю тебя в четвертый раз: согласна ты стать моей женой?

– Это не получится, – не сдавалась Дели. Ей безумно хотелось сказать «Да!», но некий глубинный инстинкт подсказал ей, что это было бы ошибкой. Она должна заниматься живописью, сохраняя верность самой себе.

Он уехал в мрачном настроении, а на следующий день она проводила его на станцию. Они простились холодно, как чужие. Чтобы замаскировать уязвленную гордость, Брентон принял грубый и насмешливый тон. В свои двадцать девять лет он еще не встречал женщины, которая могла бы противостоять ему в осуществлении принятого им решения.

Лишь только поезд отошел от платформы, ее охватило чувство одиночества и заброшенности. Всю ночь она не сомкнула глаз, а наутро готова была бежать на почту и отбить телеграмму: «Я согласна». Но все же внутренний инстинкт превозобладал над ней.

В классе натюрмортов ей поручили интересный этюд. Закончив его, она услышала:

– Гм… Не часто студенты балуют меня таким качеством работы.

В устах Бернарда Холла это было высшей похвалой. После этого у Дели зародилась честолюбивая мечта сделаться первой женщиной, добившейся стипендии на обучение за границей. Эту возможность получил два года тому назад Макс Мелдрам, а присуждалась стипендия раз в три года.

По сложившейся традиции эту премию выигрывали чаще всего портретисты, меньше шансов было у пейзажистов, тогда как именно в пейзаже Дели чувствовала себя более уверенно. Но попробовать все же стоило. Она запретила себе думать о Брентоне и принялась за работу.

В Художественной галерее Мельбурна было множество копий полотен старых мастеров, которые присылали из-за границы стипендиаты, посещающие заморские музеи, – это было одним из условий предоставления стипендии.

Дели тщательно изучила все репродукции, но снова возвращалась к четырем австралийским пейзажам: «Летний вечер» и «Пруд в Коулрейне» Луиса Бувелота, «Восход луны» Дэвида Дэвиса и «В разгар знойного полудня» Стритона.

Она видела, что Бувелот был первым художником этой страны, ему покорился эвкалипт во всей своей неповторимости; на его картинах эвкалипты перестали быть бесцветной разновидностью дуба. Стритон, как уроженец Австралии, смог точно передать краски австралийского лета: желтая трава, пронзительно синие небеса, золото заката… Она могла часами смотреть на яркий импрессионистский пейзаж с закатным небом.

Еще ее интересовала картина Фредерика Маккубина «Зимний вечер». Работы, выставленные в залах Общества художников штата Виктории, были так насыщены австралийской атмосферой, что, казалось, излучали аромат эвкалиптов.

Она подходила к этим холстам вплотную и буквально «водила носом по краскам», изучая технику их авторов, а они будто стояли рядом, ободряя и показывая, что и как надо делать: «Смотри, это делается так-то и так – то. Эти тончайшие оттенки света и цвета могут быть переданы так-то…»

Подошло время готовиться к весенней выставке Общества художников штата Виктория. Кому-то из студентов было из чего выбирать для показа отборочной комиссии, а Дели располагала одним большим холстом, который она привезла из Эчуки и который теперь смогла оформить в раму благодаря деньгам Брентона. На картине был изображен лагерь старателя-одиночки близ устья реки Кэмпасп. На фоне темных деревьев поднимались вверх клубы голубого дыма. Кроме этого, она решила представить речной пейзаж, – его набросок она сделала еще в Эчуке, а также два натюрморта, выполненных в школе. Из четырех работ вернули только одну. Свои самые большие надежды на успех Дели связывала с картиной «Вечер на реке Кэмпасп». Но когда она пришла в зал отлакировать перед вернисажем свои работы, они показались ей потерянными на большой стене и Дели немало огорчилась. Но перед самым открытием выставки случилось нечто такое, что отвлекло ее от этого события. Несмотря на все храбрые заявления Брентону, возникшая реальная возможность оказаться беременной, наполнила ее ужасом.

Дели лихорадочно высчитывала сроки, которые каждый раз получались разные. Здесь, как и во всем другом, что не имело отношения к живописи, она была не слишком сильна и тешила себя мыслью, что все, возможно, обойдется. Однако чувствовала она себя плохо, особенно по утрам, когда ее мутило от одного вида пищи.

