|
Читайте также: |
С наших душ…»
Григорян
«Безобразная Эльза»
«Мир прекрасен. Это-то и грустно»
Станислав Ежи Лец
Бесноватые дни, полные летающего шёлка паутины, в которой путаются голые дрожащие даты державных празднований и ничем не обоснованных народных гуляний. Всё это кричит надсадно и к тому же не совсем трезво. Куда ни глянь, везде солнечное оцепенение: удушающее раскалённый пластилин асфальта и потрескавшаяся от жары нежная кожа берёз. На лавочке под старым сутулым клёном – всезнающие старушки, морщинистые лица которых сливаются с бугристой корой. Они обременены опытом и, как никто другой, знают жизнь и её правила, а потому считают своим долгом постоянно покрикивать на резвящихся рядом детишек.
– А ну, потише, проказники!
Мне кажется, что когда я был маленьким, они вот так же сидели и приструнивали меня. А я удивлялся, почему это они называют нас проказниками? Это слово всегда ассоциировалось с проказой. Весьма странные ассоциации, как для маленького мальчика.
Надоело.
И переходящее всякие границы солнце, и расщелины хитрых глаз, и пропасти сладострастных ртов, несущих сущую по-змеиному шипящую чушь, и лень от перегрева, и порочные мысли от безделья, и я сам среди всего этого бедлама на мангальных углях августа.
До чего всё надоело!
От такой впалой щеками повседневности сойти с ума проще, чем порвать, передёрнув, первую струну. Я уже стал раздумывать о том, не сделать ли мне тот единственный шаг в запределье рассудка? Тогда бы меня мигом завезли в Острог, да ещё б и с торжественным воем сирен. Но я решил всё же повременить со своей невменяемостью.
С каждым новым днём, который просто поражал своей бестолковой одинаковостью с предыдущим, я всё больше выходил из себя и был уже почти не в себе. Дверь обещала вот-вот захлопнуться за мной и закрыть мне путь обратно в моё умиротворение.
И тогда, решив больше не церемониться со своим ожиданием, я обманул его. Обманул и уехал.
* * * * *
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, там, где живёт ещё сварливая беззубая память; где думать учат меньше, а соображать приходится больше; где праведникам не всегда воздаётся по заслугам, и, как результат, они начинают заниматься грешным делом, стоит град. Город. Городок. Воспоминание, вычитанное из древних книг.
Что может быть уютнее вычищенной и обжитой выгребной ямы? И сколько галлонов нетребовательной радости нам может подарить такое место!
Острог пах яблоками.
А моя комната пахла забытостью. Я смотрел на её сиротливые стены с пожелтевшими от никотина обоями и пытался поймать мысль, которая ещё минуту назад терзала меня своей незадачливостью. И вдруг я понял, что остался в «седьмой» единственным обывателем: Жеку ушли за неуспеваемость, Боркан ушёл сам, подчинившись какому-то скрытому дефекту своей личности и не сдав несколько экзаменов до бакалавра. Хорошего в том, что я остался один на гектарной площади комнаты, было мало. Но то, что я отныне становился полноправным и единовластвующим хозяином «седьмой», которая, поменяв номер, стала «очковой» – это воодушевляло. И хоть мне куда ближе было понятие «наедине», чем «в одиночку», но последнее меня нисколько не пугало. Странно, но я никогда не чувствовал необходимости быть самостоятельным в толпе. Для проявления моей пугливой самодостаточности необходимы были тепличные условия. А теперь у меня была своя собственная теплица, в которой я без помех мог выращивать, чего душе угодно: и эдельвейсы своей замкнутости, и топинамбуры своей открытости. За Жекой я скучал по-привязанности, за Борканом – по-привычке. Но разве мог я скучать долго, если все остальные были рядышком? Так сказать, по взаимному соседству. Да, да, именно по взаимному, потому как по отношению к непосредственно застенным обитателям своей комнаты я так и не смог воспитать добрососедские чувства и взрастить из них одноимённые отношения. Моими истинными соседями были мои друзья, и наше соседство зиждилось на многом: мы были близки по счастью, по грусти, по стыду, по крови, по надобности, полюбовно и постепенно.
