Неукрощенная стремнина 1 страница

Нэнси Като

Все реки текут

Все реки текут в море, но не переполняют его, ибо, совершив круговорот, возвращаются к своим истокам.

ЭККЛЕЗИАСТ, 1:7

Пролог

Высоко в Австралийских Альпах есть место, где рождается крошечный ручеек. Он неприметно торит себе путь под глубоким снежным покровом, да вдруг и объявится, зазвенит в голубой проталине меж снежных островков.

Разрастаясь, набирая силу, он кружит среди валунов, пенным потоком устремляется в быстрины, взлетает вверх и низвергается с головокружительной высоты водопада, пока, наконец, достигнув равнины, не разольется полноводной величавой рекой. С севера, юга, востока тянутся к Нему реки и речушки и, соединяясь с ним, образуют колоссальный водный бассейн.

Чего только не приносит с собой Муррей! Говорят, стоит захотеть – отыщешь в его водах любой минерал, любое органическое вещество. Золото и глина, уголь и известняк, останки людей и рыб, поваленные деревья и полусгнившие лодки – все перемешалось, растворилось и рассеялось в этом неторопливом потоке. Так растворяется во времени жизнь: неумолимо утрачивая прежние формы и свойства, приобретает новые; изменяется, но в сути своей остается неизменной в веках.

Река течет сквозь годы, постепенно усложняясь и совершенствуясь в долгом пути, а по мере приближения к морю успокаивается и замедляет бег. Тихое, едва слышное течение широкими озерами и песчаными каналами пробирается к берегу Гулвы и оживает, выплескиваясь прибойной волной.

Там, где многоводная, медленно текущая усталая река делает последнюю излучину, вырос небольшой городишко Гулва. Старые постройки из местных известковых пород, пережившие немало ветров и дождей, поблекли и стали одного цвета с низкими, выжженными солнцем холмами, что возвышаются позади городка.

Река, на которую смотрит город, у самого берега слегка изгибается, уступая место разрушенному пустынному причалу. У причала – несколько старых колесных суденышек; одни стоят на привязи, как плавучие домики, другие застыли, погрузившись в ил с немыслимым креном.

Можно десяток раз побывать в Гулве, да так и не узнать, что городишко в двух шагах от моря, а устье Муррея скрыто в соседних дюнах. Но если выдастся в разгар лета безмолвная ночь или подует южный ветер, случается услышать отдаленные раскаты и приглушенный рокот. Это голос моря. Как бы ни была спокойна и зеркально неподвижна водная гладь, в которой отражается ярко очерченный Южный Крест, тишине не дано здесь воцариться. Неумолчный рокот волн наполняет ее собой, и тишина начинает звучать, вторя этой несмолкающей песне.

Все слилось в вечном круговороте: ручеек под снегом и водопад, горная быстрина и неспешный водный поток. Река течет в море и, растворяясь в нем, тут же начинает новую жизнь, ибо конец – начало суть.

Книга первая

НЕУКРОЩЕННАЯ СТРЕМНИНА

Звезды появляются на небосклоне, так же как существует жизнь и смерть, радость и горе, причина и следствие, течение времени и бесконечное движение бытия, которое, вечно изменяясь, течет словно река.

ЭДВАРД АРНОЛЬД «СВЕТ АЗИИ»

Струйка белого дыма поднималась вверх и исчезала в бледно-голубом бездонном пространстве. «Ладан курится, – подумала она. – А эта бесконечная голубизна… что это? Небо Господне? Должно быть, душа моя уже отделилась от тела». Но тело тотчас напомнило о себе: саднили горло и грудь, словно ободранные изнутри. «Я сильно кашляла, потом меня стошнило», – вспомнила она и тут же усомнилась: себя ли помнит или она была свидетельницей чужого несчастья?

Она повернула голову и увидела человека. Не человека – великана, плечи которого громоздились под самые облака. Сам Господь Бог открылся ей? Но этот бородач мало походил на Отца Небесного. Круглое, обветренное добродушное лицо, густо заросшее темными, с проседью, волосами, волосатая грудь, закатанные до колен вылинявшие белесые штаны.

– Полегчало, дочка? – Он склонил над ней загорелое лицо и улыбнулся, обнажив щербатый, с остатками гнилых зубов, рот.

– Да, спасибо. – Она попробовала улыбнуться в ответ, но звук собственного голоса вмиг вернул ее к событиям той ночи. Воспоминания хлынули ледяным потоком, подобно волне, что обрушилась на нее и увлекла за собой в бурлящие воды.

Шел последний день плавания. Еще несколько часов – и корабль, войдя в Мельбурнский порт, пристанет к берегу. Они впервые ступят на землю Австралии! Дели не терпелось поскорее увидеть страну, о которой так много рассказывал отец, и где поселилась тетя, сестра мамы.

Рассвет был еще далеко. Дели тихонько встала, оделась. Хотелось постоять одной на палубе, в последний раз покачаться вместе с судном на длинных волнах южного моря, представляя, будто под ней гигантский скакун, которого пустили галопом по морским равнинам.

Вчера она разглядела на северо-западе береговую линию: низкую, голубую, загадочную. А вечером с берега прилетел теплый ветерок, повеяло чем-то пряным.

– Это дерево эвкалипт, – объяснил отец. – Оно растет у самого берега, ветер и напитался его ароматом.

В густой темноте глаза различали лишь шипящую пену вскипающих за кормой воли да несколько звезд, на которые медленно и неумолимо надвигалась огромная туча. Корабль шел на раздутых парусах, ветер свистел в мачтах.

Призрачный свет компасной лампы извлек из темноты рулевого, позади него Дели разглядела вахтенного. Кроме них и дозорного в носовой части палубы никого не было.

Высоко вздымались волны, и море белело барашками, четкими и яркими на темной поверхности.

Внезапно сквозь свист ветра донесся крик дозорного:

– Рифы! Впереди рифы!

Вахтенный проревел команду, рулевой резко повернул колесо руля до упора, но было поздно: оглушительный удар потряс корабль, раздался треск расщепляемого дерева. Мачты гнулись, словно деревья на ураганном ветру, лопались удерживающие их стальные тросы. Высокая вспененная волна поднялась из-за кормы и всей своей мощью обрушилась на разбитый корабль. На палубе в этот миг оставалась одна Дели Гордон. Ледяная волна накрыла ее и вынесла в открытое море.

Крошечный шаткий состав, с шипением выпуская пар, вполз в темноту станции. Всю дорогу, на которую ушло полдня и часть ночи, он еле тащился, то и дело тормозя и тут же снова трогаясь с места, отчего пассажиров нещадно трясло и качало. Добравшись, наконец, до станции, он остановился и теперь облегченно отпыхивался: дальше путей нет, можно отдохнуть, дорога была трудной.

Проводник отворил дверь и заорал, словно в купе была не одна Дели, а полным-полно пассажиров:

– Кума! Кума! Вылезайте, приехали. Дальше автобус повезет, мы в горы не ездим.

Дели принялась собирать разложенные по всему купе вещи: перчатки, ящичек с фруктами, журнал «Для вас, женщины». Вытащила из-под сиденья пузатый саквояж, в котором лежали запасная пара чулок, носовые платки, нижние юбки и туфли на смену; надела новую соломенную шляпу с черными лентами. Эту шляпу купил ей в Мельбурне адвокат – совсем незнакомый, но великодушный человек. Дели долго отказывалась, но он настоял, сказав, что дает ей деньги в долг, а когда они покончат с оформлением наследства, переходящего к ней после смерти отца, она при желании сможет отдать ему долг. И он прибавил к шляпке пару перчаток и туфли.

Здесь, в Австралии, ей на удивление везло на добрых людей. Миссис Браунлоу, которая заботилась о ней всю дорогу до Гулберна – там Дели пересела на другой поезд, – буквально силой впихнула ей саквояж с вещами, отдала даже одно из своих платьев (оно, правда, оказалось слишком велико) и дорожный плащ. Миссис Браунлоу прониклась к Дели искренним сочувствием, но ее чрезмерная опека утомляла, и девочка даже обрадовалась, когда осталась одна. Но теперь ей опять было не по себе. Вокруг непроглядная темнота, все чужое. Хоть бы дядя Чарльз встретил на вокзале.

Проводник, увидев осунувшееся бледное личико последней своей пассажирки, смягчился:

– Давай свой билет, дочка. И сумку давай. Все собрала? Под сиденьем смотрела?

Она вышла вслед за ним на ледяной ветер. Маленькую станцию освещали два тусклых квадрата фонарей. Навстречу Дели шагнул высокий человек с темной бородой и вислыми усами. На нем было длинное, почти до пят, пальто и широкополая фетровая шляпа.

– Мисс Филадельфия Гордон?

– А вы дядя ей? – вместо ответа спросил проводник. – Мне велено ее из рук в руки передать мистеру Чарльзу Джемиесону из Кьяндры.

– Это я. На вот, держи. И спасибо. – Он быстро вложил что-то в руку проводника и повернулся к Дели.

– Как ты, девочка? – Нагнувшись, он поцеловал ее, пощекотав усами.

Она робко улыбнулась. Чарльз Джемиесон приходился ей дядей не по кровному родству, а как муж маминой сестры. Но из всех родственников – а их у нее почти не осталось – он первый, кого она встретила на этой новой, незнакомой земле.

Дядя с удивлением оглядел ее.

– Значит, ты и есть Филадельфия? Я думал, ты совсем маленькая, по колено мне или, может, чуть повыше.

– Но, дядя, мне скоро тринадцать. И потом, у меня рост большой. Мама говорит, – она запнулась, и слезы, с которыми она недавно справилась, думая о предстоящей встрече, готовы были снова хлынуть из глаз. – Ма-мма говорила, что я слишком быстро вытянулась.

Дядя Чарльз поставил сумку на землю и, притянув к себе руку Дели, легонько похлопал по ней пальцами.

– Я надеюсь, тетя Эстер заменит тебе мать, моя девочка. Я, то есть мы, так ждали тебя. Для начала, конечно, подкормим немного. Тетя у тебя отменная стряпуха.

Дели была рада, что он не заговорил о крушении, а то она бы непременно разрыдалась.

Пока шли до гостиницы, она успела рассказать, как добиралась в фургоне с Южного побережья до Мельбурна, и о своем товарище, моряке, благодаря которому выжила – из всех, кто плыл на пароходе, спаслись они вдвоем. Но она ни словом не обмолвилась ни о мучительных днях, проведенных на берегу, ни о призраках, медленно встающих из волн, которые до сих пор являются ей в кошмарных снах.

Было очень холодно. Едва Дели и дядя Чарльз вышли из-под навеса станции на открытую улицу, на них набросился ураганный ветер, сухой, колючий, он пронизывал насквозь, не считаясь с плащом миссис Браунлоу.

Над гостиницей Дели заметила вывеску: «Привал». Ну и название! Ей снова стало не по себе: чужая, непонятная страна.

– Дилижанс у нас в шесть утра. Так что успеем соснуть, – сказал дядя.

Когда ее разбудили, было еще темно. Путаясь спросонья в рукавах, Дели при пламени свечи натянула платье и принялась за завтрак: обжигающе горячий чай и пережаренный хлебец, на котором лежало несколько здоровенных кусков соленого и крепкого, с холода, масла.

Еще окончательно не проснувшись, Дели побрела вслед за дядей Чарльзом к. ярко освещенному дилижансу.

Сумрачное небо пока хранило свой звездный узор. Горизонт закрывали огромные причудливые тени. Небо словно поднялось выше, а все воздушное пространство под ним заполнилось холодом – промозглым и беспощадным.

Дилижанс тронулся и быстро покатил по дороге. Холод прогнал остатки сна, и Дели вдруг почувствовала такое волнение, что стало трудно дышать. Как чудесно ехать на рассвете, все равно куда, лишь бы видеть этот завораживающий, ни на что не похожий свет, возвещающий рождение дня, вобрать его в себя, слиться с ним.

Они с дядей Чарльзом молчали уже довольно долго, и Дели решилась прервать это молчание.

– Дядя Чарльз, расскажите о своем золотом руднике, – попросила она.

Чарльз Джемиесон, не ожидавший такого вопроса, даже растерялся.

– Ну… что тебе рассказать… – он подозрительно покосился на трех мужчин, которые ехали вместе с ними; у всей троицы грубые, заросшие лица, мешковатая, изрядно обтрепанная одежда. – Рудник – слишком сильно сказано, – нарочито громко заговорил он. – Так, домываю старый кьяндринский песочек. Все хорошее давным-давно выбрали. Иной раз повезет – попадется капелюшечка, но такой мизер. В общем, пустое это занятие: времени уйму убил, а пользы чуть.

Он повернулся к Дели и многозначительно подмигнул ей. Сбитая с толку его объяснением, Дели решила сменить тему.

– А горы здесь какие? Высокие, со снежными вершинами, как в Швейцарии?

– Ты что же, в Швейцарии была? – заинтересовался дядя Чарльз.

– Нет. Папа был. Он поднялся на самую вершину Юнгфрау, а потом прислал мне открытку с ее видом. У нее высота 13,677 футов. Папа несколько раз брал нас с собой в горы на север Англии. Он обещал свозить нас… – Она запнулась, глаза снова наполнились слезами: из всех «нас» осталась она одна.

Дядя, успокаивая, легонько похлопал ее по руке.

– Как-нибудь выберем денек, свожу тебя в горы. Правда, от Кьяндры они далековато. Да их и горами-то трудно назвать, скорее, холмы, хотя высота приличная: до пяти тысяч футов доходит. А сегодня гору Косцюшко увидишь, мы ее скоро проезжать будем.

Дели стиснула дядину руку: какой он молодец, что не напоминает о ее горе. Тот окинул ее внимательным взглядом.

– Я тебя вечером и не разглядел как следует. Надо же: волосы черные, а глаза синие. Я всегда мечтал о такой дочке.

– Они не черные, просто темные очень. А у вас дочек нет?

– Нет. Сын есть, пятнадцать скоро стукнет. Я, то есть мы, очень хотели дочку, но так и не получилось. У твоей тети не все в порядке со здоровьем, мама тебе, верно, рассказывала. Я так обрадовался, что ты будешь с нами жить, Филадельфия!

– Вообще-то меня все Дели зовут, – смущенно сказала девочка. – Филадельфия очень длинно. (Мама называла ее так только когда за что-нибудь рассердится.)

– Дели так Дели. Филадельфия – город в Америке. Тебя в честь него назвали? У нашего Адама имя библейское.

– Да, в честь него. Папа все время хотел, чтобы мы поехали в Штаты, а потом решил, что поедем в Австралию. Адам, наверное, совсем взрослый. В школе здорово соображает? У меня с арифметикой просто беда.

– И взрослый, и голова варит. Письма прекрасные пишет. Правда, учителя говорят: ленятся. Если бы старался, мог бы учиться гораздо лучше. Он у нас мечтатель, рассеянный, от книжки не оторвешь.

– Про меня то же самое говорят. – Синие глаза удивленно глянули из-под точеных, словно нарисованных, бровей.

Глаза у Дели густо-синие, большие, на бледном худеньком личике с тонкими чертами они кажутся огромными.

Дели повернулась к запотевшему окошку и, протерев его перчаткой, стала смотреть на проносящийся мимо пейзаж. Солнце только что взошло и ослепительно блестело на небосклоне, по которому плыли индиговые облака. Оно заливало ясным холодным светом волнистые холмы; темно-синие под солнцем, они походили на высокие морские волны, бегущие на северо-восток. У самой дороги холмы были выше, и чем дальше, тем круче уходили вверх. И вдруг позади холмов возникла снежная горная вершина.

– Вот она, Косцюшко. Наконец-то! – воскликнул дядя Чарльз, словно встретился со старым другом.

Дели застыла, завороженная открывшимся зрелищем, и не проронила ни слова, пока гора вновь не скрылась за холмами, вдоль которых бежала дорога.

Когда они добрались до Адаминаби, уже вечерело. В гостинице заказали обед, и Дели жадно набросилась на еду. В мгновение ока с ее тарелок исчезли и густой томатный суп, и тушеное мясо с луком, и ростбиф, и десерт. Покончив со съестным, она откинулась на спинку стула и, посмотрев на дядю, блаженно улыбнулась. Дядя Чарльз наблюдал за ней с притворным изумлением.

– Ну и ну, – проговорил он, – не ожидал. Если бы сам но видел, ни за что бы не поверил. Скажи мне кто-нибудь: «Чарльз, эта изящная маленькая фея ест как лошадь», я бы, вероятно, возмутился: вздор! Она питается амброзией и нектаром. Но, как говорится: «Не верь чужим речам, а верь своим глазам». Полегче стало? Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, дядя Чарльз. Вы, наверно, подумали, что я обжора? Давно не была так голодна, будто сто лет не ела.

– Ты очень аппетитно ешь, – улыбнулся дядя, – приятно посмотреть. Садись поближе к огню. Ликер будешь? После обеда самое милое дело.

– Буду, конечно. С удовольствием, – весело откликнулась Дели, смутно представлявшая, о чем идет речь.

– Молодец! Только тете не говори, – заговорщически подмигнул дядя. Он протянул ей стопку, в которой поблескивал изумрудный напиток.

– О, благодарю Вас, – проговорила она и мысленно продолжила: «О, благодарю Вас, – проговорила она, принимая из рук сэра Мордреда хрустальный кубок. «За леди Дели, – произнес рыцарь и, глядя ей прямо в глаза, одним глотком осушил свой. Он с силой грохнул кубок об пол, и тот разлетелся на тысячу мелких осколков…».

Жарко пылает огонь в камине, жаром обдало вино – изумрудный огонь в хрустальном стакане. Тепло и покойно, словно качаешься в кресле-качалке: вверх-вниз…

– Ах! – пустая стопка выскользнула из ее пальцев и покатилась по ковру; голова запрокинулась. – Я совсем сплю…

Дядя Чарльз печально смотрел на нее из-под полуприкрытых век. Нос у дяди массивный, а глаза маленькие и сидят почти вплотную к носу.

– Ступай, спи. Ешь, пей, отсыпайся до завтра. Приедем домой – нас с тобой будут пирогом с языком потчевать: и в завтрак, и в обед, и в ужин.

Почтальон Денни вышел из бара заметно навеселе.

– Похоже, Чарли, последний раз катаемся, – заметил он. – Снегу подваливает.

Конная повозка, обычно доставлявшая кьяндринцев в Адаминаби и обратно, ждала возле почты. Она была доверху нагружена провиантом, который жителям прииска предстояло растянуть на всю зиму: снежные заносы на дорогах полностью отрезали Кьяндру от других населенных пунктов.

Денни забросил сумку с почтой в повозку, влез сам и взял вожжи.

– Почта отправляется! – пронзительно закричал он. – Все по местам!

Он хлестнул лошадей, и они затрусили привычной дорогой в гору.

С ясного голубого неба на Адаминаби смотрело раннее утреннее солнце. На перевале Дели подбросило на сиденьи, и от неожиданности она так вскрикнула, что даже храпевшие под ромовыми парами кьяндринцы проснулись. Внизу, вровень с дорогой шла глубокая долина. Далеко впереди она взбиралась на невысокие холмы, покрытые жухлой травой. Над холмами – цепь голубых гор с заснеженными вершинами. Воздух так чист и прозрачен, что горы кажутся совсем близко и в то же время недосягаемо далеко.

– Это Снежные горы, – пояснил дядя Чарльз.

Всю дорогу, пока видны были горы, Дели молчала, погруженная в созерцание, и заговорила лишь, когда въехали в лес – разросшиеся горные ясени полностью закрыли панораму гор.

Перекусив и дав отдых лошадям, возница и его пассажиры отправились дальше. Ехали медленно, колеса застревали в снегу, более глубоком, чем в начале дороги. Только на закате дня, проделав изрядный путь, лошади остановились в Кьяндре. Некогда процветающий золотой прииск теперь представлял зрелище весьма удручающее: заброшенный угрюмый городишко с мертвыми домами, печные трубы не дымятся, у многих домов нет крыш.

Чарльз взял у Денни сумку с почтой и помог совсем окоченевшей Дели выбраться из повозки. Заснеженной дорожкой он провел девочку к небольшому деревянному домику, окруженному частоколом – «почти лачуга», – подумала Дели, – толкнул переднюю дверь и бросил у порога почтовую сумку и саквояж.

– Эстер! Это мы! – крикнул он.

Минуту спустя послышались шаги, и в коридор, разделявший дом на две половины, поспешно вышла женщина средних лет, среднего роста и полноты, в пышных темных юбках.

– Ты что, не слышала, как мы подъехали? – обиженно спросил Чарльз.

– А если и слышала, что с того? Бросить обед на плите, чтобы сгорел? Ребенок, наверное, еле живой от голода.

Дядя холодно поцеловал жену в щеку.

– Твоя племянница, – сухо представил он. – Мисс Филадельфия Гордон.

– Филадельфия? Что это вдруг Шарлотте вздумалось выбрать ребенку такое чужеродное имя? Не понимаю…

– Это папа его выбрал!

– …ну все равно, милости просим в Кьяндру, дорогая, где вечно холодно, убого и живут одни пьянчужки, вот так.

Она наклонилась и поцеловала Дели в щеку, коснувшись кожи холодным и острым кончиком носа.

«Противная улыбка, все зубы наружу, – подумала Дели. – Тетя ей сразу не понравилась. – И нос ужасный: мокрый, холодный».

Тетя изучающе смотрела на Дели маленькими пронзительными черными глазами. Неужели она в самом деле мамина сестра? Мама светлая, красивая. Дели попыталась найти в тете хоть какое-то сходство с мамой и не смогла.

Молчание затянулось, нужно было что-то сказать.

– Спасибо, тетя Эстер, – проговорила Дели. – Вы так добры, что взяли меня к себе. Я по-постараюсь… – неожиданно для себя она разрыдалась.

– Ну, ну, дитя, успокойся, ты просто устала. Поди сядь к огню.

После обеда Дели отправилась в примыкавшую к кухне комнату разбирать свои немудреные пожитки.

В комнате стояла узкая кушетка, застеленная белоснежным бельем. Поверх простыни лежало белое стеганое одеяло. На комоде в углу комнаты – маленькое, помутневшее от времени, зеркало. Дели взглянула на свое отражение и ахнула. Как она изменилась! А ведь прошло совсем немного времени. Неужели эта девочка с большими ввалившимися глазами – она, Филадельфия Гордон? А вокруг горы, незнакомая, чужая страна…

Из задумчивости ее вывел голос тети – на этот раз он звучал без обычного раздражения.

– Ты, конечно, привыкла к лучшим условиям, – приговаривала тетя Эстер, грея постель нагретым кирпичом, завернутым в кусок фланели. – Лотти-то с замужеством больше повезло. Если бы не моя работа на почте, нашему мальчику школы не видать, как своих ушей. Папочка его помешался на золоте, все ищет неизвестно чего; золота давно здесь нет. Такому доверь семью содержать – с голоду помрешь.

Она внезапно умолкла и громко шмыгнула красным, в прожилках носом – втянула висевшую под ним каплю. Щеки у тети Эстер сродни носу – красные, с прожилками.

Наконец-то замолчала! Даже в ушах звенит. Дели облегченно вздохнула, но тетя заговорила снова; теперь голос ее был мягок.

– Бедная Лотти!.. В двенадцать лет – сирота. Твоих родных забрал к себе Господь, девочка. Мы должны помнить об этом и не печалиться.

Костлявой рукой она обняла Дели за плечи, и девочке нестерпимо захотелось убежать.

Ее мать забрало к себе холодное, зеленое море; отец, братья и сестры спят на вершине одинокого утеса, навсегда убаюканные голосом моря. Как же можно не печалиться, когда все они, и пассажиры, и чудесный капитан Иохансен, и боцман ее друг, пошли на дно, как крысы в бочке?

Дели ничего не ответила тете. Она потихоньку высвободила плечи, взяла с кровати соломенную шляпу с черными лентами и переложила ее на туалетный столик.

– Жаль, что платье у тебя коричневое, девочка. Конечно, кто мог предполагать, что тебе понадобится черное?! Ну ничего, некоторое время поносишь на рукаве креповую ленточку. Сейчас еще нельзя снимать траур.

– По-моему, тетя, вы говорили, что не нужно печалиться.

– Ах ты, дерзкая девчонка, – рассердилась тетя Эстер. – Как ты разговариваешь? Пора бы уже знать, что траур обязателен для близких родственников. А теперь ты мне вот что скажи.

Она помедлила, изучающе глядя на Дели.

– Банкиры твоего отца писали, что в этом крушении спаслись только двое – ты и какой-то, гм, моряк. Два дня вы были на берегу совсем одни. Где же вы… спали?

– В пещере. Там, наверху, в скале пещера была…

– Что, в одной пещере?

– Ну да, других там не было. – Дели был неприятен этот разговор. Когда же тетя перестанет ее допрашивать?

– М-мм, да… – Тетя Эстер смахнула с комода воображаемую пыль. Затем, сделав вид, что внимательно разглядывает что-то на крышке комода, спросила:

– А этот мужчина… Не бойся, детка, скажи тете правду, он… гм-м, лез к тебе?

– Лез? – удивленно переспросила Дели. – Как это? – Но, увидев, как смутилась тетя, поняла. Отец ее, врач, был сторонником прогрессивных методов обучения в женских классах, и от него Дели получила кое-какие сведения по биологии. – Тетя Эстер, – четко выговаривая каждое слово, сказала Дели. – Том замечательный. И очень, очень добрый. Он настоящий джентльмен. Выглядел он ужасно, это правда: волосы черные, и борода косматая, и сломанные зубы, и в татуировке весь. Но вел себя очень скромно. Я от него слова грубого не слыхала. Без него я бы не выжила.

– Значит, обошлось? – обрадовалась тетя. – Повезло тебе. Бывают мужчины… – она многозначительно помолчала. – Ну ладно, ложись. Горшок, под кроватью, если понадобится. А захочешь на двор – резиновые сапоги надень, они у дверей стоят.

– Спасибо, тетя. Спокойной ночи.

Эстер вышла, а Дели осталась сидеть на кровати: никогда еще не было ей так тоскливо и одиноко. Вот если бы Адам был дома! Или кто-нибудь из ее братьев и сестер оказался рядом с ней в этом чужом доме. Она бы постаралась быть очень доброй, а там, глядишь, и тетя подобрела бы. Дядя Чарльз поддержал бы ее, в этом она не сомневалась.

Тр-pax!

– Филадельфия! Ты опять что-то разбила?

– Не волнуйтесь, тетя, всего-навсего старую желтую полоскательницу.

Но тетя уже спешила по коридору, который соединял почту с кухней. Взгляд ее черных глаз не предвещал ничего хорошего.

– Это уже третья вещь за неделю, мисс. Сначала чайная пара из белого фарфора, а теперь моя любимая полоскательница. Подумать только!

– Вовсе не третья, тетя, а вторая.

– Ах, так? Считай: чашка, раз, блюдце два, полоскательница три. Чайная пара – это две вещи. – Голос ее не допускал возражений. – А полоскательницу эту мне еще на свадьбу дарили.

– Простите, тетя, я нечаянно. Руки были мокрые, она и выскользнула.

– У тебя все выскальзывает. Отродясь не видала таких дырявых рук. Не смей больше трогать посуду, лучше с готовкой поможешь.

Дели обрадовалась. Мыть посуду она не любила, готовить куда интересней. Тетя кулинарка замечательная, из мороженого мяса и овощей такие кушанья готовит – пальчики оближешь. Иногда даже жаркое из кролика делает. Однажды Дели, помня слова дяди Чарльза, спросила, когда же будет пирог с языком, и никак не могла понять, почему дядя, спрятавшись за спину жены, так отчаянно моргает ей и трясет головой. Но тетя только сердито спросила: где это она видела у них бычий язык. Откуда ему тут взяться?

Однажды вечером дядя принес домой несколько разноцветных камешков, которые нашел в глине старого золотого рудника. Камешки – желтый, красный и оранжевый – оказались просто замечательными: настоящие мелки для рисования. И когда после ужина убрали со стола, Дели выпросила у тети Эстер листок коричневой почтовой бумаги и принялась рисовать ослепительный закат. Она вся ушла в работу; никто не мешал ей; тетя с дядей сидели в комнате у очага, в кухне было тепло от не остывшей еще плиты. Листок неожиданно кончился, и Дели, перевернув его, продолжила рисование на другой стороне. Время от времени мелки заезжали за край листа и оставляли следы на белом столе из струганных сосновых досок. Но Дели этого не замечала. Она была по-настоящему счастлива.

А утром неожиданно разразился бурный скандал. Увидев, в каком «ужасающем состоянии» кухонный стол, белизной которого она гордилась, тетя Эстер страшно разозлилась.

Дели, не поднимая головы, терла и скребла заляпанную краской поверхность. Она абсолютно не понимала, из-за чего весь этот сыр-бор, но тоже очень расстроилась. Она не любила, когда на нее сердились, а тетю, похоже, раздражает все, что она делает.

Повозка из Адаминаби больше не приезжала, но Денни прибегал каждую неделю на лыжах: веселый, круглолицый, румяный. Он клал мешок с почтой, опломбированный красной сургучной печатью, поближе к огню, а когда сургуч растаивал, разрезал веревки, которые стягивали мешок, и раскрывал жесткую холстину.

В середине школьной четверти в замороженном мешке приехало письмо от Адама. Эстер, читая письмо, на глазах оттаивала, совсем как почтовый мешок у огня, жесткие углы постепенно смягчались и размякали.

«Дорогая мама!

У меня все в порядке, в школе особых новостей нет. У нас несколько раз был град, и по утрам очень холодно, но снега нет. Так досадно. А у вас снега много выпало? Так и вижу белые покатые склоны возле нашего дома, и папа выносит лыжи на улицу и натирает их воском. Кстати, не давайте этой моей новоиспеченной двоюродной сестрице кататься на моих лучших лыжах, она их поломает…»

– Чудесное письмо, сынок, – с любовью проговорила тетя Эстер, не замечая, как нахмурилась Дели, услышав нелестный отзыв о «новоиспеченной двоюродной сестрице».

«Обязательно буду снова ходить в школу, – решила про себя Дели. – Получу наследство и сделаю с ним все, что захочу. И совершеннолетия ждать не буду». Воображение уже рисовало ей радужные картины будущей жизни. Мысленно она переносилась в огромную столицу Австралии – Сидней – и поражала всех своим талантом танцовщицы или актрисы – кем стать она пока не решила, но большую часть дня проводила перед старым зеркалом: принимала различные позы, кружилась и танцевала.

Она – на сцене во всем великолепии. Эта картинка всегда была у нее перед глазами, смотрела ли она на огонь в очаге или пробиралась с помойным ведром по снегу к выгребной яме. Вот если бы удалось найти лыжи и подняться на холм. Хоть одним глазком взглянуть: что там, за их склонами. И она спросила про лыжи дядю Чарльза. Тот пригладил вислые усы и, посмотрев на девочку, сказал:

– Что ж, сделаем тебе лыжи, раз так хочется. Дерево у меня есть, на той неделе и сделаю.

Дата добавления: 2015-11-30