|
Читайте также: |
Посетить перед сном «десятую» – это было неотъемлемой частью моей к ним привязанности. Я никогда не останавливался перед тем, чтобы прервать их сон и пожелать им спокойной ночи. Бывало, я смешил их посреди ночи, бывало, доводил до слёз, но назло всему наши с ними отношения всегда оставались ровными и варились в бульоне взаимопонимания. Конечно, я подчас перегибал палку, и бархат нашей дружбы грозил треснуть, но ведь это неизбежно, когда отношения складываются между мужчинами (какими б они ни были) и женщинами (которые хоть и отличаются стойкостью характера, но никогда не бывают сильны в стабильности своих привередливых желаний). Их терпение каждый раз подвигало меня к раскаянию.
Гроб всё меньше уделял внимания своим братьям из «девятой», да и я пытался не провоцировать их на то, чтобы они зазывали меня в свой очередной загул. Наши шумные размашистые застолья в «девятой», возглавляемые пластиковой бутылкой самогона, остались в прошлом. Меня уже не заводили разговоры о воровской жизни, блатной «Владимирский централ» и обязательный мордобой. Всё это уже не впечатляло. Намного больше смысла было в том, чтобы пойти с Гробом в «Ассоль», заказать пару бутылок пива и ещё горячую пышную пиццу с грибами. Сейчас я с уверенностью могу заявить, что пить пиво с такими, как Гроб – единственно верный способ пивопития, который способен принести неимоверное удовольствие. Есть люди, с которыми приятно играть в шахматы, а с Гробом было приятно пить пиво. Конечно, это было ничтожной каплей в море его добродетели и достоинств, но эта капля сумела выработать во мне правильное отношение к процессу потребления культового напитка молодёжи в возрасте от 15 до 75.
Короче говоря, Гроб был одним из немногих в то время, для которых понятие «пиво без водки – деньги на ветер» не работало. В отличие от него, например, Данык смотрел на пиво, как на способ догнать свою ускользающую кондицию или как на утреннее облегчающее средство. Оставляя пиво на утро, он выпивал его ещё вечером, а потом искал того, кто осмелился оставить его без пенного. И именно нетрезвый Данык был для меня вечным источником надоедливого буйства.
Как-то раз, шатаясь по общежитию в безобразно-пьяном виде в поисках жертвы, он заглянул в «десятую».
– Танюха, – игриво сказал Данык, просунув в проём полуоткрытой двери голову с неопределённо-блуждающим взглядом. Именно этот его взгляд пьяного кавалера, который сам не знает, чего хочет, сбил нас всех с толку. Ведь в комнате было целых три Танюхи.
– Тебе какую именно? – смеясь, спросил Гроб.
– Какую, какую!? – удивился Данык. – Разве непонятно какую? Златоглавую! – и построив ещё некоторое время глазки неизвестно кому, он удалился.
Мы долго ломали голову, кого же всё-таки он имел ввиду, и что значило это его «златоглавую». Все Тани были блондинками, так что под это описание подпадала каждая из них. На утро Данык не смог даже вспомнить об этом. Я предположил, что под влиянием алкоголя из его подсознания всплыли летописные воспоминания о «белокаменной и златоглавой» столице Древней Руси. Я сказал об этом, с трудом потягивая густой кефир через трубочку.
– Что ты городишь, Наркоман? – возмутился Данык в похмельном раздражении.
– Ну что ты кипятишься? – успокоил его Гроб. – Ты что, не видишь, что он перебрал кефира?
«Эйфория» продолжала срывать пары своими репетициями. Студенты жали нам руки. И с этих же самых рук нам всё сходило, и я не видел здесь ничего странного. Всё объяснялось просто.
Стояли хмурые уже не осенние, но пока ещё и не зимние дни. Я всегда воспринимал это время, как пятое и самое загадочное время года. Стыдливое солнце постоянно находилось за ширмой облаков, ибо на его обнажённость можно было уже глядеть без труда, не испытывая ослепляющей рези в глазах. Это состояние природы доводило всех до ленивого исступления и заторможенности. Но не только студентам было «в облом» сидеть в холодных и унылых аудиториях. Преподаватели тоже ленились и были ярким примером такого пагубного социального явления, как обломовщина. И вот, чтобы оправдать свою вялость и леность, они пользовались тем, что им, якобы, мешает вести пары гул подвальной «Эйфории». Под этим предлогом и отменялись занятия. И обленившиеся студенты продолжали нам жать руки.
