Мишка и Маришка

С Мишкой мы познакомились ещё в начале 90-х. Я приезжал к родственникам в Москву и встретился с ним у них на квартире. Крепкого телосложения, с большими добрыми глазами на лице, украшенном рыжей курчавой бородой. Он мне сразу понравился, и я даже ощутил с ним некое сродство, а причину понял после. Оказывается, мы с ним родились в одном и том же роддоме, в Лефортово, в Синичках, что рядом с храмом Петра и Павла. Только Мишка появился на свет на 12 лет раньше меня.

Их дом находился тоже где-то в тех же местах, недалеко от храма. Представляете, ещё недавно стоял частный деревенский дом, а сейчас это уже почти центр Москвы. Правда, до наших дней дошли только фотографии этого дома. Очень трогательные, с маленьким Мишкой на руках у бабушки, и такие же, только с мамой и папой. Потом дом снесли, а их семья получила просторную трёхкомнатную квартиру в доме сталинской постройки. Мишка вырос, а родители состарились и умерли, и он стал жить один.

После школы ушёл служить в армию. Сохранились Мишкины фотографии в форме сержанта ВДВ. После службы он выучился на кинооператора, а потом целых 25 лет отработал на студии «Центрнаучфильм». Фильмы про всякие необычные физические явления, сюжеты из неизвестной истории российской глубинки, фильмы о животных и ещё о множестве всякой всячины были отсняты Мишкиной камерой.

Он колесил по стране, а потом, вернувшись в московскую студию, просматривал сотни метров отснятой им плёнки для того, чтобы умудриться вместить всё самое интересное в каких-нибудь 15-20 минут, которые и должен был продолжаться фильм. Потом эти короткометражки в кинотеатрах ставили в качестве заставок перед показом основной ленты. Мы с мальчишками из моего детства смотрели эти фильмики с удовольствием. Думал ли я тогда, что когда-нибудь стану дружить с одним из тех, кто их снимал?

В одной из своих поездок по Кубани Мишка встретил свою Маришу и, не долго думая, увёз её в Москву. Любовь с первого взгляда и на всю жизнь. Мариша была на много лет младше мужа, и ещё не успела получить профессию, зато умела хорошо рисовать. Она стала помогать Мишке оформлять заставки в его фильмах, много рисовала их общих друзей. А друзей у них действительно было много. С детьми им, правда, не повезло, но они всё равно были счастливы.

Мишка, ещё служа в десанте, пристрастился к прыжкам с парашютом. Придя на гражданку, продолжал прыгать во время учёбы в институте, а потом и работы кинооператором. Более того, Мишка приспособился крепить кинокамеру у себя на шлеме. Прыгая с парашютом, он одновременно включал и камеру. Кому же не хочется посмотреть на себя, парящего в воздухе, с широко расставленными руками и ногами, кричащего что-то тем, кто остался внизу — и не испытывает, и никогда не испытает счастья свободного полёта.

Откуда только Мишка не прыгал, кого только не снимал. И спортивные прыжки с самолета, и прыжки с высоченных башен, и даже горных вершин. Я никогда не интересовался самой технологией прыжков, но послушать увлечённого человека всегда интересно. Однажды Мишка рассказал, как пришлось ему прыгать с одним человеком необычной судьбы. Этот человек, не помню уже при каких обстоятельствах, повредил позвоночник и был обречён на неподвижный образ жизни. Но вопреки судьбе и благодаря необычайному мужеству, он сумел доказать всем, и прежде всего самому себе, что способен не только вернуться к прежней нормальной жизни, но даже больше, решиться на подвиг.

Ещё лёжа на больничной койке, Павел — так звали того человека — дал себе слово, что придёт время, и он обязательно прыгнет с парашютом, а потом ещё и опустится в морские глубины. Действительно, вместе с экипажем легендарного капитана Кусто он опускался на дно Средиземного моря, а потом, в одной сцепке вместе с Мишкой, выпрыгнул из самолёта с высоты 1700 метров. После прыжка они сфотографировались на аэродроме во всей этой парашютной сбруе на фоне изумительно высокого неба. Эту фотографию он мне показывал и говорил про напарника: «Это Павел Думнов, поразительного мужества человек».