Она не заикалась об этом Имоджин: для нее говорить кому-либо о своих страхах значило оживить их. Сон ее стал тревожным, она просыпалась несколько раз за ночь вся в липком поту.

Настал день открытия выставки. Дели страшно волновалась. Хотя она была одной среди многих других, у нее засосало под ложечкой: ее картины впервые выставлялись для всеобщего обозрения. Когда на следующее утро пришла газета «Эйдж», она развернула ее и прочитала заметки о выставке. Единственная картина Имоджин «Букет цветов» не упоминалась вовсе. Где-то в середине колонки Дели увидела: «Дельфина Гордон – дебютант, чьи работы показывают многообещающую технику (особенно в передаче сверкающего великолепия текущей воды), но ей недостает оригинальности. Ее «Вечер на реке Кэмпасп» вызывает вполне определенные ассоциации с Луисом Бувелотом…»

Вот так! Она написала эту картину в Эчуке, не имея даже понятия о существовании такого художника. Обозреватель упоминает о речных пейзажах и ни одного слова о натюрмортах, на которые затрачен целый год дополнительной учебы.

Не в первый раз она засомневалась: помогают ли ей занятия в Художественной школе или мешают. В газете «Аргус» ос имя вообще не упоминалось. Дели знала, что ее обозреватель Скат люто ненавидит импрессионизм.

К концу недели месячные так и не пришли. Дели больше не могла выносить состояние неизвестности. Она медленно прошлась вдоль Верхней Коллинз-стрит, читая имена докторов на медных дверных табличках, и наугад выбрала одного. Медицинские осмотры внушали ей ужас, незнакомого доктора она боялась не меньше, чем предполагаемого диагноза. Назвалась Дели именем миссис Эдвард Брентон.

Когда она снова вышла на улицу, щеки ее горели лихорадочным румянцем, в горле першило от сухости, а руки тряслись мелкой дрожью. Она была близка к обмороку. Пытаясь освоиться с убийственным диагнозом, Дели зашла в чайную и присела за столик.

Она никак не могла поверить в то, что ее карьера в Мельбурне окончилась, и ей придется навсегда расстаться с Художественной школой и мечтой о поездке в Европу.

Доктор посмотрел на ее руки, смерил температуру, прослушал грудь и расспросил, как она питается и как спит. Все это казалось Дели несущественным: ее интересовал один-единственный вопрос. А он, закончив обследование, с самым спокойным видом сказал, будто оглушил бомбой:

– Боюсь, что у вас ранняя стадия туберкулеза, мадам. Затронута пока только одна сторона. Если вы хотите поставить болезни заслон, вам будет нужен отдых в теплом сухом климате. Анализ мокроты должен подтвердить диагноз, но я в нем практически не сомневаюсь.

Поначалу она не испытала ничего, кроме чувства облегчения: беременности у нее нет. «Я не советую вам сейчас беременеть», – сказал доктор. – «Вам нужно много бывать на солнце, много отдыхать, пить хорошее красное вино за обедом, принимать общеукрепляющие лекарства…»

Она автоматически сделала заказ на кофе. Взгляд ее был устремлен в стену. «Я советую вам переехать в какой-нибудь район внутри страны», – звучал в ее ушах голос доктора. – «Еще одна зима, проведенная в Мельбурне, может оказаться для вас последней».

Принесли кофе. Она выпила его, не ощущая вкуса, и заказала новую порцию. Голова ее теперь прояснилась, но щеки все еще горели, дыхание было коротким и отрывистым. Она ощутила острую потребность оказаться рядом с Брентоном, чтобы взглянуть на устрашающую проблему из его надежных объятий.

Брентон! Как это он ей сказал?.. «Ты могла умереть…» А ведь так вполне могло случиться – будущая зима могла стать ее последней зимой. Однако в это трудно поверить! У нее еще так много дел, так много надо увидеть и узнать, так много написать картин! Нет, она не может теперь умереть!

«Вам надо уехать… Еще одна зима в Мельбурне… район внутри страны – идеальное место для таких больных, как вы…»

Внезапно ею овладела бурная радость. В течение многих недель со дня отъезда Брентона в Эчуку Дели боролась с собой, пытаясь преодолеть острую тоску по нем. Теперь все решено: надо известить его о своем возвращении. Можно не сомневаться, что Брентон примет ее и такой, с одним легким, точно так же, как и она приняла бы его, если бы он вдруг лишился ноги.