Я сидел на лавочке, курил, смотрел на Ксюху в окне и делал вид, будто слушаю её, высматривая кого-нибудь, с кем можно было бы выбить дно у пивного бочонка. На моей старой футболке утверждающе красовалась надпись «YES», и это было ответом на все существовавшие на тот момент вопросы. В реверсе крутило шило, и потому я не мог усидеть на месте. Решив больше не курить, пока не выпью с друзьями пива, я начал лихорадочно думать о том, сидеть ли мне и ждать или отправиться на поиски самому. От всего этого курить хотелось неимоверно.
И вдруг, будто большой и всемогущий официант услышал мои просьбы и подал мне в качестве десерта Курта с Гаврилой, украсив их спелой малиной улыбок и сахарной пудрой дикой радости.
При виде их у меня горлом пошла любовь.
* * * * *
Почти все представители фауны линяют. У человека этот процесс особенный, являющийся ещё одним доказательством того, что «homo sapiens» если и не царь природы, то, по меньшей мере, её супервайзер. Человеческая линька носит простое и вполне бытовое название – ремонт.
В первый же день моего приезда, взглянув на свою обшарпанную комнату, я решил полинять. Освежить, так сказать, шубейку. Игнорируя все высказывания о том, что ремонт – это начинание, которому нет конца, я сумел приделать ему конец за три дня. Это только в книгах, авторы которых стремятся воспитать в читателе лучшие качества, друзья без памяти и без приглашения бросаются на помощь. Я всё сделал сам, правда, иногда это происходило под присмотром Ветки, которая забегала «почитать» (так они конспирировали процесс своего курения), и Смык, которая привыкла к тому, что я стрелял у неё сигареты, и иногда не находила себе места, если я не делал этого.
Так уж повелось, что ремонт неотрывно связан с покраской. А всё, что касалось красок, я связывал с творчеством. Исходя из этого, я и обновлял свою конуру, пытаясь доказать всем, что главное в этом деле – индивидуальный подход. Выкрасив окна в зелёный цвет, я наткнулся на шаткий забор критики коменданта, которая считала, что своей «зеленью» я нарушаю общую картину одинаковых замызганно-белых окон. Она попросила меня перекрасить свои рамы. Я ответил, что ей будет проще убедить всех остальных выкрасить свои амбразуры в лёгкий цвет весеннего молодого салата, и продолжил декорировать свой кров по своему усмотрению. Батареи как бы невзначай получились бело-зелёными, что вносило в интерьер немаловажный фактор наличия чего-то весёленького и шутовского. Поверив производителю, я выкрасил пол в огненно-рыжий цвет, но он по неизвестным причинам получился тёмно-бурым. Компенсируя этот курьёз, я нарисовал посреди комнаты большую зебру, смотревшую на всё вокруг умными глазами, которые скрывали в себе взгляд самостоятельности и неподчинения. И в то же время это был взгляд до того укуренной пижамной лошадки, что в нём просматривалось желание спариваться исключительно с муравьедами.
Когда я демонстрировал плоды своих стараний коменданту, она сказала:
– Безвкусно! – и было это настолько категорично, что я на долю секунды даже поверил ей.
Может, вкуса во всём этом и не было, зато запаха было – хоть отбавляй. Моя зебра ещё долго «благоухала» своей красочной свежестью и щекотала мне ноздри по ночам. В особенно трудные моменты ароматических атак красителей я перебирался со своими матрасами, которые, судя по их худобе, были моими дальними родственниками, в «десятую». Там мне выделили место на полу, где я мог спать и туманить их комнату своими тяжёлыми токсичными снами. Представлялось, что я священным котом лежу в ногах у многочисленных распутных Клеопатр и одного Навуходоносора, роль которого исполнял Гроб.
Курт, как только увидел новое лицо моей «старушки номер семь», на котором свежим макияжем блестела застывшая краска, сказал:
– У тебя так чисто и красиво, аж противно!
Гаврик поначалу ничего не сказал, лишь многозначительно взглянул на зебру, но потом всё же заметил, что по-достоинству оценить мои труды без магарыча не удастся. Тогда и возникла идея новоселья. Это было прекрасным предлогом, чтобы собраться всем вместе.
Я всегда настаивал на том, что дружба – понятие ежедневное. Это скорее было для нас нормой, чем каким-то обязательным правилом. Дни, когда мы не виделись, были эпизодами нашей жизни. Я понимал, что, не видя кого-то хотя бы неделю, можно запросто потерять ту естественность в отношениях, которая, как и цирроз, зарабатывается постепенно. Потребность в той душевности, которая крепким морским просоленным узлом связывала меня с моими другами, была намного ярче и сильнее моей потребности в одиночестве, служившей отменной угольной пылью для топки моего единоличия. Тем более, что последнее было удовлетворено по-полной благодаря моим барским жилищным условиям. Так что жирный священный кот моего самодовольства был сыт и большую часть своего времени спал крепким и совсем не чутким сном.