Нет, наши репетиции не были абсолютно безобидными в своём резонансе.
С тех пор, как нам выделил новое помещение, мы стали смелее, потому что восприняли это, как поощрение. Теперь нам было не достаточно тихонько поигрывать, так что мощность наших репетиций сразу же выросла. Иногда мы просто перегружали усилитель, чтобы добиться драйвового эффекта. Одно время прямо над нами находился прилавок буфета, который по бессовестно высоким ценам вёл бойкую торговлю чёрствыми сочниками и сочными сухариками. Так вот, во время наших репетиций у продавцов буфета прибавлялось роботы, так как они постоянно должны были быть на стороже и следить за тем, чтобы товар не падал на пол с вибрирующих благодаря «Эйфории» столов. А в остальном всё выглядело довольно благочестиво.
В укор железности наших характеров нужно сказать, что нас неоднократно использовали. Как-то раз мы вчетвером натаскали полный актовый зал тяжеленных дубовых стульев в обмен на обещание хозяйственной части Академии сделать в нашей коморке ремонт. Сейчас приходится удивляться тому, какими доверчивыми мы могли быть, если верили в такие сказочные обещания тех, кто нас обманывал уже не впервые. Но именно такими моментами и воспитывалась наша осторожность и умение прочувствовать ту ситуацию, в которой нас могли опростоволосить и утопить в нуге сладкого обмана. Это было особенно важно, если учесть, что мы чётко понимали, с какой лёгкостью иным людям даётся ложь. Подчас нельзя доверять самому себе, потому синдром прогрессирующей подозрительности был весьма кстати.
С приходом холодов мы сконцентрировались на поисках тёплых и уютных уголков. И снова лучшим в этом отношении было четвёртое общежитие. Помимо непрестанной гитарной возни, чтения Омара Хайяма, Кастанеды и Вертинского, распития спиртного и раскуривания конопляного, мы интересовались и более серьёзными вещами. Стас, сбросив с себя груз главы студенческого братства, тот Стас, почти все думы которого были обращены к богатой, жирной и сочной Швейцарии, поглотившей его любовь, со всеми подробностями обрисовывал нам политическую ситуацию в стране, интерес к которой проявлялся на фоне приближающихся выборов переломного 2000-го года, который на трёх колёсах своих нулей приближался со скоростью межконтинентальной ракеты, волоча в прицепе новое тысячелетие. У нас возникали нешуточные споры по поводу того, когда же начнётся отсчёт нового миллениума: в 2000-м или всё же в 2001-м? Быстрее всего, это не имело никакого значения, но собственное мнение каждого из нас никогда не сдавалось без боя.
Меньше всего политика интересовала Гаврилу. Он интегрировался в процесс политических будней лишь тогда, когда это могло принести ему какую-то выгоду. Так что ничего нет странного в том, что он ко всем предвыборным прениям относился с явным безразличием и готов был голосовать даже за Партию мусульман, которая была близка ему по-духу. Он получал намного больше удовольствия от бани и женщин и был бы, наверное, счастлив, если бы две эти радости объединились в одну. Гаврила наклеил на свою кровать изображение голой женщины с надписью «Только по вторникам», что вызвало некоторый ажиотаж в среде его обожательниц. Но время показало, что Гаврила привык игнорировать абсолютно все правила, даже установленные им самим. Так что все влюблённые в него женщины могли спать спокойно в своих постелях или не спать вовсе, если каким-то образом Гаврила оказывался в этих постелях. И что самое странное, его страсть к мирским наслаждениям никоим образом не отражалась на его успеваемости. Может, ему повезло в том, что он был умнее нас, а может он был достаточно умён для того, чтобы ему везло. В этом разобраться сложно.
Курт тоже старательно оправдывал надежды своих педагогов. Стас вообще не находил ничего сложного в процессе получения знаний и с лёгкостью, даже какой-то небрежностью, точными выпадами своего интеллекта ломал науке рёбра.