Когда все в связи с перестройкой бросились в малое предпринимательство, бросились и Мишка с Маришей. А куда было деваться, работу на студии они всё равно потеряли. Не знаю, что уж там «предпринимал» мой знакомый, но почему-то через некоторое время он оказался в подвале у чеченцев. И уже чеченские «предприниматели» убеждали Мишку в том, как ему повезло, что у него есть возможность подарить им его родительскую квартиру в доме сталинской постройки. Он, правда, немного поупорствовал, но его упорство закончилось тем, что кроме потери квартиры ещё и Мариша заболела.

Оказавшись без крыши над головой, Мариша попала в Кащенко, а Мишку с его парашютным барахлом и семейными фотографиями приютили наши московские родственники. Вот у них на квартире мы с ним и познакомились.

Мишка и Мариша прожили в чужом доме целых десять лет. Мишка понимал, что нужно что-то делать, ведь не будешь же всю оставшуюся жизнь обитать в приймаках, но похоже, что так и не смог ничего придумать. Он периодически устраивался куда-то что-то сторожить, но сторожил недолго. Его постоянно что-нибудь не устраивало на очередной работе, и уже через несколько месяцев он сторожил где-то в другом месте. А Маришка любила цветы и все годы их неустроенной жизни торговала ими в подземных переходах.

Однажды я узнал, что Мишка работает сторожем в одном из старинных московских храмов и таким образом приобщается к вере. Он вообще много говорил со мной о вере. Ему даже хотелось уехать в какой-нибудь монастырь. Ведь, в конце концов, это было бы и решением его жилищной проблемы. Но Мариша, что с ней было делать? Теперь ей нужно было периодически ложиться в больницу, принимать дорогостоящие лекарства, ей нужны были свой участковый психиатр и Москва.

Когда я приезжал к ним в гости, Мишка немедленно бежал за водкой, и вместе с Маришей они накидывали на стол нехитрый ужин. В привычке священников основную часть пищи принимать вечером, это уж такая специфика нашего образа жизни. Помню, как мой собеседник один раз удивился:

- Бать, как же ты много ешь.

На что мне, с сожалением, хотелось ответить:

- Мишка, как же ты много пьёшь.

Наши разговоры могли продолжаться до утра, потом я шёл на нужную мне секцию Рождественских или ещё каких-нибудь чтений, а Мишка ложился спать.

Не найдя себя в сторожах, мой друг стал осваивать компьютер. И уже через некоторое время, действительно, прилично им овладел. Он наловчился делать маленькие фильмы, и с помощью специальных программ мог представить любого из своих друзей парашютистов в каких угодно героических видах. А среди них были люди финансово состоятельные, и они за эти дурашливые фильмы подкидывали Мишке на жизнь.

В разговорах со мной он рисовал в своём воображении разные планы решения своих проблем, а я звал его к себе:

- Мишка, приезжай, я вам отдам второй этаж нашего дома, питаться будете в трапезной, живите хоть годами, я тебе ещё и зарплату, как сторожу, буду платить.

Он шумно вздыхал и молчал, и лишь однажды спросил:

- А разве смогу я пользоваться интернетом у вас в деревне? Даже если и смогу, то представь, какой будет его скорость? Да и Марише Москва нужна. Сам понимаешь.

Как-то он заявился к нам в гости, естественно, днём. Просиживая ночи напролёт в интернете, человек превратился в ночного жителя, поэтому приехав, сразу же завалился спать. Ночь он, как медведь-шатун, бродил у меня по кухне. А утром, когда я стал его звать на литургию, шумно вздохнув, ответил:

- Батюшка, ты не обижайся, но я домой поеду, очень уж мне без компьютера неуютно.

Ещё один раз мне удалось вытащить Мишку в наши палестины. Я предложил ему съездить в село Годеново, Ярославской епархии, к знаменитому Ростовскому кресту. Это одна из величайших православных святынь, сохраняющаяся в нашем народе с начала 15 века. Всё время, пока я вёз моего гостя, его мучила головная боль, не прошла она и в храме у Креста.

Вернувшись из поездки, я сразу же отвёз Мишку на электричку и отправил в Москву. В то время его уже мучили продолжительные головные боли. Но самою большою болью была для него Мариша. Он постоянно мучился вопросом:

- Случись что со мной, как она останется одна?