Осознание того, что друзей у меня, как наград у бровастого Брежнева, делало меня счастливым. Я научился умеренно скучать по ним, чтобы, находясь в разлуке, они мне не мерещились. Но в любом случае, это было прекрасное чувство – ощущать, что есть люди, которым ты не безразличен. Люди, обойдённые никчемность и пропитанные достоинством. Я подсел на дружбу, как на иглу. Вот здесь-то как раз и оправдывалось то прозвище, которым меня наградил какой-то клеветник. И если когда-то слово «наркоман» своей кактусовостью загоняло меня под плинтус, то теперь я облёк его в совсем другое значение, оставив для клыкастой общественности маленькое пятнышко неоднозначности в качестве возбудителя мнений и тлеющей предпосылки, из которой час от часу разгорался нероновский пожар сплетен.
Я стал бесповоротно зависим от крэка отношений с моими друзьями. Или со своими друзьями. Никогда не разбирался в притяжательных местоимениях. Да это и не важно. Все они без исключения и вправду были моими, потому как я сам, растерзанный близостью, до последней выжатой из меня слезинки отдался им.
Так что специального повода свидеться мы никогда не искали. В любое время мы могли позаниматься нашим бездельем вместе. Ну а если случались поводы, то это было просто великолепным предлогом, чтобы собраться всем вместе и откренделить такое вечернее действо, от которого слабые звёзды срывались с небес. Ночь была нашим законным временем, и мы никогда не спешили включать день, дабы продлить благодатное время.
Я не вынашивал плана своего новоселья. Да и новосельем это назвать можно было лишь внатяжку, так что на самом деле я был быстрее старожилом в своей «седьмой», чем новосёлом в своей же перецифрованной «двадцать первой». Но свежий ремонт и мистическая зебра требовали немедленного осквернения. А какое у него будет название – дело десятое. Окропить своё жилище «жертвенной амброй» и впустить в дом чумазого хозяйственного домового я был просто обязан. «Амброй» ещё предстояло разжиться, а вот домовой сам пришёл ко мне.
Осеннее уставшее солнце как раз по-позднему отобедало и продолжило свой путь на запад. Часы обвисли усами стрелок и показывали без двадцати пять. Мной внезапно овладело желание завалиться на кровать и впитывать до вечера книгу, пуская между страниц вялые вальяжные струйки сигаретного дыма. Но я пригласил на своё новоселье слишком много хороших людей, чтобы вот так вот бесцеремонно и безосновательно подрезать ножки у табуретов их ожиданий. Я всегда считал, что если вдруг перехотелось делать что-то, надо перевести часы своего настроения и снова по-свежему захотеть этого. Если человеку иногда подвластны умы посторонних, то со своей душевной механикой справиться несложно. Я не имею ввиду всякие там биполярные расстройства, при которых сложно решить, хочется чего-либо вообще.
Посему, я подал руку своей ответственности, помог ей выбраться из пропасти всепоглощающей лени и с энтузиазмом начал занимать деньги, даже не пытаясь запомнить своих кредиторов в лицо. Нужно было ещё успеть истратить эти целевые займы и накрыть столы, которыми я загромоздил всю комнату.
В дверь постучали. Я открыл, и в комнату влился поток удручённого дружелюбия в лице Подковы.
– Здравствуй, браза.
– Привет. Вот кого не ожидал, – сказал я, обуваясь.
– Чем занимаешься?
– Да, так. То одно, то другое. То рюмочки сполосну. А ты чего такой грустный?
– Вот, нечего делать. Проходил мимо и решил зайти.
– Подкова, у меня сейчас нет времени, но, надеюсь, ты заметил в этой суете, что я действительно рад тебя видеть.
– Знаешь. Что самое приятное во всём только что сказанном тобой? – начиная улыбаться, спросил Подкова.
– Ну?
– А то, что ты не сказал, что был рад видеть меня.
Он пошарил рукой в рюкзаке.
– У меня тут с собой бутылка водки, которую я просто ненавижу.
– Кого – водку? – искренне удивился я.
– Нет. Именно эту бутылку водки, – Подкова злобно взглянул на меня огромным глазом сквозь линзу полной бутылки, – я надеялся, что ты не откажешься помочь мне прикончить её.
– У меня просто не хватит сил отказаться, только скажи мне одно: ты всегда, случайно заходя к кому-то, имеешь при себе водку?
– Хорошие манеры, – развёл руками Подкова. – А у тебя что сегодня, день рождения? – спросил он, указывая на засилье столов.
– Нет, что ты. Как говорил Моррисон: «We need gold copulations». Так что у нас сегодня день золотых совокуплений приятного с полезным, – я взял у Подковы бутылку водки и поставил её на пустой стол. – Свою лепту ты уже внёс, так что оставайся. Мне нужна грубая рабочая сила, ещё одна трезвая голова и лишняя пара быстрых окороков.
Я принял торжественно-величественную позу и задал вопрос:
– Согласен ли ты, раб божий, сослужить мне службу?
– Ты можешь на меня всецело рассчитывать, только при условии, что эта голова, – Pudkovan ткнул себя пальцем в лоб, – в скором времени перестанет быть трезвой. И не называй меня больше рабом, – он гордо выпятил грудь и добавил, – я свободный человек.
– Все мы подчинены какому-то началу, без которого просто превратимся в космическую пыль, – снисходительно заметил я. – Ладно, не хочешь быть рабом – будешь страхом божьим. Что касается твоей трезвой головы, – я взглянул на часы, – то ровно через шесть раз по пятнадцать минут мы избавимся вместе от этого недостатка. Я сказал! А сейчас нам стоит подсуетиться.
Слетав за «амброй», мы стали пытаться прикрыть наготу столов небольшим количеством блюд, имевшихся в наличии и состоявшими в основном из вареной картошки, квашеной капусты и целой обоймы маринованных огурцов. Как передразнивал Суворова его повар: «Пуля – дура, огурец – молодец!» Но каким бы сильным ни было наше желание красиво и по-праздничному сервировать стол, он не перестал походить на смущённого новичка-нудиста, который безрезультатно норовит стыдливо прикрыть свои внушительные срамные места от оценивающих взглядов пересмешников. В конце концов, мы пришли к выводу, что обилие съестного может только нарушить природный баланс кишечной палочки, а у особо недоедающих даже вызвать обморок. Решив при случае засвидетельствовать авторство нового вида кулинарного «ню», мы с Подковой немного выпили, чтобы снять напряжение, закурили, чтобы забросить это напряжение чем-подальше, и стали ждать гостей, пожёвывая кислую капустную стружку.
Наблюдать за Подковой и при этом не улыбаться – просто невозможно. Имея за своими угловатыми плечами долгие килогоды панковского прошлого, он продолжал оставаться «тараканом общества», только уже в несколько облегчённой форме. Сам Подкова называл себя «а-ля-панком», «панком light», объясняя это тем, что в последнее время у него появилось странная потребность в чистоплотности и непонятный интерес к зачаткам воспитанности. Он так же, как и мы в его возрасте, не знал ещё, чего он хочет от жизни, от секса, и что делать с той потребностью, которую он испытывал в пиве. Одним словом, пока ещё Подкова смутно представлял себе те отношения с жизнью, которые он намеревался развивать в будущем, и сильно сомневался в том, согласиться ли жизнь вообще вступать с ним в какие-либо отношения. В нём не было внутреннего полиакрила. Он был стопроцентным натуралом, и это, по-моему, было единственное, чем он мог пока гордиться и даже кичиться перед своим «эго». Я так и не смог избавиться от ощущения, будто его влюблённая абсолютно во всё натура постоянно пытается вырваться даже из плена свободы: ему не хватало быть просто настоящим, он стремился, чтобы его натуральность не пропадала зря. Он был похож на всех нас тем, что никогда не спрашивал разрешения у времени сделать очередной шаг, а просто безоглядно делал его, даже если это и грозило ему неприятностями. Часто меня злило то, что он пытается быть похожим на нас, но потом я понял, что он просто не может по-другому. Подкова умел давать. Я многому у него научился, в том числе и как избавляться от негативной энергии через указательный палец, медитируя под пиво и стойкий аромат засушенной гвоздики.