Официантка, принесшая вторую чашку кофе, получила в награду ослепительную улыбку. Дели обхватила чашку руками, чтобы согреть холодные пальцы. Дрожь в ее теле унялась. Она вернется на реку, она всегда знала, что так будет. Там в чистом, пропахшем эвкалиптом воздухе, она поправится. Она обязательно поправится.

Перед свадьбой Дели провела короткое время у супругов Макфи в Бендиго. С переменой климата самочувствие стало лучше, кашель почти прекратился. Было похоже на то, что конфликт между ее чувствами и любовью к искусству разрывал ее на части и сделался причиной страшной болезни. Теперь, когда все разрешилось, она приняла новую жизнь с чувством радости и облегчения. Брентон не соглашался ждать год, пока она не излечится окончательно. Он настаивал на немедленной свадьбе, после которой она будет путешествовать с ним по воде. «Филадельфия» готовилась снова отправиться по реке в солнечные, сухие равнины запада, и он не опасался за исход болезни.

Дели была поражена, увидев, что сделали эти два года с Ангусом Макфи. Он вдруг превратился в развалину. «У него ревматический артрит», – шепнула ей миссис Макфи. Он передвигался не иначе как с палкой. Его массивный корпус согнулся, когда-то сильные руки искривились и стали совершенно беспомощными. Волосы и борода были густы, как прежде, но его синие глаза, веселые и проницательные, теперь потухли. Было видно, что его мучают постоянные боли в воспаленных суставах.

Перед отъездом Дели он подарил ей чек на солидную сумму и сказал:

– Это свадебный подарок. Вам нужна красивая мебель.

– Но ведь я буду жить на корабле, господин Макфи! Где там расставить мебель?

– Нет, ви только послушайте! Жить на воде, на маленький корабль. Где будут играть дети? Они упадут в воду и утонут.

– Да ведь детей еще нет, как вам известно! – засмеялась Дели. – Придется учить их плавать с раннего детства.

– Вряд ли это будет удачный сезон, – хмуро сказал Брентон. – Не знаю, как нам удастся пройти Бич-энд-Папс или даже остров Кембла с двумя баржами.

– А зачем тогда брать две баржи? Прошлый раз ты брал только одну, насколько я помню.

– Тогда я не был женат, и мне не нужно было обеспечивать жену. – Он рассеянно поцеловал Дели. – Теперь я должен зарабатывать больше. Если бы в прошлом году у меня была еще одна баржа с шерстью, это принесло бы мне, по меньшей мере, пятьсот фунтов.

– Но в этом случае нам пришлось бы нанимать еще одного шкипера и двух помощников на баржу, – Дели слегка выделила голосом замененное ею местоимение.

– Это составит двадцать фунтов в месяц, но зато какой доход! Нет, я возьму две баржи.

Дели прекратила спор. Ей в сущности было все равно, одна баржа или две, но она успела заметить, что Брентон перестал даже для вида советоваться с ней по вопросам эксплуатации судна. Его взгляд на их совместное имущество можно было определить так: «Все, что твое – мое; все, что мое, принадлежит мне одному».

– Само собой, – продолжал Брентон, – у нас не будет страховой гарантии на грузы, пока мы не пройдем устье Биджи. У нас нет сертификата страховой компании на буксировку двух барж.

– А почему бы нам их не получить?

– Это займет слишком много времени, а нам выходить через одну-две недели. Страховое свидетельство требуется только на отбуксировку барж вниз по течению; на обратном пути мы будем прикрыты.

Хотя муж всячески старался исключить ее из игры, Дели твердо решила проявлять неназойливый интерес ко всему, что является смыслом его жизни. Она знала, что он любит ее, но только любовь для него не была делом первостепенной важности. Она рассудительно подумала о том, что, к счастью, у нее есть и свое дело, живопись, и здесь она правила безраздельно, не оглядываясь на мужа.

Муж уделил ей после свадьбы три полных дня. Это было, конечно, не самое подходящее время для женитьбы. «Филадельфия» только что вышла после капитального ремонта из сухого дока.