Все мои усилия привести его в храм не увенчались успехом, хотя в своей жизни он встретился с настоящим чудом. Оно случилось с Мишкой во время его 1001 прыжка. У него долго не раскрывался парашют, и вдруг чудом раскрылся почти перед самой землёй. Ему удалось погасить скорость падения, и хотя он сломал ногу, но остался жив. После неудачного прыжка Мишка торжественно поклялся, что больше не прыгает, но таким одержимым людям верить нельзя. И спустя какое-то время он напрыгал ещё с полтысячи прыжков. А сразу после того несчастного случая, по выходе из больницы он позвонил мне и говорит:

- Срочно приезжай, что-то покажу. Тебе это будет интересно.

Дома он усадил меня перед монитором и рассказывает:

- Когда я прыгнул, то по привычке сразу же включил камеру. После падения запись долго не просматривал, не до того было, а тут интересно стало, думаю, дай-ка гляну, что там записалось.

Он нажал нужную кнопку и пошла запись. Сперва я услышал отчаянный мат и увидел, как с бешеной скоростью неумолимо приближается земля, и вдруг: «Встанем пред Царицею Небесною…». Это Мишка запел песню иеромонаха Романа. Он сам не помнил, как и почему запел, но парашют немедленно раскрылся. Вместо удара о землю, пускай и не плавное, но приземление.

Прошло около года, как мы ездили с Мишкой в Годеново, а я никак не мог выбраться в столицу, да, наверно, уже и не хотел выбираться. Шумный город на нас, провинциалов, действует отрицательно, мы теряемся в этих каменных джунглях, а от цен в московских кафешках у нас теряется аппетит, да и не понятно толком, чья это сегодня столица, каких народов? А потом, я у себя лягу спать, и у меня за окном соловей будет петь всю ночь, а в Москве, будь то у родственников или у друзей, всю ночь буду слушать пение тормозов и рёв моторов.

Декабрь. Вечер. Звонит Мариша:

- Саша, Мишка умер уже как два месяца, а я вот только нашла у него твой телефон. Может, приедешь, хочу тут тебе кое-что показать.

Мишку похоронили на Немецком Введенском кладбище, у них там родовое место. Чеченцы смогли отобрать у него отцовскую квартиру, но не отцовскую могилу. Это, наверно, единственная собственность, какая у него оставалась. Он умер поздней осенью. Уже выпал первый снег, и Мариша почему-то взяла и поставила над его могилкой «грибок», какие ставили раньше в Москве над торговками пива и мороженого. По бокам обложила «грибок» венками, и у неё получился домик. Когда уже вовсю стал падать снег, она приходила на кладбище и проползала в этот домик через специально проделанный ею лаз. На могилке возле креста стоял Мишкин портрет. Мариша зажигала свечу и разговаривала с мужем:

- Мишка, ты посмотри, как здорово, теперь у нас с тобой есть свой домик, и нас отсюда уже никто не выгонит. Только мне здесь холодно без тебя, одной очень холодно. Забери меня, Мишка.

Когда я приехал к Марише, она немедленно повела меня к столику с компьютером:

- Ты только посмотри, что Мишка придумал. Когда он был жив, я не совалась в его дела, а сейчас полезла, и смотри, что нашла.

Оказалось, что Мишка, понимая, что Мариша станет после него самостоятельно осваивать компьютер, на что уйдет у неё не один год, поразбросал по разным папкам и программам свои фотографии, а под ними сделал подписи. Вместо себя живого он оставила ей себя виртуального, но чей голос можно услышать.

Она заходит в какую–нибудь папку, а там Мишка, улыбка в 32 зуба и подпись: «Привет, Маришка, это я, и вовсе я от тебя никуда не уходил, ты же видишь, как я тебе улыбаюсь», или: «Это я с бабушкой», «А это — с мамой». «Передай привет отцу Александру, пусть он не забывает молиться о нас». «Мне хорошо, Маришка, и ты по мне не тоскуй, я ведь тебя люблю, и продолжаю любить, а для любви нет преград. Помнишь, мы читали с тобой у апостола Павла: «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Мои университеты (ЖЖ-15.02.09)

В свое время, это самое начало 90-х, я поступил работать на железную дорогу. Семью нужно было кормить, а платили там хорошо и всегда своевременно. Работал простым рабочим и прошел хорошую школу смирения, которая длилась для меня целых десять лет. Работая среди людей простых, и иногда бывших уголовников, я понял, что они, в подавляющем числе своем, люди хорошие и даже очень хорошие, только не всегда задумываются над тем, что такое хорошо, и что такое плохо. Не привили им в свое время. И поэтому, иногда казалось, что, по их мнению, хорошо только то, за что впоследствии можно избежать наказания рублем, или сроком. Поскольку работать на железку я попал в годы начала всеобщего распада, то дисциплины там уже тогда почти не было, а уж потом началось такое!

Тогда врачи нас перед сменой не проверяли, и народ пил. Пойло следовало через нашу станцию в многочисленных цистернах. Спирт и вино лились рекой. В нашей будке обогрева стояло ведро, только не с водой, как на сенокосе, а с крепленым вином. Любой входящий мог зачерпнуть кружечку и, как у нас говорили, «причаститься красненьким». В результате таких системных «причастий» с моими товарищами стали происходить печальные метаморфозы. И я бы даже сказал, беснование.

Как-то работали ночью. Меня вызвали в чужую смену и откомандировали в помощь на один участок. В перерыве сижу на скамейке в углу большого помещения. Вокруг по стенкам тоже расположились рабочие, отдыхают. Мы все что-нибудь читали, кто книжки, кто газеты, ну а я, как правило, Новый Завет. У меня было такое карманное издание, которое было удобно носить с собой.

Заходит в помещение охранник. Он должен был принять под охрану ценный груз и ожидал команду. Человек был, хорошо выпивши, и пил он чувствуется уже не один день.

Из всех, находящихся в комнате, он выбрал почему-то меня и спросил: «Ты чего там читаешь»? Я ответил. Он заинтересовался: «Это что, книжка про евреев»? Я говорю, «В принципе, да», хотя как-то никогда не рассматривал Новый Завет с такой стороны. Помолчав, он с подозрение посмотрел на меня, и вновь спрашивает: «А ты сам-то тоже, небось, еврей»? Я засмеялся и говорю: «Нет, я не еврей». Снова помолчали, охранник, вновь пристает: «А я думаю, еврей». И так продолжалось достаточно долго, Чувствую, не угомонится человек, надоел уже, и читать мешает. Говорю ему: «Ну ладно, пусть будет по-твоему - еврей. Только отстань».

«Ах, так ты все-таки еврей»!? Возмущенно закричал охранник, и достает револьвер. Наша охрана ходила с револьверами выпуска времен гражданской войны, мы ещё смеялись над ними, говорили: «Вы у нас как красные стрелки, орлы революции». Так вот этот орел дрожащей пьяной рукой и выстрелил мне в лицо, не целясь, с расстояния двух метров. Выстрелил, протрезвел и испугался. Ребята, кто отдыхал, вскочили, подлетели к охраннику, отобрали пистолет и стали его бить. Били страшно. Потом приехало его непосредственное начальство, и вновь били. И все это на моих глазах. Я отказался писать заявление, пусть сам своих детей кормит. Достали пулю из стенки, уволили «юдофоба» по-тихому и забыли. И действительно, потом об этом никто ни разу и не вспомнил. Не знаю почему, но, когда охранник стрелял, я не испытывал страха.

Всегда удивляюсь, как могут люди столько выпить? Кажется, выпей бы я столько и не откачают. А здесь столько, и каждый день.

В дневную смену, сижу за столом пишу контрольную по Новому Завету. Я тогда в Свято-Тихоновском учился. Передо мной раскрытое Евангелие, и я переписываю из него в тетрадку какие-то стихи, проговаривая их вслух, чтобы не наделать ошибок. Напротив меня и немножко сбоку спит, положив голову на стол, мой пьяный товарищ. Все спокойно, мирно. Внезапно он вскакивает из-за стола, хватает нож, и бьет меня им сверху вниз. Хорошо у меня реакция неплохая, мне удалось выбить у него нож, и самого свалить на пол. Быстро подбежал к нему, думая, что придется вязать. И что вы думаете? Лежит мой товарищ на полу и спит, аки голубь. Я посмеялся и продолжил писать.

Ножик я его спрятал, потом уже, перед следующей сменой смотрю, он все что-то ищет. Спрашиваю его: «Потерял что»? «Нож свой», говорит, «никак не найду». Отдал ему нож, и рассказал о том, при каких обстоятельствах он его «потерял». Понятное дело, что он ничего не помнил, и ему самому, по-моему, стало страшно. Удивительный человек, ему постоянно везло. Он должен был у нас погибнуть ну раз двадцать, но на удивление, всегда выходил сухим из воды, даже из немыслимых, казалось бы ситуаций.

Поразила меня однажды и неожиданная реакция другого моего товарища на молитву. Если человек просто спит, то, даже услышав молитву, он или никак не реагирует на неё, или спит ещё спокойнее и дышит ровнее.

Помню, ночь, все дремлют. Моя очередь, я дежурю и жду надвига вагонов на горку, чтобы начать сортировать их по разным направлениям для дальнейшего следования. Сижу на стуле, ожидаю состав и повторяю про себя Иисусову молитву. Вдруг один из моих товарищей, лежащий от меня справа, вскакивает с лежака и хватает меня одной рукой за грудки, а другой замахивается своим неправдоподобно большим кулаком. Смотрю ему в глаза, а они белые, в них ничего нет, вообще, и смотрит он не на меня, а поверх моей головы. И так страшно говорит мне: «Убью». Сложность моего положения заключалась в том, что рукой, которой он захватил мою телогрейку, он одновременно и ухватил меня за бороду, и сковал мои движения полностью.

Мне оставалось только молиться. Его захват постепенно ослабел, потом он что-то запричитал, заплакал и вновь лег на место. Понятное дело, что и этот мой товарищ пил уже долгое время. После того случая, я больше не ношу длинную бороду.

А вот случай, когда я по -настоящему испугался. У нас работал рабочий, его звали Сергей. Душа у него была добрая и отзывчивая. Но, как многие наши мужички, любил он выпить. Обычно как русские люди пьют? Пока деньги не закончатся, или вино, а у нас оно тогда не заканчивалась. Рабочий день закончился, а вино нет, и он остался и пил ещё сутки. Потом вышел из своей будки обогрева и решил проползти под составом. Тот тронулся, а пьяный не успел отреагировать, попал под колеса, и ему отрезало ногу под пах. Вызвали скорую, а ребята бегом несли его к машине навстречу. Никто не смог оказать ему помощь, и Сережа умер.

В тот день, а это был январь месяц, я работал на этом же участке, но свидетелем самой беды не был. Попал на место трагедии только часа через два. Его будка, это такой небольшой домик для приема пищи и обогрева рабочих, стоял с открытой дверью, в нем никого не было. На скамейке ещё лежали Сережины вещи. Я зашел, закрыл дверь и включил отопление. Дверь изнутри была покрыта фанерой и покрашена в ярко-голубой цвет. Становилось тепло.

Смотрю на дверь и вижу, как на ней медленно появляется красная капля, которая, увеличиваясь на глазах, потом начинает стекать вниз. Буквально одновременно появилось еще с десяток капель, и они тоже стали стекать вниз. Я понял, что это кровь. Через несколько минут, практически вся дверь покрылась сплошными потеками крови, которая, достигая пола, собиралась в лужицу. Мне стало жутко.

Я пулей вылетел из будки и закричал товарищу, чтобы тот подошел. Он, посмотрев на дверь, вначале тоже отпрянул, но потом, сообразив, с облегчением сказал: «Ну, да. На этой двери Сережу несли, а потом её навесили назад. За то время она кровью и напиталась. Потом её снегом омыли и оставили». Кровь замерзла, а когда я включил тепло, она и потекла. Все оказалось просто, а я уже было 90-й псалом читать начал.

Хотя я не видел Серёжиной гибели, но косвенно через эту дверь, тоже стал участником драмы. Я тогда убирал кровь, чтобы по ней никто не топтался, и ещё не знал, что Сережина смерть стала первой в длинном ряду бессмысленных пьяных трагедий, произошедших в тот год с моими товарищами. Но об этом я писать не хочу.

Мой первый учитель (ЖЖ-30.06.09)

К тому времени, когда я крестился и пришёл в Церковь, отец Павел прослужил в нашем храме уже около 12 лет. Внешне, это был очень фактурный мужчина, могучего телосложения. Большая рыжая борода и такая же коса до середины спины. Человек уже пожилой, старше шестидесяти, но сила в его руках чувствовалась немалая. Батюшку я постоянно видел или служащим, или работающим. Вне богослужений одевался он просто, даже, можно сказать, бедно. Одежда его была не то что бы ветхая, но в таком пиджаке, какой он носил, можно было бы и улицу мести, и дрова в поленницу укладывать. Отец архимандрит мало обращал внимания на свой внешний вид, хотя сан имел высокий. По дореволюционной табели о рангах соответствовал званию генерала. Жил всегда один, хозяйство его вела пожилая монашенка, она же и готовила ему еду.

При церковном доме был кусочек земли, который он исправно обрабатывал. Держал козочек, летом косил траву и сушил для них сено. Я как-то спросил его: «Батюшка, Вы постоянно так тяжело трудитесь, наверно верующие могли бы Вас и сами прокормить»? На что он ответил: «Я крестьянский сын, работать привык, да и нельзя монаху без работы, а то дурные мысли в голову лезть будут».

Я не видел, чтобы он что-то читал, видимо уже сказывался возраст, и зрение подводило. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что отец архимандрит был ещё и кандидатом богословия. Ну и дела, спрашиваю: «Батюшка, когда же Вы защитились»? «Так я же из Троицких монахов. Пришёл к преподобному Сергию ещё в начале 50-х. Нас тогда было мало, и все мы учились, нужно было кому-то постигать богословскую премудрость. Ведь всё грамотное священство к тому времени в лагерях, да под пулями палачей полегло. Дореволюционную профессуру почитай всю истребили, но, слава Богу, некоторых из них мы всё же застали. Вот и учились монахи в обязательном порядке. Хотя, скажу тебе, честно, тяжело давалась вся эта премудрость». Отец Павел как-то рассказал мне о теме своей кандидатской. В ней он всё пытался разобраться в трудах одного учёного богослова начала 20 века, носившего двойную дворянскую фамилию. Правда, до конца своих дней батюшка оставался в полной уверенности, что богословов на самом деле было двое, и писали они свои труды наподобие Ильфа и Петрова. Но я с ним по этому вопросу никогда не спорил.

Именно отец Павел впервые предложил мне стать священником. В его устах это прозвучало приблизительно так: «Сашка, вот что я тебе скажу, а становись ка ты, брат, попом. Дело хорошее, нужное». У меня тогда, откровенно сказать, и в мыслях не было стать священником, поэтому я и не решился. Тогда через некоторое время батюшка повёл атаку с другой стороны, он решил меня хитростью «заманить» в священство. «Ты сам подумай, ну чем попы занимаются, а ничем. Ну, послужил ты субботу, воскресенье и свободен на всю оставшуюся неделю. Хочешь, ягоды, иди, собирай, не хочешь – рыбку лови. Он мечтательно зажмуривал глаза, и по его лицу можно было представить, как в этот момент отец архимандрит собирает грибы. «Хотя, понятное дело, москвичи будут мешать, но, они, же только на выходные приезжают, а так все остальные дни твои. Соглашайся, Сашка».

Кстати, отец Павел действительно был страстный рыбак. Помню, как он сам мне рассказывал про рыбалку в Переделкино. Батюшка одно время был служащим священником в храме на даче Патриарха. В то время Первосвятителем был Пимен, он и забрал отца Павла из Лавры. Не знаю, где там этот пруд, может где-то в пределах резиденции, но ловить рыбу, в нём было строго запрещено самим Патриархом. Зная, что наш батюшка любитель рыбной ловли, Святейший особо предупредил его: «Смотри, отец, за послушание: рыбу у меня в пруду не удить, увижу, епитимию наложу». Батюшка боролся-боролся с искушением, но всё-таки не выдержал и смастерил себе маленькую удочку, чтобы в случае необходимости её можно было бы незаметно выпустить из рук. «Сижу на бережку, знаю, что Святейшего не будет, поэтому ужу без опаски, на кукане две хорошеньких рыбки, душа поёт. Вдруг внезапно приезжает Сам. Смотрю, а он уже идёт в мою сторону. Я удочку - в кусты, рыбу только и сообразил что засунуть в рукав рясы. Спешу благословиться, а у меня рукав ходуном ходит, рыба-то живая. Патриарх посмотрел, как у меня ряса скачет, вздохнул, махнул на меня рукой, мол, неисправим, а наказывать не стал».

Отец Павел был очень ругачим человеком. Он мог так виртуозно припечатать бестолкового мирянина, что его фразы становились крылатыми и моментально разлетались по всему городу. И хотя батюшка, на самом деле, был добрейшей души человеком, многие его реально побаивались.

Отец настоятель считал, что напуская на себя строгий вид, только и можно руководить подчиненными. Никогда не забуду такой случай. У нас вторым священником служил тоже монах, отец Нифонт. В один год, договорилось руководство детского дома с отцом настоятелем, что утром на Пасху их детки поучаствуют в крестном ходу. С этой целью согласовали время, когда приведут детей. Батюшка пообещал, а сам видать забыл предупредить отца Нифонта, который служил утреннюю службу. А может отец Нифонт забыл, не помню уже, главное, что дети так на крестный ход так и не попали. Настоятель метал громы и молнии в адрес своего помощника. Он ругался так страшно, что старенький наш отец диакон, ставший свидетелем этой сцены, не устояв, рухнул перед отцами монахами на колени, и со слезами в голосе воскликнул: «Отцы, не забывайте, какой сегодня день! Примиритесь, прошу вас». Отец настоятель от неожиданности замолчал, и отец Нифонт успел вставить: «Кстати, отец Павел, ты не забыл, что я сегодня у тебя в гостях? Во сколько мы уговорились встретиться»? «Да сразу после вечерней службы и приходи. Ты, кстати, красную рыбу обещал засолить. Молодец, что напомнил, а то я чего-то запамятовал». И отцы священники ушли, обсуждая план предстоящего вечера, только один диакон, так и остался, в недоумении, стоять на коленях.

Отец архимандрит всегда с недоверием относился к священникам, которые занимались целительством, и отчиткой. По его словам, если бес не слушает тебя и не покидает несчастного с одного твоего слова, то и не стоит тебе дерзать. «Ты что, святой? Нет? Тогда смотри на свои грехи и борись с ними, и нечего тут концерты устраивать. Самое искусительное во всём этом деле – принять в сердце мысль, что ты чего-то стоишь. А вражья морда всё время только и пытается тебе это внушить. Запомни, нет лучшего лекарства от греха, как только доброе христианское делание, молитва и смирение».

Вспоминаю те годы. Я уже был священником, и к нам в храм пришли два человека - мужчина и женщина, пожилые уже. Вот женщина и спрашивает меня, нам бы такого-то батюшку найти. А вот он как раз-то отчитками и занимался. Я отвечаю, что, мол, ошиблись вы, приехали не туда. «А что же нам делать, мы из далёка»? «А пошлю ка я их, - думаю, - к отцу Павлу", - ведь целый архимандрит, ну что ему стоит почитать над человеком. "Только, чур, не выдавайте ему, что это я вас послал». Объяснил, где его найти. Через полчаса, смотрю, снова идут. Интересуюсь: «Нашли батюшку»? «Нашли. Правда, сам он отчитывать не стал, а сказал, мол, возвращайтесь в храм найдите там отца Александра. Вот отец архимандрит ему записку прислал», - и подают мне бумажку. Открываю и читаю: «Сашка, вот сам его и отчитывай»!

Я уже писал о том, что батюшка жил очень скромно и питался всегда самой, что ни наесть простой пищей. Никогда у него не было разносолов. Любил козье молоко, и жареных карасиков. Одно время он хотел, вроде, на права сдать и купить автомобиль, даже учиться ходил на курсы в ДОСААФ. Но потом заявил, что всё это только «баловство и перевод денег», и не стал покупать машину.

Не смотря на то, что батюшка был очень прост в быту, я слышал, что он был весьма состоятельным человеком. Во многих местах на его имя были куплены дома, в которые он селил знакомых старушек. Говорили, что он скупает старинные иконы и церковные предметы. Это было и не удивительно. К нему приезжало множество его духовных чад, а жили они, чуть ли не по всей стране. Многих он постригал в монашество, особенно из пожилых женщин, а имущество их собиралось, в конце концов, в руках самого отца Павла.

Сказать честно, я не мог понять, если у тебя есть такие средства, то почему ты живёшь так скудно, и всё время в трудах? Какой смысл? А потом, зачем монаху богатства? Даже немного в мыслях и осуждал его. И только уже через годы, после смерти отца Павла, я через ту самую монашенку, что прислуживала у него, узнал его историю.

Оказывается, он, будучи ещё совсем молодым священником, имел разговор с каким-то очень духовным человеком. Вот тот человек и сказал батюшке, что ты, отец Павел, доживёшь до того времени, когда у нас по всей стране начнут строить храмы и восстанавливать монастыри. А для того, чтобы строить, нужны будут средства, и немалые. «Вот тебе и послушание - готовится к восстановлению святынь там, где Господь благословит тебе служить».

И батюшка копил деньги, вкладывая их в недвижимость. Всё-таки крестьянская смекалка помогла ему сохранить их до наших дней, не взирая, ни на реформы, ни на дефолты. А потом, когда Церковь получила свободу, он на свои средства восстановил, это только то, что я знаю, три храма. Сделал очень существенный вклад на восстановление женского монастыря. И ещё я слышал, что один древний мужской монастырь в нашей епархии до сих пор восстанавливается на собранные им копеечки. Можно сказать, «сидел на миллионах», а довольствовался только трудами своих рук, и то, во всём отказывая себе.

Когда батюшка стал сдавать здоровьем, Владыка перевёл его служить в женский монастырь. Получив об этом известие, отец Павел сказал: "Ну, что же, правильно, монах должен умереть в монастыре". Помню, что представление нового настоятеля совпало с последним днём батюшкиной службы. Литургия уже закончилась, а он сам ещё не успел уйти, и на тот момент оставался в храме. И вот представьте себе, объявляют, что грозный отец Павел уже больше не настоятель, он уже не посмотрит на тебя своим «фирменным» страшным взглядом, и не припечатает тебя словом, как это он умел делать. И его бывшие подчинённые, на удивление быстро, освоившись, на перебой бросились выговаривать ему то, что раньше никто бы из них себе не позволил.

Старый лев остался без «клыков», его можно было, и толкнуть и даже безнаказанно укусить. Батюшка стоял, понурив голову, и слушал своих близких, никому ничего не отвечая. Потом подошёл к выходу, сделал земной поклон в сторону алтаря. И прощаясь с дорогим для него местом, поцеловал ступеньки паперти. Больше он никогда не входил в двери этого храма. А уходя, повернулся к своим ругателям, и сказал, так как это мог сказать только он, весомо подняв вверх указательный палец. «Бог- то, Он есть, не забывайтесь, други. И никого, никогда никого не осуждайте».

Знаю точно, что, где-то, через год, батюшка встретился с новым настоятелем и сказал ему: «Я вижу, ты не хищник и стараешься для храма. Слышу о тебе добрые слова. Вот здесь, - он протянул настоятелю свёрток, - деньги на ремонт нашего храма. У меня уже не хватало сил начать его, у тебя они есть».

Он ещё пару лет послужил на новом месте, но сахарный диабет, бич наших монашествующих, привёл его к быстрой потере зрения. Теперь он ходил по улице, высоко подняв голову, и ни с кем не здоровался. Люди думали, что отец Павел возгордился, а он просто никого не узнавал. До последнего дня он старался ещё послужить хоть немного, доказывая, что у него ещё достаточно силёнок.

В те дни я имел наверно, если не самый последний, то один из последних разговоров с ним. Помню, он сказал мне, какой же это тяжёлый крест быть монахом. «Я ведь, за столько лет жизни в миру, ни разу не прикоснулся к женщине».

«Батюшка, - спрашиваю я его, - скажите, вот Вы прожили такую долгую жизнь в Церкви, отдали всего себя служению, вот как понять, что жизнь прожита не зря, не просто так «топтал дворы Господни»»?

«Мало кто приобретает действительно высокие плоды Святого Духа. Вот жизнь прожита, а где плоды? Где то, что многие ищут: чудотворения, прозорливость? Ведь нам, монахом, в особенности, наверно должно иметь их. Не знаю, кто имеет, я не имею.

Вспоминаю себя, когда мне было чуть больше двадцати, с каким чувством после армии я пришёл в Лавру. Как мне хотелось служить Богу, как горело сердце. Много воды утекло с тех пор, но мне кажется, что если у человека, к концу его дней вот это желание служить Христу не угасло, и сердце всё ещё продолжает гореть, как когда-то в двадцать лет, значит, Царство Небесное настигло его. А, если эта встреча состоялась ещё на земле, значит, продолжится и в вечности. Я очень верю в это, друг мой, отец Александр»

Дата добавления: 2015-11-30