Пуская в сереющее небо дым, в перерывах между затяжками, я думал о том, что Подкове предстоит сложный утомительный вечер, потому что выдержать наш естественный напор удавалось не каждому. Но у него был уже опыт общения с нами, и свой тест на зрелость и безумство он уже сдал. В первый же осенний день в Остроге я с Гаврилой да Рудя с Подковой отметили встречу, как полагается тем, кто достаточно натерпелся от летней бреши в веренице встреч. Всё закончилось тем, что мы закатились в крапиву Замкового яра, и только густые заросли, притормозившие нас, не дали свернуть нам шеи. С Гаврилой мы обменялись футболками, поддавшись влиянию мощного братского наплыва, и принялись целоваться прямо посреди проезжей части. Подкова в это время показывал свои изящные средние пальцы и ослепительно-бледную задницу проезжавшим мимо дальнобойщикам и весь остаток этого беспокойного дня не верил Гавриле, что его зовут Гавриком.
Так что Подкова в плане прыти был подкован самим Гефестом, у которого хватило ума заняться этим великодушным сатиром. Сначала мне показалось, что, не поняв нашего диагноза, Подкова может быть придавлен тяжестью отдельных личностей. Но, как показало время, у этого «таракана» был настолько крепкий панцирь и широкая душа, что раздавить его мог только огромный тапок предательства, которого советую беречься всем. Но какой тапок, скажите, будет распускать ноги при виде таракана с широкой тельняшкой души?
Скоро начали сходиться приглашённые и простые прохожие. В соотношении закуски и выпивки был явный перевес последней, что, в принципе, никоим образом не оскорбляло никого из нас. Не надо говорить о том, что были произнесены десятки тостов с пожеланиями добра и счастья этой маленькой площадке Вселенной и её владыке. Я всё время пьяно пытался прояснить, был ли я назван владыкой Вселенной или, всё-таки, только маленькой её площадки. Подкова официально был объявлен хранителем зебры, а так как моя единственная в своей породе зебра требовала круглосуточной охраны, то я пригласил Подкову к себе жить. Он от переполнявших его чувств, впечатлений и от того предложения, которое я ему сделал, пришёл в замешательство и перевернул банку с компотом. Я сказал смущённому Подкове:
– Запомни раз и навсегда: если ты в гостях пролил что-нибудь на стол и хочешь, чтобы все побыстрее забыли этот конфуз, то встань из-за стола и громко назови хозяйку дома дурой.
– Ну, тут же нет хозяйки, – сказал, оглянувшись, Подкова.
– Неважно, её всё равно необходимо объявить дурой.
Подкова встал и сделал это безупречно. Пока он занимался обличением хозяйки, Курт готовил «бульбулятор». Я подошёл к этому народному умельцу, ловко орудующему своими длинными аристократическими пальцами, и сказал:
– Негоже лилиям прясть.
Курт удивлённо взглянул на меня.
– Да тебя цепляет при одном виде травы, дружище!
– У меня так часто бывает, Курти: ещё не пробовал, но уже достаточно. Как ты думаешь, что будет, если всё это я один скурю? – задумавшись, спросил я, указывая на холмик шальной марихуаны.
– Что будет? Что будет? – передразнил меня Курт, продолжая шаманить над мятой пластиковой бутылкой. – Кровь из носа пойдёт – вот что будет!
– Что, неужели так торкнет? – удивился я.
– Нет, просто по морде получишь.
Я курить отказался вообще, даже под самогонной анестезией памятуя о своём твёрдом решении вести непримиримую борьбу со всякого рода наркокапризами. Лишь иногда я урывал свой кусок раскумарихуаны, которая в некотором роде была для меня мощным афродизиаком.
В наших гуляниях не было тупой повторяемости и однообразия, но фактор тенденции всё же присутствовал. Как и следовало ожидать, нам не хватило водки, и мы принялись побираться по близлежащим комнатам, чтобы раздобыть средства на «призовую игру». Чако ходил с шапкой, я рычал гитарой и вместе с Борисом бухался на колени, чтобы разжалобить обеспеченных самодуров если не нашим безнадёжным слюнявым опьянением, то хотя бы нашими абсолютно неумелыми попытками поползновений с пресмыканием. Кое-что мы заработали, и этого кое-чего хватило ещё на одну громадную бутылку водки. Что делать с ней, не знал никто. Чако внёс предложение наливать в рюмки простую воду и запивать её водкой. Говорил он об этом шёпотом, чтобы не посвятить в свои хитрые замыслы наши желудки. Видимая нехватка спиртного всегда была обманчивым проявлением нашей жадности к удовольствиям даже таким противно-сивушным, как самогон. Но ни у кого даже мысли не возникало, что мы поступаем неправильно. Да что говорить о нас всех! На то время даже для меня, на данный момент человека абсолютно не употребляющего, не существовало даже такого понятия, как «лишняя бутылка пива». Всё равно, что лишняя секунда наслаждения. Живя в такой стране, где нас не балуют, и в такое время, когда начинаешь скучать по абсолютизму Нового времени, а казарменный коммунизм кажется сказкой, мы пытались побольше отведённого времени проживать лично для себя. К тому же нам очень везло: мы не гонялись за наслаждениями – они сами находили нас и умоляли отведать их.
В тот вечер барометр наших наслаждений зашкалило, и, побоявшись, что моё новоселье может запросто отзеркалиться в выселение, я поспешил учтиво спровадить своих гостей ещё до того, как начала зевать луна. Подкова остался ночевать в своём новом доме и тихо бормотал сквозь сон что-то о своих внутренних шизоидах, которые наконец-то разыскали своих родичей, живших во мне, Курте, Гавриле, Стасе, Борисе, Гробе и всех остальных, чьи имена Подкова позабыл в толчее пьяного угара.
Я сначала долго смотрел на тёмный квадрат потолка и считал слонов, но, видимо, их стадо было слишком большим и шумным, чтобы я мог спокойно уснуть под землетрясение их топота. Решив немного пошататься по спящему общежитию, я заглянул в «десятую», двери которой опрометчиво забыли запереть. Там все мирно рассказывали ноздрями непонятные сказки своих сновидений. Крепость Ксюхи охранялась зубастым замком, а это значило, что в этой ночи я остался один. И тут я пожалел о том, что нельзя было выйти на улицу к звёздам: уж я бы им поведал, как иногда хорошо бывает здесь – на грешной земле.
* * * * *
Подкова стал частью моей повседневности. Наряду с этим он был прекрасным соседом. Как только он почувствовал себя по-домашнему уверенно, то сразу же принялся ненавязчиво приобщать меня к хорошей музыке. В его понимании это были «Queen», творчество которых он считал плодотворной почвой своей юно-зелёной рассады. Это. Конечно же, не могло меня интересовать. Я быстрее вступил бы в фан-клуб «Bon Jovi», который плющил Стаса. Честно говоря, я всегда удивлялся таким его предпочтениям, но в то же самое время я нашёл в лице Стаса верного союзника в деле защиты неплохого брит-попа «Океана Эльзы» от нападок великих экспертов и аналитиков шоу-бизнеса Курта и Гаврилы, которые эту Эльзу считали действительно безобразной.
Помимо своих панковских вкусов и пока ещё шепотливо-плоховатой игры на гитаре а-ля-ранний Козубовский или поздний Куницкий, Подкова неплохо рисовал. Делал он это глубоко искренне. В некотором смысле он обладал даром, но, говоря ему об этом, я не забывал добавлять, что человеку ничего и никогда не даётся даром. Нет, нельзя сказать, что его рисунки были идеальны в плане всех канонов графики, но с точки зрения идейности и замысла они были настолько же талантливы, насколько и гениальны. Никогда не забуду его «Незнакомку». Да и, наверное, никто, зривший этот рисунок, не смогут забыть взгляд огромных глаз печальной и очень некрасивой то ли юной девицы, то ли зрелой женщины-вамп. С незнакомкой могла сравняться разве что работа Курта и Томки «Поправка на ветер», которая могла заставить задуматься даже полного идиота. Гаврик тоже не был чужд изобразительному искусству и даже являлся носителем некоторой образованности в этом отношении. Его усатые рыбы, выполненные алюминиевой краской на прозрачности оконного стекла, возможно, и по сей день заставляют вздрагивать осмелившихся взглянуть на них. Моя тяга к живописанию нашла свой выход в моей зебре, которая погибла в неравной схватке с душевно-немодными людьми, которые закрасили её после моего выпуска. Но этим людям и невдомёк, что даже под двойным слоем краски в зебре сокрыто больше смысла, чем во всех их действиях и рассуждениях.