Я же постоянно латал ветошь своего образования, даже будучи на пятом курсе, который был хорош тем, что не был перегружен учёбой: на неделе пар было меньше, чем струн на балалайке. Я уже привык к тому, что мне приходится постоянно готовиться к пересдачам. К тому же я настолько приучил к этому своих преподавателей, что они считали своим священным долгом переэкзаменовать меня хотя бы один раз. Ия, и они уже не могли по-другому, а потому, собираясь на очередной экзамен, я был готов к тому, что мне придётся готовить пересдачу. Это как у туркменских физиков-ядерщиков: какие бы опыты они не проводили, у них всё равно получается анаша. Моё положение было схожим: как бы я ни старался, в шести случаях из десяти всезнающие кандидаты и доктора, доценты и профессора находили, что багаж моих знаний недостаточно увесист и изъявляли желание встретиться со мной ещё раз. И от меня мало что зависело, потому что это стало своего рода традицией. Иногда, чтобы доказать наличие у меня способностей к наукам или просто исправить бедственное положение моих образовательных дел, я совершал почти невозможное. Мой преподаватель «мёртвого языка фармацевтов» долго ещё вспоминал тот вечер, когда я выучил основы латыни за каких-нибудь семь часов. Мы с преподавателем после этого покидали Академию в два часа ночи через окна. Но это неважно. Важно то, что я умел опровергнуть свою умственную несостоятельность и доказать наличие у меня потенциала, который не проявлялся по той простой причине, что я не обременял его большим желанием учиться. Я верил Стасу, который говорил, что оценка – это всего лишь показатель способностей преподавателя, и никакого отношения к студенту она, в принципе, не имеет.
Вопреки всем неприятностям я снова дополз по бранному полю сессии, над которым свистели осколки экзаменов, до спасительного окопа Нового Года. Мы наконец-то сподобились отпраздновать его большим скоплением у Подковы. 2000 год я встретил, стоя на густо-усеянном деликатесами праздничном столе, одной ногой в грибах, другой – в заливных языках. С высокоподнятым над головой бокалом, в котором пузырился гейзер шампанского. Правда, такое румяное яблоко нашего праздника было подточено букашкой непредвиденного обстоятельства: к Подкове пришли его друзья-наркоманы, по-взрослому приняли наркотики и завалили своими телами всю квартиру. Я долго после этого злился на Подкову, но его огненно-рыжий цвет волос, который так шёл к цвету его мыслей, придавал ему настолько невинный вид, что мне пришлось перекрыть напор своей злобы и сменить гнев на милость.
Зима на некоторое время сковала нашу Острожскую бытность плотными льдами каникул. Праздники закружили в бесконечном хороводе своего апофеоза. Я экономно проживал это время, не торопясь, тщательно обсасывая аппетитные косточки дней, потому что знал, что скоро придёт время покинуть Острог, сменить прописку и вступить в лужу новой жизни, полной ответственности и самостоятельности. Но мысли об этом не были пока ещё невыносимы. Ведь дети, даже бородатые, умеют не думать о плохом. Но вместе с этим я чётко осознавал, что взрослею, потому что всё чаще, повинуясь какому-то непонятному закону взросления, стал задумываться именно о плохом. А это, поверьте, не обнадёживало.
* * * * *
Кто следил за календарём и был в курсе всех национальных праздников, тот знал, что Курту вот-вот предстояло стать мужчиной о двадцати двух годах. Прекрасный возраст. Чудный возраст. Хотя, люди, которым уже за сорок, говорят, что это вообще не возраст. Так себе, эмбрион на последней стадии развития. Мне казалось, что двадцать два – это почти тридцать. Но Дима, которому в душе давно перевалило за пятьдесят, как-то сказал мне, что возраст выдумали женщины специально для того, чтобы скрывать его. Так что не так уж и важно, сколько Курту было лет. Главное, что за все эти годы он вылепил из той духовной субстанции, которая была дадена ему свыше, именно себя – человека, обласканного Природой, которая, несомненно, с пригоршней достоинств и удивительных качеств присутствовала при родах этого чуда. И, что совсем не характерно в его возрасте, Курт даже не помышлял о преступлениях против этой самой Природы.