Прошел слух, что выше по течению уровень реки поднимается, и Брентон принялся обзванивать тех членов команды, которых не было в городе, нанимать новых работников и готовиться к погрузке.

На бракосочетании Дели надела кремовый костюм из саржи и шляпку с большими желтыми розами. Шокированная Бесси заявила, что без белой вуали не чувствовала бы себя новобрачной. Но Дели имела собственный взгляд на эти вещи, в Брентону было все равно, лишь бы поменьше хлопот.

Дели была глубоко тронута, видя все усилия, которые приложил дядя Чарльз, чтобы придать себе респектабельный вид ради такого торжественного случая. Он тщательно вычистил свой старомодный темный костюм, лицо его было гладко выбрито, волосы подстрижены. Однако же на пятке левого носка зияла большая дыра. За свадебным обедом он перебрал виски и расчувствовался; слезы градом катились из его покрасневших глаз, застревая в усах.

Когда они приехали к нему, чтобы сообщить о предстоящей свадьбе, он, по-видимому, не слишком этому обрадовался.

– Жить на пароходе! – он с сомнением покачал головой. Они с Дели вдвоем сидели в передней комнате, ныне пропыленной и затянутой паутиной. Он взял ее за руку. – А я-то надеялся, что ты сделаешь блестящую… э… партию. С твоей внешностью, с твоими талантами… Впрочем, я понимаю, что не могу давать тебе советы. Мой собственный брак… – Он тяжело вздохнул. Его грустные воспаленные глаза, его поникшие седые усы тронула меланхолическая улыбка. – Впрочем, если ты счастлива, я полагаю…

Она отметила, что он не договаривает фразы, заканчивая их нечленораздельным бормотанием. На нем были стоптанные ботинки, рабочие брюки, подвязанные бечевкой и рубашка далеко не первой свежести. Дели было странно слышать от дяди Чарльза нарекания в адрес ее будущего мужа, франтоватого Брентона, который, готовясь к встрече с родственником невесты, долго и старательно приглаживал щеткой непослушные кудри. Чего стоил один высокий белоснежный воротничок, подпиравший выбритый до синевы подбородок.

Когда она позвала из гостиной жениха, дядя Чарльз встретил его радушно и суетливо захлопотал, доставая писки и стаканы. Предупрежденный заранее, Брентон знал, чего можно ожидать; он не повел и бровью при виде жалкой внешности дяди Чарльза, зато с интересом разглядывал некогда богатое убранство дома: запыленные шелковые абажуры, потемневшие медные подсвечники на пианино, изношенные парчевые покрывала, потертый ковер с розами.

Две девушки-туземки выбежали из кухни на стук колес наемного экипажа и с игривым хихиканьем убежали за дюны. Дели вспомнилось, как много лет назад она впервые приехала на ферму. Тогда Минна и Луси вот так же, прыская от смеха, спрятались за бочку с водой.

Теперь Минны уже нет в живых; время разрушило ее облик задолго до ее физической смерти. Нет и Эстер, и Адама. Когда Чарльз, сделав над собой усилие, спросил, останутся ли они обедать, она поспешно отказалась, сославшись на скорый отъезд. Старый дом был населен духами, и, главное, здесь витал дух Адама.

Дядя попросил ее взять что-нибудь из дома в качестве свадебного подарка. Подумав, что тетя Эстер перевернется в гробу, если ее неловкая племянница возьмет какую-нибудь хрупкую, дорогостоящую вещь, Дели выбрала обитую гобеленом скамеечку для ног, на которой она любила сидеть подле мисс Баретт в старые добрые времена. Теперь та живет во Франции, и Дели поддерживает с ней переписку, хотя письма приходят все реже и реже.

После церемонии бракосочетания счастливые молодожены поселилась в гостинице «Палас» – до дня отплытия «Филадельфии». Брентон шутил, что ему с женой вполне хватило бы и узкой матросской койки, но двуспальная кровать, конечно же, не хуже.

– Ты теперь выглядишь много лучше, – сказал он, спустя неделю после свадьбы, раздвигая ее рассыпавшиеся по спине волосы и легонько трогая пальцами позвонки. – Теперь их не так просто сосчитать, как раньше. Лицо у тебя округлилось, тени под глазами исчезли.

Ему нравилась ее субтильность, ее хрупкое сложение, даже ее болезненность привлекала и трогала его, позволяя чувствовать себя самого сильным и покровительственным. Он рассматривал ее узкие изящные ступни, ее маленькие коленные чашечки с такой нежной сосредоточенностью, с какой ребенок разглядывает новую куклу.

Раньше он предпочитал более осязаемые формы, но теперь его приводили в восхищение маленькие упругие груди и тонкая, прозрачная кожа, сквозь которую просвечивали синие жилки вен.

– Это даже хорошо, что мы будем спать отдельно, – говорил он, пряча лицо на ее груди. – А то я тебя замучаю. Доктор сказал, что тебе надо отдыхать.

– А еще он сказал, что сейчас мне не стоит иметь детей.

– Мы должны соблюдать осторожность.

Дели чувствовала, что она будет счастлива долго, всегда. Она жалела Имоджин, которая вела беспокойную, не приносящую удовлетворения жизнь, пускаясь в случайные связи; в ней пробудилась симпатия к Бесси, вышедшей за чопорного анемичного юношу, который никогда не покидал Эчуку и не интересовался ничем, кроме универсального магазина, который надеялся унаследовать после смерти тестя.

Бесси светилась довольством и тщеславной гордостью за свой дом, обставленные ее отцом по тщательно разработанному плану. Она носила ребенка, и ее лицо, оживлявшееся прежде только от светской болтовни, теперь имело спокойное, «прислушивающееся» выражение. Вид у нее был цветущий, как у дерева, готовящегося принести плоды, и Дели почти завидовала зреющему в ней материнству.

По ночам Дели часто лихорадило. Ее щеки горели, выдавая таящуюся внутри болезнь; ее синие глаза становились в такие минуты еще синее и ярко блестели.

По утрам она лежала, бледная и вялая, разметанные по подушке волосы были влажны от пота, отнимавшего у нее силы. Завтракала она обычно в постели, однако в скором времени желание видеть Брентона, находиться вблизи него, трогать его рукой поднимало ее на ноги и вело на пристань.

Поздоровавшись, он уже не обращал на нее внимания, но она знала, что, руководя погрузкой сельскохозяйственных машин, мешков с мукой, связок кроличьих капканов, ящиков с пивом, он все время помнит о ее присутствии, о том, каким энергичным он выглядит в ее глазах, когда поправляет кучу мешков или сложенные штабелями эвкалиптовые доски, предназначенные для замены вышедших из строя лопастей.

Когда он с волосами, потемневшими от пота, делал передышку, она не могла удержаться, чтобы не подойти к нему, не постоять рядом и не погладить его руку. В ней поднималось неутоленное желание, заставлявшее ее чувствовать его физическое присутствие. Она всерьез опасалась, что их взаимное притяжение дает яркую вспышку в момент касания рук, подобно тому, как это происходит в вольтовой дуге или в электровыключателе. «Нажмешь симпатичную такую кнопочку – и ни тебе дыма, ни запаха, ни хлопот!» – так писал о своих впечатлениях об электрическом освещении восторженный пассажир то ли с «Эллен», то ли с «Жемчужины».

У них на борту появился новый член экипажа. Когда Дели впервые сошла вниз, с наслаждением втягивая знакомый, пахнущий илом и водорослями запах реки, любуясь игрой золотых солнечных пятен на досках палубы, ее пригвоздил к месту командирский окрик из рулевой рубки:

– Стоять… вольно!.. Убью мерзавцев!.. Уйдите из-под стрелы!!!

Дели взглянула вверх, ожидая увидеть убеленного сединами морского волка, а вместо этого увидела умные глаза зеленого попугая, который обращался к ней через открытое окно рубки.

– Что вы сказали? – вежливо переспросила она.

– Куда к дьяволу подевалась моя отвертка? – строго спросил ее попугай.

Дели поднялась в рубку, чтобы поздороваться с ним, почесать ему головку, но попугай, привязанный за ногу легкой цепочкой, отлетел назад, излив на нее целый поток неразборчивых слов.

– Он ругает тебя на датском языке, – сказал подошедший Брентон. – Он умеет ругаться на трех языках: английском, датском и шведском.

– Но откуда он здесь взялся?

– Мне подарил его капитан Джекобсон, когда увольнялся на берег. Раньше он служил на океанском флоте и раздобыл эту птаху в Южной Африке. Его зовут «Шкипер». По словам прежнего хозяина, она не сможет жить нигде, кроме как на судне. Меня она любит.

– Тебя вообще любят птицы, – сказала Дели.

– Я хочу любить тебя не где-нибудь, а в моем родном Новом Южном Уэльсе, – сказал ей муж. Брентон родился в маленьком городке, но детские годы провел в Мельбурне и Сиднее. Отец его был шорником, но и он, и мать Брентона давно умерли. Из родных остались лишь сестра, живущая с семьей в Квинсленде, да брат – в Сиднее.

– У нас никогда не было таких шикарных вещей, – сказал ей Брентон после посещения фермы. – Ни коров, ни пианино… Мы жили по большей части на кухне, а гостей принимали в небольшом зале, куда мы в будние дни почти не заходили. Я при первом удобном случае старался улизнуть из дома, да и школу не особенно жаловал. Вот почему большой город сразил меня наповал, все эти высокие дома, заборы. По-моему, человеку лучше держаться от них подальше.

Она никогда еще не видела его вне пределов города, если не считать той ночи, когда они шли вдоль берега с единственной целью – уйти подальше от людных улиц. Теперь ей открылась новая грань его характера: отважный путешественник, родившийся и выросший в австралийской глубинке, натуралист с зорким, натренированным глазом. Она видела, как муррейские сороки слетались клевать сырные крошки с его ладони. Он ей рассказывал, что в детстве у них дома была ручная трясогузка, которая садилась ему на плечи.

Ребенком Брентон коллекционировал птичьи яйца, но никогда не брал из гнезда более одного яйца и затевал драку с мальчишками, если те обирали гнездо подчистую. Под кроватью у него был целый ящик птичьих яиц.

– Иногда я забывал их перебирать и выбрасывать протухшие, и тогда мама устраивала мне скандалы.

Сердце Дели преисполнялось любовью к белокурому мальчишке с его коллекцией птичьих яиц. Он и теперь способен проявить нежность к малым существам, этот сильный, смелый парень, который может уложить одним ударом кулака любого строптивого члена команды.

Муж показывал ей такие лесные цветы, которых она раньше не замечала; он ласково трогал их своими большими пальцами, припоминая их названия, а один раз поймал крохотную ящерицу и гладил ее, пока она не сбросила хвост и не убежала; приподняв Дели, он показал ей аккуратные белые яйца в гнезде попугаев, устроенное в дупле.

После полудня она отдыхала два часа в постели, как велел доктор. В остальное время рисовала, писала красками, навещала Бесси и ждала почти с тем же нетерпением, что и муж, начала навигации.

Но вот все приготовления позади. Повышение уровня реки, начавшееся в верховьях, ожидалось в Эчуке не позднее, чем через два дня.

Брентон нанял шкипера и двух помощников для старой баржи; взял он и кочегара. Это был молчаливый человек с лицом, покрытым рубцами и шрамами. Дели боялась его, но Брентон не склонен был судить о характере по лицу – этот человек чудом остался жив, когда взорвался котел; горячая зола, угли, даже куски раскаленного металла обожгли и поранили ему лицо.

Вернулся на корабль Бен. За то время, что они не виделись, он повзрослел и стал держаться чуть-чуть увереннее, но его застенчивые умные глаза были все те же. Бен помог Дели повесить в салоне и каютах ситцевые занавески и охотно исполнял ее поручения.

Механик Чарли был все такой же угрюмый и замкнутый; помощник капитана по-прежнему беззлобно сыпал шутками.

А-Ли вернулся с чемоданом, который он не выпускал из рук, пока не спрятал в какой-то тайник у себя на камбузе.

Кают теперь на всех не хватало. Помощник капитана и механик заняли вдвоем каюту, соседнюю с салоном. Кочегар и Бен поселились в маленькой кормовой каюте. Палубные матросы и шкипер первой баржи вместе со своими помощниками, а также китаец-кок стали спать на барже, укрывшись просмоленным брезентом.

А-Ли, недовольный тем, что его соседи храпят, облюбовал себе место для ночлега на носу корабля, где было устроено нечто вроде кладовой для хранения краски и запасов провизии. Как-то раз помощник капитана, забыв об этом, вломился туда ночью в поисках куска веревки и наступил китайцу на голову, чем тот остался крайне недоволен.

– В душу, в бога мать! – завопил он спросонья. – На этой треклятой лодке человеку и заснуть низзя!

С пароходов, уже поднимавшихся за грузом муки до Ярравонги и Элбури, сообщали, что озера Мойра практически высохли. Владельцы судов не ждали ничего хорошего от этого сезона: в Квинсленде также выпало мало дождей, Дарлинг обмелела.

– Мы тронемся в путь, как только вода поднимется достаточно высоко, чтобы пронести нас через Бич-энд-Папс, – сказал Брентон. – Нам надо достичь устья Дарлинга, прежде чем спадет вода. Если мы застрянем, нам придется стоять на приколе и ждать новых дождей.

Когда они, наконец, отчалили, Дели и подумать не могла, что пройдет почти два года, прежде чем она увидит Эчуку снова.

Перед отбытием она получила письмо от Кевина Ходжа, который возвращался на родину.

«Мне подходят здешние места, – писал он. – Только повидаюсь с родными и вернусь назад, получу надел земли и заживу своим домом; южно-африканская девочка будет ждать меня…»

Дели почти забыла его и была рада, что он больше не держит ее в голове.

Они прошли риф Маррамбиджи, более осторожные шкиперы выжидали, желая убедиться в том, что вода продержится. На Кламп Бенд Тедди Эдвардс впервые длинно выругался, правда вполголоса, налегая изо всех сил на ручки большого штурвала.

Он не отрывал глаз от реки, где течение огибало прихотливую излучину, посредине которой торчала большая коряга. Капитан направил судно прямо на эту корягу, и она хрустнула под форштевнем железного дерева, не причинив вреда. Попав во вращающееся колесо, она могла согнуть его металлический остов и вдребезги размолотить деревянные лопасти.

– Ну, давай, старушка! – приговаривал Брентон, выворачивая руль обратно. – Она заваливается вправо, – сказал он помощнику, стоявшему по другую сторону штурвала, чтобы в случае необходимости помочь капитану.

– Похоже, груз неровно лежит, – предположил Джим Пирс.

– Может быть. Надо нам на первой же стоянке посмотреть, где брать дрова.

(Он сказал: «надо НАМ…». Не «надо тебе» и не просто «надо», отметила про себя Дели.) Она тихонько стояла в углу рубки, стараясь не мешать мужу. Наблюдая, как он проводит баржи через излучину, она поняла, почему о нем говорят: «Тедди Эдвардс обещает стать настоящим речным волком».

– Уфф! – он с облегчением перевел дух, видя, что вторая баржа благополучно миновала опасное место, и вытер тыльной стороной запястья пот со лба. – Нас ожидает веселенький пикник, дорогая! Похоже, река хочет показать нам свой норов.

С тех пор как они вышли в плавание, он впервые обратился к жене напрямую. Судно поглощало все его внимание, все силы. Оно оживало под его руками, а он разговаривал с ним, будто с живым существом. Сейчас он смотрел на Дели тем взглядом, который так раздражал ее раньше: голова чуть откинута назад, веки полуопущены. Сердце в ней замерло: она никогда еще так его не любила.

Теперь она видела его за мужским делом. Брентон командовал людьми и судном естественно и умело, без суеты, без высокомерия. Будучи значительно моложе его, она нашла в нем не только мужа, но и своего умершего отца, и погибшего кузена – всех дорогих ей мужчин.

Дожди, поднявшие уровень реки на два фута, уже прошли, и вода начала опускаться. Снова обнажились причудливо скрюченные корни деревьев, растущих на берегу.

Дели радовалась, пускаясь в это долгожданное путешествие по таинственной реке, которую она так давно мечтала открыть для себя и где за каждым поворотом таилось новое, неизведанное. Вид спускающегося уступами берега, оживляемого теплыми чистыми мазками вкрапленного в глину желтого песчаника, действовал на нее умиротворяюще. Те же берега, те же склонившиеся над водой темные деревья, а позади – бескрайние эвкалиптовые леса. Все как под Эчукой.

Дата добавления: 2015-11-30