Даже если наши рисунки терялись или забывались, то они не пропадали бесследно. Я часто ловил себя на мысли о том, что они каким-то образом стали частью моих воспоминаний. Будто всё, о чём мы штриховали, когда-то случилось со мной. Так бывает, когда путаешь яркий сон с блеклой явью. Знаю, это похоже на безумие. Но кто уверен в своей полной вменяемости, пусть первым бросит в меня камень. Если и просвистит тройка-другая булыжников, то я сочту это лишь подтверждением своей правоты. Ничего не попишешь! От людей, которые взяли в привычку обманывать себя, никуда не деться.
Как и с Жекой, мы с Подковой находили обоюдное согласие по многим вопросам. Правда, что касалось женщин, к которым он страстно желал иметь хоть какое-нибудь отношение, то по этому вопросу он как-то выразился следующим образом: в его представлении я был «уже», а он только «ещё». Я не всегда понимал то, что он пытался сказать, и это было одним из недостатков наших с ним бесед поначалу. В вопросе питания мы тоже были достаточно близки. Потребность питаться скорее вкусно, чем плотно, приходит с годами. Pudkovan считал, что вкусно – это сытно, и в свои сопливые семнадцать был акселератом в рамках задачи гурманизации общества. Он знал: чтобы быть здоровым нужно вкушать сегодняшнее мясо, вчерашний хлеб и прошлогоднее вино. Готовил он отлично. Случалось, я приглашал в гости своих одноклассниц, которых подкова называл «взрослыми девками». Просто я пытался подклеить давние связи. На тот момент я сравнивал моих школьных подруг с прекрасными розами, но не в смысле того, что они расцвели, а в смысле того, что они к тому времени распустились. Неутомимый Подкова по такому случаю всегда готовил что-то изысканное. Потом он мне признавался, что фраза «Это Подкова для вас приготовил», которую я произносил во время таких светских раутов, и белозубые пышногубые улыбки девочек ещё неделю не давали ему быть умеренным в своём подростковом онанизме.
Ещё он жаловался мне, что никак не может найти что-то общее со своими сверстниками. Я понимал его, но ничем помочь не мог. Да, нелегко найти достойных людей, которые произвели бы сильное впечатление после того, как Курт почитает вам Хармса, Стас разъяснит все туманности политики и экономики, связав их воедино, а Гаврила пробасит старогрузинский «Цмин Дао».
Вместе с этим Подкова тайно признался мне, что чувствует себя с нами незаслуженно уверенно. Он говорил мне это, наверное, в обмен на те откровенности, гулкие бочки которых я час от часу без разрешения вкатывал в его незапертые склады сочувствия и способности слушать, не перебивая. Он, исходя из своей врождённой несдержанности чувств, признавался в любви ко всем: к «Эйфории», к «десятой», к Ксюхе, которая, как он считал, была чересчур злой и, по его мнению, нуждалась в особой любви. Наверное, он имел ввиду концентрат этого чувства.
Короче говоря, очень скоро Подкова из ранга «соседа» для меня и «соседа Грицая» для моих друзей вырос во всеобщего друга, пользование которым не требовало никаких сложных инструкций, и у которого был твёрдый гарантийный талон на десятилетия вперёд.
* * * * *
Поздно-осенним рыжим днём, одним из тех дней, которые пахнут только гнилой листвой, сонными медведями и унылым небом, я подошёл к ещё дремавшему Подкове и присел на его кровать. Закурил, точно зная, что это самый верный способ разбудить его.
– Подкова, – произнёс я, больше обращаясь к потолку, – знаешь, почему собаки лижут свои гениталии?
Подкова, кряхтя. Развернулся ко мне и одним еле продранным глазом уставился на меня. Я протянул ему подкуренную сигарету, и он начал жадно наслаждаться никотином. Лишь через некоторое время Подкова отреагировал:
– Наверное, они таким образом соблюдают гигиену.
– Да нет! – расстроился я. – Ты не в ту сторону мыслишь. Я же не спрашиваю зачем? Я спрашиваю: почему они это делают?
Подкова присел на кровати и спросил:
– Так почему же?
– Да потому что могу, – ответил я, всё так же глядя в потолок, – потому и лижут.
– Ты им завидуешь? – сочувственно взглянул на меня Pudkovan.
– Бывают моменты, – я медленно встал. – Слушай, к тебе вчера какие-то сектанты приходили.
– Какие такие сектанты?
– Да я почём знаю. На банкиров похожи: в костюмах при галстуках, с кожаными портфелями и оттренированными улыбками.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав