Неукрощенная стремнина 2 страница

– Ах, дядя Чарльз, миленький, спасибо, – Дели по-театральному приложила руки к груди, крутанулась на месте и больно стукнулась бедром о край стола.

Но прошла еще неделя, а дядя Чарльз и не думал приниматься за лыжи. «Потерпи до будущей недели, сделаю.»

Он вечно откладывал дела. Тете Эстер приходилось по десять раз напоминать мужу, чтобы сходил за дровами для плиты. Услышав в очередной раз: «На той неделе схожу», тетя не выдержала:

– Никаких «тех недель», – взорвалась она и, не выпуская из рук тяжелого закопченного чайника, который собиралась повесить над огнем, метнулась к мужу. Тот поспешно перевернул страницу «Газетиер оф зе Уорлд», на которой была изображена картинка из жизни полинезийских рубщиков леса. Дядя как раз с интересом рассматривал полинезийских красавиц, на которых не было ничего, кроме травяных юбочек.

– Ну, хорошо, сегодня схожу. И Дели с собой возьму, если захочет.

– Дели останется дома и будет помогать мне готовить обед, – отчеканила тетя Эстер. – Она заметила, каким оценивающим взглядом смотрит Чарльз на девочку. Конечно, она еще ребенок, но девушка из нее красивая получится, и сейчас видно: нежная матовая кожа и такие необычные для брюнетки густо-синие глаза. Но что особенно смущало Эстер – в полных губах девочки уже проглядывали признаки страстной натуры, а ровная линия темных бровей свидетельствовала о решительности характера. Ох, чует сердце, не надо бы Адаму приезжать на весенние каникулы.

Адам должен был приехать с первой после зимы повозкой, груженной свежими овощами, восковыми свечами, канистрами с керосином, серными спичками, мотками шерсти, иглами, рулонами фланели и полушерстяного фланелета, новыми кирками и лопатами – всем самым необходимым для нормальной жизни города. Каждый год приезд повозки походил на снятие осады.

Дели помогала тете Эстер прибирать комнату Адама. Комната располагалась напротив гостиной и выходила в главный коридор. В двух передних комнатах размещались большая спальня и почта. В задней половине – кухня, из которой был вход в крошечную комнатку Дели, и ванная – ею пользовались раз в неделю, когда в сидячую ванну подавали воду.

Воображая встречу с двоюродным братом, Дели отводила себе роль холодной кузины с презрительным взглядом, в то время как Адаму надлежало любоваться и восхищаться ее красотой и умом. Она хорошо представляла себе сына тети Эстер – точная копия матери: абсолютно серая личность с жесткими черными волосами, румяным отталкивающим лицом и противным голосом.

Перед его приездом Эстер прочла Дели лекцию на тему «Ты уже не маленькая».

– …И не забывай: когда Адам приедет, никаких раздеваний у печки по дороге в ванную.

– Конечно, тетя Эстер.

– Ты скоро станешь молодой девушкой, придется носить длинные юбки и подбирать волосы. Запомни: девушке полагается хорошо себя вести и быть скромной. А ты по деревьям лазаешь, как мальчишка-сорванец, недавно на сосне тебя видела.

– Но мы с папой часто лазили по горам.

– Пожалуйста, никаких «но», – прервала ее тетя. – Это совсем другое. И еще: приближается время, когда в твоей жизни произойдут кое-какие изменения, изменения… гм… в твоем… теле. – Слово «тело» явно далось тете с трудом, и Дели, заметив ее смущение, не на шутку разволновалась. Ее даже в жар бросило. – Эти изменения… тревожиться тут нечего, такое происходит со всеми девочками твоего возраста…

– Тетя, вы хотите говорить со мной о менструации? – Она произнесла это слово громко и четко – пусть теперь тетя Эстер краснеет.

Эстер вздрогнула от неожиданности.

– В самом деле, Филадельфия, это не такая уж…

– Я все знаю, – перебила Дели. – Папа давал мне читать свои медицинские книги и про физиологию рассказывал. Я знаю, как устроена женщина: где у нее матка, таз, яичники и все такое. И потом, у нас была сука, которая приносила много щенят. Папа ей удалял матку, и я смотрела, и…

– Филадельфия Гордон! – отчеканила тетя. – Чтобы я от тебя больше этих слов не слышала!

– Но, тетя, что здесь такого? Папа говорил: чем раньше девочка узнает, что ее ждет, тем лучше. Он еще говорил, что если бы природа была поразумней, она сделала бы так, чтобы женщина откладывала яйца, как птицы, и чтобы…

– Ну хватит, мисс. Я не желаю слушать богохульства твоего отца. Странно, что Шарлотта поощряла такие разговоры. Двенадцатилетняя девочка! В первый раз за всю свою жизнь… – она задохнулась от возмущения, на щеках выступили красные пятна.

У Дели внутри все бунтовало. Она считала своего отца самым умным человеком в мире, а мама, хоть и делала вид, что шокирована такими откровенными рассуждениями, внутренне была согласна с отцом.

Весь следующий день тетя Эстер провела возле очага в гостиной. Дала о себе знать «старая болячка», непонятно чем вызванное женское недомогание. Она все утро жаловалась на боли в спине и не поднималась с кушетки. Дядя Чарльз растопил для нее плиту, принес дров и сложил их у очага.

– Оставлю тебя в покое, – проговорил он. – Пойду поработаю.

– В покое! А то в этом захолустье покоя мало. – Она всхлипнула. – Не волнуйся, скоро совсем успокоюсь, недолго уже осталось, освобожу тебя.

– Ну что ты, Эстер, ведь зима на исходе, не успеешь оглянуться – Адам приедет.

– Проклятый холод, – Эстер словно не слышала. – Конца ему нет… Даже уехать никуда не можем, в тепле пожить.

– Потерпи капельку. Я, кажется, напал на жилу, глядишь, повезет еще. Там толком и не искал никто, все четвертую шахту рыли. А я, если наткнусь на что-нибудь стоящее, продам на корню за кругленькую сумму. Тут больше и делать будет нечего.

Тетя Эстер не ответила, только глубоко вздохнула. Похоже, дядя говорил все это не в первый раз и сам уже не верил в свою удачу.

В этих краях свирепствовал холод. Ртутный столбик термометра, на который тетя Эстер смотрела каждый день, – записывать температуру входило в обязанности работника почты – иногда в течение целого дня не поднимался выше отметки минус восемнадцать градусов. В единственной местной гостинице шла бойкая торговля ромом, которым «выгоняли холод».

Вечером перед сном Дели раздевалась в кухне у теплой плиты, наполняла огромную бутыль горячей водой и клала ее рядом с собой – согревала ледяную постель. Потом она и умываться стала из этой бутыли – частенько вода, оставленная в кувшине с вечера, к утру превращалась в лед.

Дядя, наконец, сделал обещанные лыжи. Утром, на всякий случай, пройдясь веником по и так чистому полу в кухне, порезав лук и начистив картошки с репой к обеду и хорошенько протерев стол, Дели бежала одеваться – дядя уже ждал ее, чтобы идти на холмы к Ньюхам Хилл.

Дели надевала алую шапочку с помпоном – эту шапочку связала тетя Эстер, и пока вязала, не переставала сокрушаться из-за цвета: надо бы черную, да из всех запасов шерсти осталась только такая.

Дядя Чарльз отдал племяннице свой севший после стирки толстый голубой свитер, а короткую синюю юбку тетя Эстер выкроила из своей старой, саржевой. Под юбку Дели по настоянию тети Эстер поддевала шаровары: во-первых, теплее, а во-вторых, девочке неприлично ходить с открытыми ногами. Дели выглядела, словно разноцветный попугай лори, которого вынесли на белый снег. Яркие краски очень шли ей: волосы под алой шапочкой казались совсем черными, а голубой свитер придавал яркость глазам. Дядя Чарльз с улыбкой разглядывал ее.

– Ну и ну, девочка. Когда я встретил на станции в Куме бесцветную худышку с ввалившимися глазами, в коричневом платье, я и подумать не мог, что она превратится в прекрасную принцессу.

Дели просияла. «Прекрасная принцесса, прекрасная принцесса», – всю дорогу до холмистого плато, окаймлявшего город, она тихонько напевала эти слова и была несказанно счастлива.

Какая красота кругом! Под снегом формы земной поверхности округлы и гладки. Высоко, словно взволнованная женская грудь, вздымаются холмы.

…Небо сияет голубизной; солнечные лучи пронизали пространство, раззолотили воздух и расцветили снега, отчего те сверкают и переливаются миллионами разноцветных искр. Подтаявший на ярком полуденном солнце, а затем схваченный ночным морозом снег покрылся ледяной коркой.

Чарльз нес лыжи – свои и Дели – на плече. На верхушке холма он нагнулся и пристегнул лыжи ремешками к ногам племянницы:

– Походи на них вокруг, попробуй, сможешь ли кататься.

А сам, с силой оттолкнувшись от земли, лихо помчался вниз и в один миг оказался у подножия холма.

Спустя два часа абсолютно выдохшаяся, вся в синяках Дели ковыляла за дядей обратно к дому.

– Я, наверно, никогда не научусь, – чуть не плача, говорила она. – А кажется – так легко.

– Научишься, не сомневайся, равновесие ты хорошо держишь. Просто сейчас снег скользкий, льдом покрыт. На мягком снегу, конечно, учиться лучше.

Через неделю выпал свежий снег; крупные пушистые хлопья ложились и ложились на землю, и вскоре намело высокие сугробы.

Во время второго урока Дели училась останавливаться после спуска не приседая, а корректируя движение переносом собственного веса. Каждый удачный спуск окрылял ее, придавая сил и настроения. На этот раз они с дядей Чарльзом не снимали лыжи до самого дома, и обратная дорога вылилась в триумфальное лыжное шествие. Над трубой маленькой деревянной почты вился приветливый дымок, гостеприимно мерцал в окнах мягкий желтый свет. В первый раз за все время Дели почувствовала, что возвращается домой.

Вечером вся семья собралась за столом в гостиной. Неяркий мерцающий свет керосиновой лампы, подвешенной к потолку, падал на сверкающее серебро, стеклянные фужеры и белоснежную скатерть – тетя Эстер, как могла, скрашивала серую, убогую жизнь на заброшенном прииске.

Покончив с ростбифом и йоркширским пудингом, принялись за десерт – нежные пампушки с патокой так и таяли во рту.

Дели сегодняшний ужин давался с трудом, да и какая тут еда, ведь напротив сидит Адам, ее брат – русые волосы блестят под керосиновой лампой. Дели во все глаза смотрела на него, и недоумевала: как у таких родителей мог получиться такой сын? Папа много говорил с ней о теории наследственности. Выходит, все это неправда, и никакой наследственности нет: Адам ни единой черточкой не повторил своих родителей.

Высокий, крепкий, на смуглых щеках – яркий румянец. Вокруг золотисто-карих глаз – чистые светлые белки, густая шапка прямых русых волос закрывает лоб. Подвижный мальчишеский рот, только что хохотавший, может враз скривиться в недовольной гримасе.

Сейчас Адам смеялся и был так хорош, что на него хотелось смотреть и смотреть.

– Ну, давай, Дели, – весело кричал он через стол сестре, – съешь еще пампушечку. Не мешает ей немножко потолстеть, правда, мама?

Дели, как во сне, протянула ему тарелку. И то, как Адам смотрел на нее, и его уверенность в том, что весь дом должен вертеться вокруг него – впрочем, в последующие две педели так оно и было, – наполняло ее благоговейным страхом.

Перед сном Адам и Дели отправились в сарай за дровами для очага и набрали по целой охапке. У порога Дели задержалась: звезды в эту ясную ночь были необыкновенно красивы. Над холмами они сплели причудливый узор. Южный Крест! Он спускался почти к самой линии горизонта и отсюда казался гораздо больше и ярче, чем с моря.

– В Англии ведь Южный Крест не виден, – проследив за ее взглядом, полуутвердительно спросил Адам.

– Нет, я его здесь в первый раз увидела. Сначала он мне не очень понравился, а сегодня такой красивый.

Они прошли в кухню, отряхивая на ходу снег с ботинок. Адам наклонился над печкой и стал укладывать в нее дрова на утро.

– Ваш корабль потерпел крушение? Мне мама рассказала, вдруг проговорил Адам. От смущения он никак не мог затолкать в печь очередное полено, кончики ушей у него порозовели. Он чувствовал, что должен как-то откликнуться на несчастье сестры, ведь она потеряла всех близких. Но Дели боялась, когда кто-то чужой вмешивался в ее боль. Сильно застучало сердце, к горлу подступила тошнота.

– Да, – с трудом выговорила она. – Нас в живых только двое осталось: я и один человек из команды. Но я не люблю об этом говорить.

– Я знаю, малышка. – В голосе Адама было столько нежности и теплоты, что Дели удивленно посмотрела на него: неужели это тот избалованный высокомерный мальчишка, за которым она наблюдала во время ужина? А когда он понес не уместившиеся в печь дрова в гостиную, Дели почувствовала к нему настоящую симпатию.

Весна в тот год пришла рано. Подули теплые ветры, пригрело яркое весеннее солнце, снег начал потихоньку таять. II тетя Эстер опаяла, стала мягче и уже не так придиралась к племяннице. Она позволила Дели кататься с дядей Чарльзом и Адамом на лыжах, и те с удовольствием брали девочку с собой; на этот раз лыжи Дели поднимал на холмы брат.

Когда, спустя десять дней, Адам уехал обратно в Сидней, в доме стало тихо и сумрачно. Дели и тетя Эстер, сидя за столом под керосиновой лампой, чувствовали себя покинутыми, но прежней вражды между ними больше не возникало.

Снег день ото дня становился все грязнее, а в углах под навесом и у стен с южной стороны слежался и почернел. Неизвестно откуда вдруг прилетел ветер и ночами гудел под крышей, а днем с шумом кидался на окна.

Дядя Чарльз теперь уходил из дому на целый день: несмотря ни на что, он не терял надежды найти вожделенную золотую жилу. Ботинки и рабочие брюки его были вечно заляпаны желтой глиной. Дома он первым делом снимал на веранде ботинки и в одних носках неслышно шел на кухню за горячей водой. Умывшись, расстегивал ворот фланелевой рубашки, садился к огню и вытягивал ноги. Он откидывался в кресле, попыхивая трубкой, а от носков его шел пар.

Иногда он разрешал Дели подержать в руках банку с золотой пылью, намытой за долгие годы труда, и единственный самородок – крошечную, тоненькую веточку. Тусклый желтый блеск этого самородка завораживал его, словно женская улыбка. Он был все так же убежден, что удача ждет его в холмах. Однажды, когда на холмах еще лежал снег, дядя Чарльз повел Дели на один из склонов и показал крошечные ручейки в снежной проталине.

– В горах таких ручейков сотни, – сказал он, – бегут с гор к большим водным потокам и рекам Овенсу, Тумуту. Вот стоим мы с тобой сейчас на снегу, а ведь он скоро растает и стечет в Маррамбиджи, а оттуда – в Муррей.

– Муррей? Мы, кажется, проходили его по географии, – сказала Дели. – Это самая большая река в Австралии, да?

– Совершенно верно. Настолько большая, что колесные пароходы свободно курсируют по ней от устья до самого Нового Южного Уэльса. Я однажды путешествовал на таком пароходике, проехал от Суон-Хилла до Моргана. Что-то в этом было… Тепла, солнца вдоволь даже для твоей тети. – Они со вздохом переглянулись и стали смотреть на дальние холмы.

На ярком полуденном солнце снежные шапки отливали золотом и походили на облака, пронизанные множеством солнечных игл.

По весне день прибавился, но Эстер опять хандрила, и они, решив не задерживаться, молча повернули к городу.

Теперь, когда Дели стала законной наследницей скромного состояния отца, Эстер благоволила к племяннице: что, если девочка согласится помочь им выбраться из этой дыры? Переселились бы в какой-нибудь цивилизованный район, купили бы домик. Она никак не могла смириться с тем, что уехала из процветающей Англии, где жила до встречи с Чарльзом. Чарльз приехал в Англию молодым человеком в надежде разбогатеть, но, беспокойный по натуре, не мог долго оставаться на одном месте и вскоре вернулся в Австралию. И опять ненадолго. Одержимый мечтой о богатстве, он вместе с молодой женой в конце концов оказался на заброшенном прииске на краю нищеты.

Эстер и Шарлотта были завидными невестами. Дочери состоятельного фермера, они получили достойное воспитание: умели подать себя в обществе и отлично справлялись с любой работой по дому. Правда, хорошенькая Лотти отдавала предпочтение шитью и составлению букетов, и в том, и в другом проявляя незаурядный вкус и мастерство, а на долю Эстер достались молочное хозяйство и кухня.

Выходя замуж, Эстер получила приличное приданое, но частые переезды требовали расходов, к тому же несколько раз пришлось выручать попавшего в переплет мужа, и от приданого вскоре остались одни воспоминания. Эстер больше не верила, что этот высокий человек с впечатляющей бородой, когда-то поразивший ее девичье воображение, добьется успеха в жизни. Теперь все надежды она возлагала на сына.

Но кто знает, может, и смилостивится к ним судьба. Чарльз нашел два крошечных золотых самородка – весенние талые воды вымыли их из земли на поверхность, – и на вырученные за них деньги было решено отправить Дели на праздники в Мельбурн: пусть купит себе что-нибудь из одежды да побывает в банке, куда доктор Гордон, ее отец, перевел капитал на обустройство семьи в чужой стране.

Эстер была крайне суеверна. Она хранила в комоде кроличью лапку на счастье, не носила зеленого, никогда не проходила под приставной лестницей и не держала в доме открытый зонт.

Она усеивала коврики булавками, а затем с азартом выбирала их, напевая при этом:

Увидел булавку – ее подними,

Весь день тебе будет везенье,

Но коли оставишь ее у двери,

Удачи не жди, уж поверь мне.

Она вылавливала из чашки «гостей» – плавающие на поверхности чаинки, а затем давила их костяшками пальцев: твердая – к мужчине, мягкая – к женщине. Эстер проделывала это с фанатическим постоянством, хотя гости в Кьяндре случались чрезвычайно редко. Тринадцатого числа в пятницу она не бралась ни за какие дела, даже заготовками не занималась.

Но как раз в пятницу все и произошло. Днем – как никогда рано – Чарльз влетел в дом без шляпы, в заляпанных грязью ботинках и, как был, ринулся через коридор в гостиную. Эстер попыталась криком остановить мужа, но тщетно. Тогда она последовала за ним в гостиную, да так и застыла в дверях: Чарльз стоял с огромной сумкой у стола, вытряхивая из нее комья грязи на лучшую ее скатерть из зеленого плюша. Следом, с новой Порцией грязи, разлетевшейся чуть не по всему столу, вывалился большой, величиной с голову, камень.

– Чарльз, что все это значит? Столько грязи нанес, и во что ты превратил мою лучшую…

– Тише, тише, Эстер, не ворчи, – перебил ее Чарльз. Обычно задумчивый, грустный, он улыбался во весь рот.

Дели, прибежавшая на шум, застала дядю в тот момент, когда он, подхватив тетю Эстер, кружил ее в вальсе вокруг стола.

– Грязь! – кричал он. – Какая грязь, черт побери?! Ты только посмотри: это же золото, чистое золото до последней унции.

Он подскочил к столу, вытащил перочинный нож и чиркнул им по камню. Блеснул желтый металл.

– Ну, кто говорил, что мое «копание в грязи» – пустая трата времени? Что вы теперь скажете, миссис Джемиессон?

Но Эстер потеряла дар речи. Она открыла рот, да так и не выговорила ни слова, опустилась на стул.

– Золото, золото, зо-о-лото-о! – распевала Дели, прыгая вокруг стола.

– Тут один американский малый при деньгах, проездом у нас, с начала весны. Думаю, договоримся. Покажу ему жилу, он скупиться не станет, заплатит, сколько попрошу. А там вещички соберем и – вниз, на равнину.

– О, Чарльз! – У Эстер из глаз хлынули слезы. – Какое счастье! Это Филадельфия нам удачу принесла, я знаю. – Она вскочила и в порыве, впервые за все время, поцеловала девочку.

Вечером Эстер достала бутылку вина, которую берегла «на случай», и семья, отметив за ужином счастливое событие, принялась строить планы переезда в Мельбурн.

Близился конец ноября, в Мельбурне стояла теплая, солнечная погода. Они поселились в большой гостинице возле заросшего зеленью парка и ждали Адама – он обещал приехать из Сиднея сразу, как только закончится учебная четверть. Настроение у всех троих было подавленное и тоскливое. Даже Эстер, хотя и не сознавалась, чувствовала перемену воздуха – в большом городе он плотнее и далеко не такой чистый, как в горах.

Но прошло совсем немного времени, и Дели стала привыкать к новой жизни. В ней, вступающей в пору расцвета, уже проснулась женщина, и она с удовольствием наряжалась: новые блестящие ботинки, облегающие руку кожаные перчатки, соломенная шляпа с опущенными полями, украшенная черными лентами; шла в банк за деньгами, а затем путешествовала по магазинам.

Суд возложил на дядю Чарльза опекунство над Дели и ее состоянием до тех пор, пока девочке не исполнится двадцать один год. Основной капитал – около восьми тысяч фунтов – должен был лежать в банке до поры без движения, по Дели хватало и процентов: банк охотно авансировал деньги выгодной клиентке.

Кроме лент на шляпе и банта, стягивающего сзади длинные волосы, ничего черного в одежде Дели не было. Тетя Эстер, скрепя сердце, согласилась, что полгода траура – срок вполне достаточный для ребенка, хотя для ребенка, который потерял столько…

– К чему ей напоминать об этом? – не вытерпел Чарльз. – В наш дом пришла радость, а Дели теперь часть нашей семьи.

Для Чарльза его удача была двойной радостью, ведь добившись своего, он одержал верх над женой, никогда не верившей в его затею.

Предоставив женщинам тратить свои деньги на магазины, Чарльз подумывал купить на свои дом и все необходимое. Он уже решил было разводить овец; кое-какой опыт в этом у него имелся: в долгих скитаниях пришлось побыть и овчаром, – но разговорился невзначай с капитаном колесного парохода и передумал. Капитан Джонстон жил с ними в одной гостинице и обедал за тем же столом, что и они.

Высокий, плечистый, он носил седую бороду, а глаза смотрели пристально, точно вглядывались в неведомую даль – взгляд моряка или фермера с невозделанных австралийских земель. Капитан Джонстон был шкипером на торговом судне, доставлявшем шерсть из Эчуки в порты на реке Дарлинг. В Мельбурне его ждал новенький пароход, готовый в любой момент отправиться со своим хозяином в Эчуку. Хотя речные суда из красного эвкалипта можно было приобрести и на месте, Джонстон предпочитал столичную работу. Он-то и соблазнил Чарльза присмотреть себе участок земли на Муррее.

– Да говорят, у Муррея устье коварное, – с сомнением заметил Чарльз, когда капитан впервые заговорил об этом.

– Коварное – это точно, а что несудоходное – не скажу. Оно, конечно, пароход туда не всякий доберется, да ведь река течет, и разливы у нее случаются, как положено, и ветер, глядишь, с берега подует, прибой успокоит. Но места там, скажу тебе, – других таких не сыскать. На девяносто миль берег песчаный тянется, низкие белые дюны без конца и края, белым туманом прикрыты. Первые-то, которые взялись реку изучать, мимо устья проскочили: неприметно оно, – да и от верховья туда без малого две тысячи миль. Извилиста река, спору нет, ан я все излучины прошел, любую назову.

Как понял Чарльз из рассказа шкипера, по реке до Эчуки ходу несколько недель, поездом же и дня хватит. А когда Джонстон заговорил о прибыльной торговле шерстью – в год до двух миллионов выручка доходит – Чарльз уже не сомневался: они поедут в Эчуку. Найдут подходящую землю поближе к реке, разведут овец или засеют поле пшеницей, а шерсть или зерно на базар – в Эчуку, Мельбурн.

Приняв решение, Чарльз отправился выбирать землю. На этот раз он не стал советоваться с женой – сам договорился о цене участка и дома. Неделю спустя пришло письмо, в котором он весьма сдержанно сообщал о покупке.

«Симпатичная ферма в излучине реки в пятнадцати милях от Эчуки вверх по течению; поблизости ни лесопилок, ни кочегарок, и растут лучшие австралийские эвкалипты.

Место вполне доступное; многие колесные пароходы, в особенности те, что поменьше, везут товары вверх, к Олбери, проходят мимо самого дома, но летом, конечно, река мелеет и навигация почти, а то и совсем невозможна. Правда, есть еще почтовый дилижанс компании «Кобб и Кº», он тоже едет мимо нас. Водяные мельницы качают воду из реки, так что засухи можно не бояться, хотя она тут не редкость; жары и солнца в избытке даже для тебя, дорогая Эстер. Думаю, тебе приятно будет узнать, что мы остаемся жить на территории метрополии Нового Южного Уэльса: наш дом стоит на северном берегу реки, но ближайший крупный город, конечно, Эчука, хотя это уже заграница. С нашей стороны реки есть городишко Моама, но он совсем крошечный. Берега соединены отличным мостом, и препятствий к торговле не будет, разве что таможня малость попридирается.»

Ну, что за человек! – У Эстер от расстройства даже голова заболела. – Самое плохое под конец приберег, да еще притворяется, что ничего страшного. Да эта таможня весь товар перевернет, еще и пошлину сдерет.

А о доме ни слова. Хоть бы написал, какая там кухня, хорошо ли печка топится, нет ли сырости.

Она шмыгнула носом и засунула письмо обратно в конверт. Сразу, как приедет Адам, надо садиться на поезд и – к реке, целых сто пятьдесят миль на север. Конечно, Эчука далеко от устья, не меньше тысячи миль вверх по течению, зато ближе всех к Мельбурнскому порту.

До Эчуки Эстер добралась еле живая: сказывалась жара – и, очутившись в номере, – они поселились в гостинице «Палас» – тут же легла отдыхать. А Дели с Адамом отправились смотреть Эчуку.

В городе царило оживление. Ровные улицы были усажены эвкалиптами, сквозь пышные кроны которых проглядывали шпили. И на каждом шагу – гостиницы.

Выше по реке работала лесопилка Макинтоша: слышно было, как визжат и воют, вгрызаясь в дерево, циркулярные пилы. Из-за складских помещений и здания таможни доносились скрежет колес, переводимых на запасные пути поездов, грохот лебедок, гудки, шипенье выпускаемого пара – там жила своей бурной и суматошной жизнью пристань.

Река мелеет, и пристань уже не меньше, чем на двадцать футов, поднялась над водой. У берега на приколе – суда: большие и маленькие, с боковым и кормовым колесом, изящные и сляпанные наспех. А каких только нет названий! Адам и Дели наперебой прочитывали их: «Ротбери», «Впередсмотрящий», «Нил», «Успех», «Аделаида», «Ланкаширочка», «Непобедимый», «Находчивый».

Вода, насколько хватает взгляда, прозрачная и зеленая; солнце, отражаясь в ее зеркальной поверхности, слепит глаза.

Брат и сестра шли вдоль берега к большому железному мосту, соединившему Эчуку с Новым Южным Уэльсом.

Дели – легкая, как мотылек, порхала среди огромных деревьев; в густой листве мелькали ее светлое платье и темные волосы, оживляя пейзаж игрой света и тени; соломенная шляпа с загнутыми кверху полями сползла ей на плечи и держалась на одних лентах, завязанных под подбородком.

Дели смотрела на спокойную гладь реки и вспоминала крошечные ручейки под снегом в горах. Интересно, сильно ли нагревает здесь воду знойный летний день? Или она, несмотря на жару, остается холодной? Вот бы сейчас скинуть чулки и пошлепать вдоль бережка по воде. Но Адам не будет ее ждать, шагает вперед, не останавливаясь.

Она прикрыла глаза и с наслаждением вобрала в себя волнующий запах эвкалиптовой рощи: листвяный аромат – терпкий, теплый. На воду опустилась стая.

Черные с блестящими красными клювами птицы, грациозно изогнув длинные гибкие шеи, заскользили вереницей по зеркальной поверхности.

– Смотри! Лебеди! – закричала Дели. Она не переставала удивляться этой стране, где в июне шел снег, а листва на деревьях держалась круглый год, но никогда не бывала зеленой. Природа раскрасила ее серо-голубым, местами прибавив оливкового и даже розовато-лилового тона. Стволы же деревьев совсем бледные.

Когда Дели и Адам вернулись в гостиницу, Эстер с порога накинулась на них.

– Где вы были? Я места себе не нахожу, думала, в реку свалились, утонули. Не понимаю, как можно болтаться по улицам в такую жарищу. В гроб меня загнать хотите? Я уже все передумала. У нынешнего поколения никакого уважения к старшим. Когда я была девочкой… – И она еще добрых пять минут продолжала распекать их. Дели с Адамом переглядывались через ее голову – в своем противлении миру взрослых они были заодно.

Чарльз опоздал встретить поезд и, поспешив в гостиницу, нашел жену совершенно обессиленной от жары. Но на ворчание сил у нее еще хватало. Чарльз не стал напоминать ей о Кьяндре, где она беспрестанно жаловалась на холод, а сел возле кровати и обмахивал Эстер, покуда ей не стало лучше.

Наутро Чарльз повез семью на новое место. Он купил хозяйство целиком со всем скарбом, утварью и прислугой, которая состояла из главного работника: он и свинью зарежет, и овцу подстрижет, за огородом да птицей домашней присмотрит; конюха, наполовину аборигена, и двух женщин из племени лубра и их семей.

Река обмелела, и они выбрали более короткий путь – по отмелям. Повозка катилась бесшумно: ковер из блеклых сухих листьев поглощал стук конских копыт и колес. Внезапно откуда-то выскочили кенгуру и, мощным прыжком обогнав тележку, помчались впереди. Потревоженные какаду взметнулись белым облаком вверх и, опустившись на сухую ветку, пронзительно заверещали.

Лес, наполовину залитый водой, наконец кончился и сменился открытым песчаным пространством, вдоль которого тянулась невысокая гряда холмов, покрытых сосновыми лесами.

Впереди, как раз в том месте, где река делает крутой поворот, на достаточном возвышении расположилась усадьба: ряд деревянных построек, крытых дранкой, и большой жилой дом, смотревший окнами на реку.

Тенистая веранда увита цветущим белым жасмином, из трубы одной из хозяйственных построек тянется дым, заполняя собой неподвижный воздух. Эстер выпрямилась и, разом позабыв о своих недугах, внимательно разглядывала округу. На лице – приветливое выражение – обычно оно появлялось лишь в дни приезда Адама.

Дата добавления: 2015-11-30