Я всегда считал, что он добивается всего, чего хочет. Может этого нельзя было заметить невооружённым глазом, но то, что так оно и было – это бесспорно. Ему было лишне напоминать: «Эй, чудило, твоя судьба в твоих руках!», потому что свою судьбу он давно приручил и выдрессировал, и она покорилась ему, навсегда усвоив команду «рядом». Это в некоторой степени противоречило моим фаталистическим взглядам и было доказательством того, что Курт – не амбарная мелочь, а презанимательнейшая натура. Разгул своих страстей он ограничил намордником, а на своё дружелюбие поставил замок. Вот именно – замок! Только не простой, а замок-молнию. И всё для того, чтобы легче было потчевать окружающих своей открытостью и умеренным доверием. Курта с его классически универсальной внешностью можно было принять за кого угодно: он мог сойти как за преподавателя консерватории, так и за торговца оружием средней руки. В его внешне тихом омуте водились именно те породистые ошалелые черти, которые могут сделать человека и сумасшедшим, и героем. Как и все мы, Курт был полон безумия, а вот стать героем ему как-то не представилось случая. Но, думаю, это только вопрос времени. К тому же, я твёрдо убеждён в том, что каждый из нас когда-то проявил беспримерное геройство, родившись в этой пропитой стране, которая пошла по выгодному пути экономического развития к рынку и превратилась в базар (требуются патриоты для вызова на дуэль, звонить три раза и сразу становиться к барьеру).
Вечер рождения Курта был морозным. Расфуфыренные звёзды рассыпались по небу, словно проститутки по Тверской. У меня под шапкой змеилось десятка два косичек, в задачу которых входило сделать Курту приятное. Он был эстетом, и вид моих волос, подвергнутых насильной коллективизации, должен был ему понравиться. В подарок Курту я нёс свою трезвость. Рядом шагал Подкова и болтал обо всём подряд.
– … и в некотором смысле это проблема, – голос Подковы чугунным ломом вскрыл сейф моих раздумий.
– Какие проблемы? – очнулся я. – Ты о чём?
– Д а всё о том же: о тех женщинах, которые не хотят меня, но которых невыносимо хочется мне.
– Это нормально. Нельзя получать всё, что хочется – от этого может быть дрыст. Особенно, если это касается женщин. Поймёшь, когда совершеннолетним станешь.
Подкова ненадолго задумался, подсчитывая месяцы до своей половой зрелости.
– А вообще мне иногда кажется, что я люблю ту женщину, которая ещё не появилась в моей жизни, – вздохнув, сказал он.
– И эта любовь, естественно, сводит тебя с ума, – с улыбкой заметил я.
– Вот именно.
– Ты не безнадёжен, Подкова.
– Почему?
– Потому что в семнадцать лет употреблять слово «женщины», а не «девки» – это хороший тон правильного человека.
– Правда?
– Истинная правда, – и я сделал движение, будто хочу перекреститься, но осенил себя другим знамением, – вот те квадрат. На, вот, лучше аскорбиновой кислоты скушай, чтобы жизнь малиной не казалась, – протянул я Подкове витамин.
– Ты что это – аскорбить меня хочешь? – но я уже его не слушал, потому что снова погрузился в свои мысли и предчувствия удачного вечера.
Переступив порог четвёртого общежития, я сразу почувствовал острый запах праздника, который был так хорошо мне знаком. Тот запах, который был настолько концентрированным, что его вкус можно было ощущать на языке. Да, у запаха наших праздников был особый вкус. И чем ближе я был к комнате Гаврика и Курта, тем заметней становилось всеобщее оживление, весёлая суматоха вокруг первого дня последнего месяца этой суровой зимы високосного года.
Курт совсем буднично нарезал маринованные огурцы и складывал их аккуратной солёной пирамидой на тарелочку.
– Помощь нужна?
– Разве что материальная, – оглянулся Курт и выставил напоказ свои пломбы.
Я обнял его и выразил свою признательность за то, что он не побрезговал когда-то этим миром и решился-таки на акт рождения. Потихоньку начали сходиться гости, и уже через несколько минут в комнате не было где яблоку упасть. Тосты перемежались песнями, поцелуи звенели за поцелуями, разговоры тянулись за перекурами. В сигаретном дыму зависали предметы. На тех, кто верил Минздраву и пытался избежать влияния пагубного, было больно смотреть. В тот вечер неизбежным было не только влияние, но и вдыхание пагубного. Закуска быстро закончилась,,, и водку решили закусывать «драпом». Изредка доносился звон невесть откуда взявшихся бокалов, чаще – хруст пластиковых стаканчиков. Некоторые, потеряв нить осмысленности происходящего, перестали понимать, за что следует пить и провозглашали нейтральные тосты за красоту, к которой, впрочем, пьяный вдрызг Курт имел на тот момент непосредственное отношение. Веселилось всё вокруг. Даже мои волосы. Связанные в тесные снопы косичек, торчали в разные стороны и принимали в веселье непосредственное участие. Как всегда, сами собой возникли проблемы с вахтёршей, но Завирюха, обладая смелой хитростью, внушила глазастой надсмотрщице, что весь этот бедлам, немного заступив за черту дозволенного, всё же не выходит за рамки приличного. И наплевать на то, что это были наши рамки.
На кухне в один из умывальников тошнило Гаврилу. Я принёс ему стул, и он, удобно устроившись на нём, продолжил своё забавное занятие.
В глазах рябило от ослепительных раскованных женских улыбок. Сказочные чеширские коты отдыхали! Среди всей этой расчудесности шатались подозрительные личности, которые вместо того, чтобы внушать доверие, внушали искренний ужас. Были и такие, которые даже сквозь толстый слой опьянения вызывали у меня раздражение. В основном это были люди, твёрдо уверенные в том, что «Radiohead» – это техно, а Булгаков и малиновое варенье – взаимозаменяемые вещи.
Когда губка нашего настроения донельзя пропиталась усталостью, празднование разгладило шторм в штиль. Народу поубавилось, водки почти не стало. Гаврик зеленел довольным лицом и, напялив берет, стал похож на Че Гевару. Курт безуспешно пытался спеть под гитару – руки уже не слушались. Я догрызал большой огурец и прислушивался к обкуренной беседе Димы и Стаса, обсуждавших какие-то высокоосмысленные понятия, при одной мысли о которых у меня начинало саднить в висках. Тихий гул голосов и бренчание гитары перекрывало настойчивое дребезжание Танюхи Смык, которая из последних сил пыталась обратить на себя внимание невменяемого Гаврилы и зажечь в нём огонь страсти.
Курт, допив свой чай, выбросил кружку за окно. Его примеру последовал и Гаврик, а потом, довольно крякнув, он принялся настраиваться на растаманскую волну. Стас заметил, что после этой ночи все будут говорить уже не о летающих тарелках, а о пикирующих кружках.
Время перевалило свою тушу за полночь. Все уже готовы были уйти, но никак не могли решиться покинуть этот постпраздничный уют.
– Танюха, нам пора домой, – обратился я к Смык, но, взглянув на неё, я понял, что моих сил будет недостаточно для того, чтобы оторвать её от падшего ангела.
– Да, да, самое время, – оживился Гаврик, делая попытки не рассыпать «траву», которую он пытался поместить в крышечку «бульбулятора». – Я вот тоже сейчас с Куртом снотворного приму и баеньки.
После этого подозрительно легко Танюха согласилась идти домой.
На улице падал густой снег. Не удержавшись на ногах, вместе со снегом упал и я. Лёжа на стене и глядя в небесный потолок, на котором маячила мигающая лампа луны, мне на секунду показалось, будто я лечу, а падающие снежинки – это проносящиеся мимо звёзды. Высунув язык, я принялся ловить жгучие капельки снега.
Танюха помогла мне подняться, растерянно оглядываясь на жёлтый лимон единственного светлого окна, видимо, ненавидя меня за то, что я оторвал её от мужественного и глино-податливого тела Гаврика. Я тоже взглянул в направлении окна и увидел, как Курт неистово машет нам длинной плетью своей руки.
Нацепив очки, я запрокинул голову и словно сухопутный кит проглотил очередную порцию снежного планктона.
– Знаешь, Танюха, – сказал я устало, – мы всё-таки непростительно редко смотрим на небо.
– Согласна, – ответила она, – но всё же не понимаю, зачем нам смотреть на него чаще?
– На Востоке говорят, что когда в глазах отражаются звёзды, мысли человека становятся чище.
Я споткнулся и едва не упал.
– А может лучше всё-таки смотреть под ноги? – поучительно заметила Танюха, дрожа от холода. – А не то вместе с разбитой головой можно лишиться всех мыслей, – и мы на заикающихся ногах отправились домой.
А ночью мне снилось глубокое тёмное небо, усеянное глазами вместо звёзд. Оно смотрело на меня и плакало. Наверное потому, что я открыл одну из его тайн.
* * * * *
Концерт мы запланировали провести в рамках предвыборной кампании. Которая вот-вот должна была подарить стране очередное вороватое руководство. Врятли нас можно было уличить в недостаточной аполитичности, которой так славятся в своём большинстве музыканты, но так как агенты претендентов на протирание кожи президентского кресла не жалели агитационных денег, то мы поспешили воспользоваться этим. Лишь потом мы поняли, что все их посулы золотых гор не стоят и головы протухшей селёдки: во всех широких жестах партийных работников сквозила щедрость скупой руки. Самым выгодным оказалось предложение кучмовцев: они договорились с руководством ДК, согласились оплатить проезд и проживание в гостинице других команд и покрыть сверху все наши затраты на банкет. Ректор лично одобрил наше решение и со словами «Покажите им!» погрозил кому-то кулаком. Он свято верил в нашу политкорректность и сознательность, даже не догадываясь, что мы бы пошли и под стяги партии любителей любителей пива, лишь бы условия были выгодными. В обмен на всё нам предложенное политиканы требовали от нас лишь одно: сказать несколько слов в поддержку их кумира с простым, пробирающим до слёз, именем Лёня. Это было самое неприятное. Помимо того, что во мне красным цветком со жгучими крапивными листами расцвело чувство, будто я за копейки продался мафии, так мне ещё нужно было разоряться на комплименты её крёстному отцу! Нет, естественно, у нас были свои нерушимые убеждения. Как без этого? Мы выступали против всяких проявлений ксенофобии, шовинизма, антисемитизма, тоталитаризма, культуризма и онанизма. Но именно из этого и выплывали все причины моего внутреннего расстройства: с одной стороны мы были против всех этих социально-негативных «измов», а с другой – мы готовились выступить в поддержку какой-то террористической группировки. К тому же моя идея выйти на сцену в костюме офицера гестапо сразу была принята в штыки. Конечно, это ведь могло дать тонкий намёк на истинное лицо нашего правительства. Потому мне пришлось поставить себе клизму порядочности и отказаться от своей затеи. Но как бы там ни было, нам нужны были средства на наше музыкальное мероприятие. Самую противную и неприглядную пищу можно проглотить (и даже с аппетитом), если вас терзает нечеловеческий голод. К тому же мы слишком долго репетировали и предвкушали наш концерт, чтобы омрачать его раздражениями политического характера.
Для членов «Эйфории» пары официально отменялись, что заметно увеличило состав бэнда. Так что в помощниках у нас недостатка не было. Гаврик, погрузив свои барабаны в «пирожок», повёз их в ДК, а мы с гитарами наперевес отправились туда более тривиальным образом – пешим. Все встретившиеся нам в то утро преподаватели благодарно принимали от нас приглашения, но выражали при этом общее мнение, согласно которому мы, по всей видимости, перепутали Академию с каким-нибудь эстрадно-цирковым училищем. В этом, несомненно, они были правы, потому что кое-какая путаница в этом отношении всё же существовала.
Потратив уйму времени на подготовку зала к концерту, мы принялись накрывать праздничный стол за кулисами. Решено было встретить «СОС» и славутский «Шервуд» просто, по-домашнему. Я всё время суетился и ошалело кричал о том. Чтобы одна порция гречки не была заправлена тушёнкой, памятуя о вегетарианских причудах Руслана. Дел у всех было по-горло: каждый вертелся, словно белка в мясорубке.
За стол мы сели только тогда, когда приехали ребята. Утолив голод, мы цивилизованно расправились и с жаждой путём распития символической бутылки водки. Память о прошлом нетрезвом концерте была ещё достаточно свежа, чтобы мы снова необдуманно злоупотребили выпивкой перед самым выступлением.
Никто не утруждал себя репетициями. Провели только саунд-чек. Потратив много времени на озвучку бас-бочки, которая гудела, как изнасилованный Царь-колокол. Потом, набравшись терпения, стали ждать.
Уже за час до концерта перед зданием ДК разлилось широкое море желающих попасть на рок-н-ролл. Меня это несколько напугало и вызвало опасения, что небольшой зал будет не в состоянии вместить в себя всю аудиторию. Но то ли зал оказался резиновым, то ли наши люди, привыкшие к транспортным давкам, растеклись по помещению одной плотной жижей, но мои опасения оказались напрасными. И хоть народу натолкалось, как кокаина в жадную ноздрю, это, по-моему, никого ни капельки не смущало.
Первыми выступали «Шервуд» – они были великолепны. За ними драйвовали «СОС» – это было просто потрясающе. Под конец «Эйфория», не посмев после таких выступлений ударить своим немного растерянным от случившейся трезвости лицом в грязь, тоже оказалась неплохой закуской рок-н-ролльного вечера.
Каждому бэнду был отведён ровно час, и я переживал, что зрители не смогут выносить визжание колонок на протяжении целых трёх часов. Я был твёрдо уверен, что к тому времени, когда очередь дойдёт до «Эйфории», в зале станет намного свободнее. Но и здесь я ошибался: до заключительных аккордов слушателей не поубавилось. Может это объяснялось невозможностью тех, кто хотел покинуть концерт, протолкаться через воодушевлённый концентрат публики?
Одним словом, всё было на уровне, как для того «аппарата», на котором нам пришлось играть. Скажу одно: быть талантливым вообще легко, главное – убедить в этом остальных.
Парнас в тот вечер, наверное, пустовал, потому что все музы слетелись к нам. Они расточали повсюду свой вдохновительный женский аромат. С первых же минут нашего выступления Гаврила понял, что его глушит направленный на него монитор. Вместо того, чтобы попросить Руслана, находившегося у пульта, немного приглушить злосчастный монитор, Гаврила принялся ещё раз доказывать, насколько он наторел в принятии неординарных решений. Он поступил следующим образом: сбегав за кулисы к обеденному столу и натолкав в уши хлебного мякиша, он завязал на ушах футболку. Я не удивлюсь, если он прежде размочил хлеб в воде. Но как бы там ни было, а он быстро разрешил проблему и не дал ей повлиять на ход нашего шумного выступления.
«Золотини» сорвали бурю аплодисментов, которые некоторое время держали мои эмоции крепкой хваткой удивлённого смущения. Конечно, было приятно, что новая песня многим пришлась по-душе, но это было так неожиданно, что я запорол «Моё кредо», которую исполняли «Off». После концерта я ещё долго валялся в ногах у Ветки и вымаливал у неё прощение.
Во время «Летающего гранжера» на сцену вылетел бесноватый Подкова, который явно был под кайфом, и принялся носиться по сцене, путаясь в шнурах и пытаясь сбить с ног меня и Чако. Потом он нырнул в зал, но я ещё долго слышал его довольные визги, на которые в другое время обязательно сбежались бы со всех концов города милицейские патрули.
Взявшие слово еретики-политики устроили среди аудитории конкурс-аукцион, выставив первым лотом кассету Алсу. Уязвлённый слушатель из числа тех, кто считал святотатством торговать на рок-концерте попсовой ботвой, вышел на сцену, уплатил бешеные деньги и на глазах у восторженного зала и оскорблённых торгашей растоптал творческие наработки татарской девочки, а бренные аудио-останки выбросил в зал, где с ними разделались окончательно и бесповоротно. Этот случай ещё раз доказал мне, что наш народ попсовым силосом не накормишь. Ему всё-таки требуется что-то более существенное, более содержательное и сытное в интеллектуальном отношении.
Три часа концерта пролетели, как три затянувшихся мгновения, растаяв сладким рафинадом оголтелого веселья. Нас ждал банкет, и мы, в свою очередь, не собирались заставлять его ждать нас слишком долго. Праздничный забег продолжился в гостинице. Безнадёжное веселье помрачало умы, но, увы, мой настрой сбился. Так уж повелось, что за одной радостной минутой идут тысячи печальных. Мной снова овладело чувство, будто из консервы моего настроения настырной ложкой выскребли всю радость. Это было уже знакомое мне чувство опустошённости, когда понимаешь, что всё хорошее быстро кончается, практически не успев начаться.
Все забыли о гитарах и принялись поглощать водку. Люди менялись, и под конец гостиничный номер наполнился незнакомцами, обмороженными ночной стужей, которые быстро оттаивали благодаря нашему этиловому радушию. Гитарист «Шервуда» Дервиш и некоторые «эйфориевские» элементы накурились до глухонемого состояния и принялись общаться посредством беспричинного хохота.
В конце концов, веселье захлебнулось ночью. Я возвращался к себе с лёгким ощущением эйфории и намеревался ещё некоторое время не отпускать это чувство и поделиться с ним своими громкими мыслями и пивом.
Когда я пришёл в общежитие, то сразу же прижался к гармошке тёплой батареи и стал созерцать пустоту длинного коридора, иногда нарушаемую заспанными владельцами полных мочевых пузырей. И только когда от усталости я перестал ощущать вкус крепких сигарет, ноги сами отнесли меня в постель, где я, перед тем как задраить люки субмарины своего сознания, успел подумать, что, по всей видимости, старушка «Эйфория» совершила сегодня своё последнее плавание.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав