|
Читайте также: |
* * * * *
Общепринято воспринимать весну, как время любви, время липких оттаявших поцелуев и энергии страсти, которая бьёт мощным фонтаном благодаря просыпающейся природе, время цветения нежности и время появления на свет из плотных чехлов тёплых одежд стройных девичьих ног. Кто знает, сколько ещё милых мордашек есть у красавицы весны!
Но есть у неё и безобразные морды. Ведь весна – это ещё и подтаявший грязный снег, под которым кроме подснежников прячется и лысая земля. Весна – это злое детство, в которое впадает мир каждый год, пуская при этом слюни, и заливает всё вокруг лужами, придавая улицам немного венецианского шарма. Да, весна и вправду многолика.
Первые осенние дни ошарашили меня звуками мелодичного кошачьего секса и аллергией, которую наша добрая, но мелко-плавающая в вопросах диагностики, медсестра приняла сперва за блуждающий стригущий лишай. Два дня Подкова выхаживал меня и сочувственно смотрел на распухшие колбасы моих рук. Я принялся было готовить тестамент, но наш доктор обрадовал меня, сказав, что поразивший меня страшный недуг – это обычная аллергия вследствие стресса и злоупотребления алкоголем. Приняв тройную дозу антигистамина, я исцелился за пять минут и начал активно верить в продолжение жизни, пытаясь избегать стрессов, но не слишком сторонясь злоупотребления. Подкова был несказанно рад, наверное, не столько за меня, сколько тому, что ему больше не придётся носить мне обеды в постель и отвлекать меня от навязчивых мыслей бесконечной игрой в карты, на которые он собирался уже прореагировать своей аллергией.
– Приятно и в тоже время странно видеть человека, который совсем недавно умирал, здоровым, полным сил и глупых замыслов, – улыбаясь, заметил Подкова.
– То, что не убивает, делает нас только сильнее, – сказал я.
– Ерунда. Если я курю дурь – это же не делает меня сильнее.
– А кто тебе сказал, что масть не убивает? – воскликнул я, вспомнив о своей роли антидрапового пропагандиста. – Ещё как убивает! Только делает это очень медленно. Методично, – я подумал и добавил, – годами.
Подкова искоса посмотрел на приколоченный «косяк», лежавший на столе, и обличающее – грозно прошипел:
– Убийца.
– Так, Подкова, – сказал я, пригнув в рваные кеды, – я пойду прогуляюсь, а ты даже не вздумай «хапать» в комнате. Если хоть намек на запах будет, я из тебя всю дурь вышибу.
Когда я вышел на залитый жидким весенним солнцем двор, Подкова высунулся в окно и крикнул мне вдогонку:
– Не многим удавалось вышибить из меня дурь! А если и удавалось, то я всегда знал, где взять ещё!
Я улыбнулся и, не оборачиваясь, прокричал в ответ:
– Я в тебе никогда не сомневался!
Весеннее дыхание и запах тепла пьянили меня. Весна в этом году в рекордные строки завершила уборку снега. За такие заслуги когда-то она удостоилась бы чести стать героиней передовицей в «Известиях». Снег, поддавшийся весеннему тлену, кое-где ещё напоминал о зиме грязными кучами. Они не представляли уже никакой угрозы для народного настроения, слившегося в один общий ревущий поток и сметающего на своём пути все житейские неприятности. Я скользил по грязи мартовской распутицы и совсем не заботился о том, чтобы оставаться чистым. В конце улицы показалось четвертое общежитие, блеснувшее на солнце чешуёй десятков окон.
Бесцеремонно ввалившись в комнату Гаврилы и Курта, я убрал с лица мокрые волосы и сказал:
– Давайте будем подрожать деревьям!
На меня взглянули с неподдельной жалостью.
– Это как? – спросил Курт. – Забрать у них свой голос, что ли? – вспомнил он слова из «Золотиней».
– Да нет же. Мы просто напьемся пива, и у нас так же, как и у деревьев, набухнут почки. Анатомия весны требует.
– Рано ещё для весны, а анатомия пока занята мыслью, – сказал Гаврик, взглянув на часы. – Может через часик.
Ребята вернулись к своей работе. Гаврик погрузился в дипломное бумагомарательство и принялся дифирамбы своему тёзке по отцу Тарасу Шевченко. Курт тоже уверено водил ручкой по чистому листу, оставляя на нём неистребимый след своего интеллекта. Я, удобно устроившись на кровати, принялся лениво листать какую-то книгу. Мне это быстро надоело, и я начать медленно сходить с ума и заплывать скукой.
– Скучно тут у вас, – попытался я завязать беседу.
– А давайте цыган позовём, – иронично заметил Курт, не отрываясь от писанины. – Они будут плясать и играть на гитарах, а их ручной медведь будет бить нам морды.
– А хоть зови, так они всё равно не придут.
– Это почему?
– Так говорю же: скучно тут у вас, – я захлопнул книгу и подошёл к окну. – Всё, Гаврила, собирайся, нас ждут.
– Где нас ждут! – рассеяно спросил он.
– На улице.
– А кто?
– Весна.
Курт был рад остаться один, а мы с Гавриком очень скоро уже сидели в «Рандеву» и в который раз убеждались, что пиво – это величайшее изобретение человечества. Ещё после пары бутылок мы пришли к выводу, что двигатель внутреннего сгорания тоже ничего, но двигатель с рыбой – всё-таки не то.
Я начал читать Гавриле свои стихи, среди которых была и любовная лирика.
– И как только у тебя это получается? – удивлённо пожал плечами Гаврик.
– Если ты о рифме…
– Нет, я не о рифме. Я о том, как ты подбираешь нужные слова.
– То-то и оно, что подбираю. Одни ими разбрасываются, а другие – подбирают, – закашлялся я от крепких «Gitanes».
– Тогда все поэты – это литературные дворники! – Гаврик был чертовски доволен тем, что обьял-таки суть стихослагающей братии.
– Да, дворники, – согласился я. – Только очень задумчивые дворники.
– За это стоит выпить, – сказал Гаврик, и мы, почувствовав себя тесновато в пивной бутылке, заказали по сто.
– Я тебе сейчас скажу такое, – произнёс я заговорщицким тоном, – чего раньше не говорил ещё никому.
Гаврик наклонился поближе и стал ждать от меня страшного признания. Я оглянулся по сторонам и сказал:
– У меня раньше стихи только наполовину писать получалось.
– Это как? – прошептал Гаврик.
– Ну, то есть, писать получалось, а стихи – нет.
Гаврила смотрел на меня в упор пьяными глазами, и я ждал, что он рассмеётся, но он, видимо, осознал всё серьёзность моей былой проблемы и проговорил:
– Понимаю. Я тоже, когда рисую, иногда совсем забываю о том, что практически не умею этого делать.
– Ну, это ты чересчур, – возмутился я. – Мне-то можешь не врать, я-то ведь знаю, что ты хоть и не состоявшейся, зато талантливый художник.
Не много поспорив о том, кто же из нас всё-таки талантливей, Гаврик, не желая ввязываться в долгую комплиментарную дискуссию, согласился-таки, что у его таланта просто нет аналога. Мы взяли ещё водки и выпили за несостоявшихся гениев.
И, по всей видимости, нам было уже достаточно, ибо я задал Гаврику пошлый в своей риторичности вопрос:
– Ты меня уважаешь?
– Тебя? – Гаврик немного подумал и, наверное, решив не говорить мне горькую правду, выпалил: – Да я тобой просто горжусь!
Выпив по чашке кофе и поконфликтовав с какими-то престарелыми боксёрами, которые почему-то решили, что я корчу из себя Иисуса Христа в коже, мы отчалили от гостеприимной «рандевушной» пристани.
Гаврик бесцеремонно давил лужи, а я бегал и исправлял на заборах скабрёзные надписи, ставя одну единственную чёрточку и заменяя одно из самых канцерогенных в отношении моральности слов на безобидный призыв «жуй».
По дороге домой мы зашли в гостиницу, где обитало множество наших воспоминаний и друзей. Валечка с Энди, создавшие недавно на основе своих сумбурных отношений институт крепкой семьи, всегда были рады гостям, даже таким нежданным и в своём опьянении несколько незваным, как мы. Я был у них на свадьбе свидетелем и никак не мог расстаться с ощущением, что быль свидетелем самого настоящего, хоть и довольно распространенного, преступления. Преступления против свободы! Моё отношение к браку было всегда однозначным. Я считал, сто растить послушных детей можно и на бескрайних просторах свободной любви. Как бы там ни было, но в большинстве случаев зачинщиком брака и его ярым приверженцем является женщина: это она норовит пережать вену любви обручальным кольцом и ратует за то, что бы сделать это чем поскорее. Нет, конечно же, врага надо знать в лицо, но для этого совсем не обязательно вписывать его имя в паспорт. Ещё граф Лев Николаевич, что «жениться надо всегда так, как мы умираем, то есть только тогда, когда невозможно иначе». С этим мнением не согласиться трудно. Я тоже считаю такой подход верным, не говоря уже о той торопливости, которую иногда проявляют глупые люди, стремясь связать себя прочными узами или, если хотите, тугой удавкой брака. И ведь самое главное во всём этом, что бы е получилось, как у того же Толстого, который после первой брачной ночи сделал в своём дневнике одну единственную запись: «Не то!» Не глупые люди знают, что брак должен быть настолько качественным, что бы его можно было не замечать. И можно считать за великое счастье, если после бракосочетания чувства не деградируют в любовный брак и со временем не станут ошмётками любви. Но, глядя на Валечку и Энди, я не мог этого сказать и даже стал подумывать, что женитьба – не такое уж и опасное дело.
Мы заглянули ещё к Ветке с Ветрой, которые тоже питались строить семью. Но, видать, судьба подсунула им сырые кирпичи и слишком жидкий раствор. Но я всё же привык думать, что если люди были счастливы вместе хоть одну минутку, то это уже не напрасно. Хотя, конечно, жать неоправданных надежд и приложенных усилий.
Стас тоже стал жить в гостинице и, по-моему, только выиграл от этого. Ведь возвращаясь с занятий, он частенько заставал у своих дверей охапку друзей, нагруженных колбасой и водкой. Наверное, устав немного от этого, он решил некоторое время поскрываться, потому мы его не застали. Жаль, это было бы великолепным продолжением весеннего праздника.
После гостиницы, где нас доверху наполнили чаем, мы отправились а неопределённом направлении, которое привело нас в застенки десятой комнаты, где тоже не слишком огорчились нашему приходу. Мы были чертовски голодны, а потому объявили белый ужин, и заботливые дамы принялись угощать кавалеров.
На запах ужина прибежал Подкова, и был затеян спор на тему его национальности. Я был убеждён в том, что он еврей, предки которого, дабы скрыть своё происхождение, добавили к такой по-иудейски грациозной фамилии Талиман колоритное украинское окончание «-чук». Как ни странно, но со мной согласились все присутствующие, включая и самого Подкову, который не имел ничего против того, что бы его родословная велась от славного семени какого-нибудь Елеазара.
В тот вечер мы гнали от себя сон, который на фоне наших забав и брызг весеннего настроения казался пустой тратой времени. Мы долго ещё пускали по венам аромат свежей луны и целовались с пока ещё прохладным фригидным мартом.
Так хотелось верить, что это именно мы разбудили весну.
* * * * *
Дима, решив подарить нам кусочек хиппового прошлого, пригласил нас на празднование дня рождения Грэга, для которого наш приход тоже должен был стать подарком, потому как мы собирались принести с собой много водки. Я давным-давно позабыл о моём случайном знакомстве с виновником торжества, а потому встретившись с ним снова через три года, я знакомился с совершенно неизвестным мне человеком. Как-то Дима сказал, что сегодняшний Грэг – это не вчерашний Грэг, и что постоянен он лишь в одном – в своей любви к рок-н-роллу и спиртному.
С первых же минут знакомства Грэг стал так относиться к нам, будто мы были его старыми знакомыми, которых он знал минимум сто лет и не видел максимум два дня. Его дом тоже дохнул на нас невыветренным ощущением того уюта, который не способны оценить те, кто следит за новыми веяниями в искусстве декорирования интерьера. Центнеры винила и прозрачные горы пустых бутылок поражали воображение. Со стен сквозь глянец фотобумаги на нас глядели хипповые семидесятые: умопомрачительно красивые девушки с длинными распущенными волосами и такие же волосатые парни, лица которых никогда не знали холодных прикосновений хищной бритвы. Я стал вглядываться в фотографии, пытаясь разгадать их притягательную особенность. И понял: все эти люди не позировали, а просто жили, не обращая никакого внимания на камеру. Как это не было похоже на те застольные фотографии с одинаково-уставившимися в одну точку взглядами на рыхлых сытых лицах, застывших в ожидании освобождающей вспышки; на те фотографии, что преобладают в фотоальбомах современной молодёжи, но не могут поведать ничего о тех людях, которые на них запечатлены. На смотревшись на глянцевую память Грэга, я стал с тех пор фотографируясь, смотреть мимо объектива, выражая таким образом протест против того, чтобы воспоминания оставались в неживых лапах позёрства.
Снимки, на которых был Моррисон, вообще ввергли меня в экстаз, и я весь вечер пристально и по-возможности незаметно смотрел на Грэга, пытаясь уловить в его глазах отражения далёкого заманчивого прошлого.
Расположились во дворе, где пригревало скупое весеннее солнышко, и было достаточно тепло. Мы с Куртом беспрерывно галдели на гитарах, а Гаврик чеканил оглушительный ритм на старых ржавых гулких бочках. Дима, поправляя очки, беседовал с Грэгом наравных, и со стороны казалось, будто они ровесники. Я никак не мог избавиться от чувства излишнего к Грэгу уважения, неприличествующего ситуации, и постоянно обращался к нему на «вы», от чего у него начинала чесаться борода и слезиться глаза. Адольф незаметно моргал глазом объектива, а Подкова и Чако открывали шампанское и водку, стараясь не пролить ни капли драгоценных жидкостей, что могло им грозить немедленной кастрацией.
– Пресли – это хорошо, – сказал Грэг после того, как я спел «Love me tender», подражая манере Элвиса, – но ты меня действительно удивишь, если сыграешь «Cream».
Я смущённо посмотрел на Диму – не очень хотелось огорчать именинника. Дима с лёгким упрёком в голосе сказал:
– Грэг, ну откуда он может знать «Cream»? Это поколение выросло на «Nirvanе».
– Но я ведь знаю «Nirvany».
– Ага, ты в ней изо дня в день пребываешь.
– А хотите, я вам «the Doors» сыграю? – спросил я.
– Хочу, но ещё больше я хочу, чтобы ты перестал мне «выкать». Меня что – много? Или тебе показалось, что я чем-то выдающийся?
Я улыбнулся и начал петь «Crystal ship».
Грэга можно было бы назвать скромнягой, если бы я верил в существование скромных людей. Ведь на самом деле таких людей не бывает. Есть просто отдельные личности, которым нечем похвастать. Грэгу было чем хвастать, но он этого не делал. Вместо того, чтобы бахвалиться, он этим тихо гордился.
Я смотрел на Грэга и всё больше утверждался в мысли, что я уже где-то встречал этого человека. Мне нравились бесхитростные черты его лица, утопавшего в седеющих зарослях бороды. И это было лицо такого себе мудрого младенца, отечественного Лао-Цзы, привыкшего возиться с любимой игрушкой – со своей жизнью. В тот вечер он так был похож на нас, а мы остервенело хотели быть похожими на него.
Ближе к сумеркам небо нахмурилось, будто выплеснуло затаённую обиду, и его стали вспарывать пока ещё далёкие нечастые молнии. Подул ветер. Он был настолько прозрачным и по-весеннему свежим, что создавалось такое впечатление, будто им никто до нас ещё не дышал. Невзирая на холод, мы продолжали буянить в сгущающемся мраке, который медленно пожирал день, оказавшийся таким коротким. Гитары, наверное, уже замучили всю округу, а мы своими криками распугали всех местных собак. Варёной картошкой и пучками пышного молодого лука мы заедали стихи, которые читались уже вместо тостов. Под прикрытием темноты в наши головы пробрались преступные мысли о «траве», и кто-то мечтательно заметил, что сейчас «было бы самое то напялить драповое пальто» и задрать подол безотказной Марие Хуане. А уже через несколько минут все по-очереди слюнявили картонный мундштук «беломорины» и терзали лёгкие едким дымом отечества и наших непроизвольных желаний. После этого вдруг стало как-то до боли поздно, и мы, отыскав в темноте нетвёрдое рукопожатие Грэга и пообещав ему наведываться, растворились среди пронизывающих зарослей мелкого дождя.
То, что я чувствовал и о чём думал, когда волочился по тёмным от ночи и дождя улицам, было таким настойчивым, что я решил поделиться с Подковой. Я сказал ему:
– Иногда, когда я трезвею, мне кажется, что много драгоценного времени мы тратим впустую.
– А почему ты об этом подумал? Только не говори, что ты на самом деле трезвеешь – у меня слабое сердце.
Я пожал плечами.
– Не знаю. А вообще, почему нужны какие-то предпосылки для мыслей? Просто у меня было такое ощущение, будто Грэг – единственный из нас, кто нашёл своё расписание жизни.
– У-у-у, – взглянул на меня Подкова. – Да ты, я вижу, совсем приуныл.
Он о чём-то задумался, а потом сказал:
– Я думаю, что у тебя хроническая меланхолия, которую ты заработал, когда писал стихи. Тебя послушать, так мы вообще обречены.
– Нет, Подкова. Я всего-навсего хочу сказать, что все мы привыкли откладывать на завтра то, что уже отложили вчера на сегодня. Возможно, какие-то серьёзные решения, правильные выводы. Не знаю.
– А я знаю то, что мне ещё рано об этом думать, если я не хочу сойти с ума в столь юном возрасте. И ты, браза, попытайся тоже не ныть – хватит нам и дождя.
– Тогда давай будем петь.
И мы тихо, почти шёпотом, стали петь, даже не замечая, что поём разные песни, неожиданно сложившиеся в какую-то новую чарующую мелодию, которая сливалась со слабыми всхлипываниями ночной паутины невидимого дождя.
* * * * *
Мир, заработавший было простуду зимних холодов, быстро шёл на поправку и радовал приятным теплом весны, чтобы снова скоро впасть в горячку знойного лета. Захлёбываясь, я упивался этим теплом, подставляя свою бледность под мягкую кисть ласкового солнца, в чём меня не преминул бы упрекнуть Овидий, считавший, что бледность – это единственный цвет лица, который гармонирует с сердцем, преисполненным любовью.
Я понимал, что в такие минуты люди просто обречены наслаждаться жизнью.
Мы с друзьями гасали по городу на Димином «Opelе Vectra», наматывая на колёса цепи, на обратном конце которых были привязаны мирно пасущиеся козы. Путаясь в сетях ежедневного безделья, я целыми днями шлялся по скромной в своей раскидистости Острожской кроне, ветки улиц которой прогибались от новых кабаков и старых приевшихся достопримечательностей. Я бродил и пугал всех своей новой короткой стрижкой, которую я за несколько дней успел возненавидеть за то, что, просыпаясь, каждое утро искал свой хвост и постоянно оставался недоволен ощущением ампутированных волос.
Мы с Ксюхой совершали частые вылазки на дамбу, где, стоя под гулом высоковольтных линий передач, который так напоминал шум дождя, она всегда уговаривала меня отдать должное папе Джа и передать телепатический привет всем голландским растаманам. А после этого мы лежали на тёплых плитах у тихой радиоактивной воды Нетешинского водохранилища и смотрели на небо, разглядывая облака, принимавшие очертания гигантских пушистых слонов-альбиносов.
В одну из весенних ночей страсть к непонятному занесла меня с Завирюхой на Cosmo-party, где господствовал дух кислотной невменяемости, и где из рук в руки передавались пузатые термосы с кофе, в который вместо сахара добавляли амфитамин. После той вечеринки я начал страдать повышенной кислотностью.
Согласно республиканскому календарю Французской революции было время прорастающего жерминаля. Приближалось семнадцатое число, а вместе с тем нарастало и ощущение праздника, который я никоим образом не считал личным. Узнав, что мой день рождения сбегается с днём независимости Израиля, я понял, что эта дата освящена далёкими пророками земли обетованной. К этому нужно было подойти как можно серьёзней.
С самого утра мы занялись приготовлением и стали отцами целого выводка худощавых пельменей, подход к изготовлению которых у нас был скорее количественным, чем качественным. Закончив ваять пельмени, мы упаковали в сумки все съестные припасы, оставив голодных тараканов с носом.
Мне очень хотелось посидеть этим вечером в тесном кругу, и я решил немного извратить само понятие именин и устроить мальчишник. На вопрос мальчиков, будут ли девочки, я ответил, что с девочками я уже договорился, и что их не будет.
«Десятая» измазала мне всё лицо помадой и завалила дарами, среди которых были сигареты, трогательные в своей нераспечатанной целомудренности презервативы, шары и пожелания приобретения более внушительных горизонтальных размеров. Изменив своей убеждённости, что дарёного коня в губы не целуют, я некоторое время не мог оторваться от нектара девичьих уст. Я был до слёз растроган их вниманием, но своего решения о мальчишнике всё же не изменил.
А вечером мы собрались в боксах, где у костра, который плясал танец голодного огня, сбросили с себя наряд воспитанности, на котором яркими пуговицами блестел ряд условностей.
Мальчишник чуть было не сорвался, потому что с нами была Завирюха, но она пообещала по-возможности отключить всю свою женственность и принять участие в этом празднике с невозмутимым мужеством.
– А знаете, какой сон приснился мне нынче ночью? – спросил я, когда мы расправились с первой бутылкой, и когда традиционно уже отзвучала «Кошка».
Среди бетонных стен зависла внимательная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием сухих дров. Преимущество дня рождения в том, что в этот день тебя слушают, а не делают вид.
– Ты хочешь поделиться с нами снами? – задал странный вопрос Подкова.
– Именно снами, и именно с вами, – ответил я на его каламбур.
– Может тебе приснилось, что ты стал наконец-то человеком? – предположил Борис.
– Нет. Мне снилось, будто король забыл свой чёрный чулок в спальне шута.
– И что тебя тревожит? – спросил Дима.
– Я никак не могу вспомнить, кого же это больше скомпрометировало: короля или шута?
– Грицай, когда пьян, всегда думает о чём-нибудь таком, что даже попытаться понять нелегко, – отозвался Гаврила, добывая из бонгов приглушённые звуки. – Или наоборот – занимается всякой ерундой.
– Например?
– Например, играет, как ребёнок, с бетономешалкой, а потом бьёт кирпичами лобовые стёкла у безобидных неподвижных «КАМАЗов».
– Ну-у-у, – протянул я, – то было так давно, что начало уже разить гнилой неправдой. Тем более, что я умудрился расстояния двух метров не попасть в тот «КАМАЗ».
– Повод ли это, чтобы поднять наши полиэтиленовые бокалы? – вмешался Курт, отрывая нас от ностальгических воспоминаний.
– Постойте, – крикнул я. – Вот мы водочку лакаем всё под пельмешки да под огурчики, а я предлагаю выпить и закусить Маяковским.
Все одобрительно загалдели, чокнулись и выпили, не закусив.
– Подкова… – прохрипел я, приглашая его встать.
Подкова вскочил и с явным удовольствием и только ему присущим выражением прочитал «А вы могли бы?», захлёбываясь от восторга на месте, где говорилось о косых скулах океана.
– «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» – обратился Подкова ко мне.
Когда буря эмоций от талантливой самодеятельности Подковы улеглась, я громко смял в руках стаканчик и сказал:
– А ведь была у меня блок-флейта!
– И где же она делась?
– Продал я её одному мальчику со свирелью – Коле Террористу.
Подкова взглянул на меня с явным неодобрением.
– А вырученные за неё деньги я пропил.
– А, ну это всё объясняет, – улыбнулся Подкова. – Я бы тоже, наверное, не нашёл лучшего применения блок-флейте.
Я обнял рядом сидящего Курта.
– Нужно ли мне напоминать тебе, Курти, как я тобой восхищаюсь?!
– Это было лишним, – ответил Курт, поправляя ногой дрова.
– Вот объясни мне, дружище, как это ты умудрился бросить курить? И как это сделать тем, у кого сила есть, – я напряг свои худосочные бицепсы, – но воли нет.
– А я и не думал бросать, – ответил Курт.
– Как это? Ведь ты же не куришь?
– Я просто хорошо притворяюсь.
– А я вот никак не могу даже притвориться. Давеча только провалилась моя триста двадцать шестая попытка бросить.
– А ты попробуй вместо сигарет ленцы или семечки.
– Да пробовал я. Как-то несподручно подкуривать их.
– А я вообще не собираюсь ничего бросать: ни пить, ни курить, ни, тем более, по бабам ходить, – сказал Гаврик, направляя струю водки мимо стакана. – Нравиться мне это. Живём ведь только раз.
– Глупая философия, – заметил я.
– Глупая, – согласился архангел, – зато общепринятая, – и тут же опрокинул в себя водку, сделав это с таким смачным причмокиванием, что всем немедленно захотелось сделать то же самое.
– Когда-нибудь, лет, эдак, через тридцать, соберёмся здесь вот так же, – мечтательно произнёс я.
– Обязательно соберёмся и наберёмся, – вставил Гаврила.
– Подкова нас Маяковским попотчует, а Дима почитает нам наизусть «Рубайят».
– К тому времени, – сказал Дима, – я уже и в дзэн-буддизме смысл найду.
– Тогда мы сможем наконец-то поймать вечно-ускользающую от человечества мысль, – проговорил Подкова.
– Какую такую мысль? – я заглянул в его пьяное лицо.
– Откуда я знаю? От меня она тоже всегда ускользала.
– Посмотрите на небо, – сказал Гаврила, тыча пальцем в космос. Он, немного пошатываясь, встал и махнул нам рукой: – Пойдёмте под звёзды. Глядишь, может и поймаем эту мысль.
Мы стали посреди пустыря, образовав небольшой круг. Гаврик, докурив, зашвырнул окурок в ночь, хлопнул в ладоши и запел:
– «My wild love will riding…»
Так звучал хорал люстрации * нашего собственного культа любви и дружбы.
Постепенно его душещипательный бас оброс нашими звонкими баритонами и крикливыми тенорами. Закрыв глаза, я слушал песню, которая здесь, сейчас, под этими звёздами была такой настоящей и правильной, что даже сорвавшийся резко ветер начал подвывать вместе с нами, а звёзды закружились в хороводе, превратив созвездия в кашу мерцающего света. А может это просто у меня кружилась голова от упоения? Но как бы там ни было, я не хотел, чтобы это чувство – чувство преданности друзей и редкого счастья именно таких вот минут – покидало меня. Я страстно желал, чтобы на патефоне того вечера заело именно эту пластинку, именно эту песню, в которой пелось о такой близкой дикой любви, мощной волной вскипавшей в наших испытанных душах.
* * * * *
Тот, кто знаком с Острогом лишь издали, имеет об этом городе весьма смутное представление, основанное на твёрдом убеждении, что вся Острожская инфраструктура работает на то, чтобы контролировать рост случаев заболевания вялотекущей и шубообразной шизофренией и при надобности усмирять буйство звереющей нации. По крайней мере, так было лет десять назад, до того, как эксгумировали Академию.
Не знаю, почему люди привыкли думать, что дома скорби красят в жёлтый цвет. Если взять за пример Острожскую психиатрическую лечебницу, то можно смело утверждать, что они не жёлтые, а грязные. Может грязь – это один из оттенков жёлтого?
Я всегда обходил лечебницу десятой дорогой, а при взгляде на её хищные окна, толстые клыки решёток которых сдерживали, как мне казалось, бешеный напор безрассудства, я чувствовал какую-то внутреннюю тревогу.
Мой знакомый психиатр, не выдержавший всех невзгод этой героической профессии и переквалифицировавшийся в нейрохирурга, как-то сказал мне: «Сознание – оно как карточный домик: стоит дрогнуть руке или подуть ветерку, всё рушиться к чёртовой матери. Иногда лоботомия – это милосердие». В общем, он предпочёл резать мозги, а не сходить с ума вместе со своими пациентами.
А я продолжал сторониться «душевного госпиталя» и даже не думал, что когда-то мне придётся побывать в самом сердце сумеречной зоны сознания. Не знаю, как удалось одной из моих знакомых уговорить меня проведать моего родственника. Я обещался посетить его в больнице и привезти какие-то документы, касательно его пенсии. Но чем ближе был тот день, когда я должен был исполнить просьбу, тем меньше мне хотелось её исполнять.
Это было испытание на смелость. Никто из моих друзей не был отчаянным храбрецом, но и трусом тоже не был. Мог же Стас когда-то проехаться в поезде, набитом цыганами, наркоманами, карманниками и другими поголовно уголовными элементами в то время, как их карманов его тесных джинсов выпирали три «тонны» франклиновичей. А чем я был хуже Стаса?
Наверное, всё-таки, чем-то да был.
Подкова, к которому я обратился с моленной просьбой сопровождать меня, воспринял саму идею посещения «дома безудержных фантазий», как что-то необыкновенное и в хорошем смысле этого слова – экзотическое.
– Только надо будет держать себя в руках, – сказал он, делая серьёзное лицо и разглядывая свои руки. – В этих сильных надёжных руках, – произнёс он с расстановкой.
Я вопросительно взглянул на него.
– Ну, а ты как думал? – удивился Подкова. – Ведь нас с тобой так несложно перепутать с тамошними пациентами.
– Ох, лучше бы я не соглашался на это, – простонал я.
– Да чего ты? На Наполеонов посмотрим, – попробовал успокоить меня Pudkovan. – А что тебя, собственно, беспокоит? Дебилы – точно такие же люди, как и мы с тобой.
Я так и не понял, что именно имел ввиду Подкова, но его слова только ещё глубже вбили гвоздь моего нежелания исполнять обещанное.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав