Время не ждет

Уже поздно вечером позвонила мама:

- Саша, звоню поздравить тебя с днём рождения. Это сколько же тебе лет исполнилось?

- Мамочка, всего пятьдесят один.

В трубке молчание, потом снова мамин голос:

- Сынок, это ты у меня уже такой старый? Но ты особо-то не расстраивайся по этому поводу и не раскисай. А, вообще, ты давно обещал приехать, мы с папой по тебе уже соскучились.

Я обещал не раскисать и приехать в ближайшие дни.

Всякий раз, когда собираешься куда-нибудь в отпуск, да даже и не в отпуск, а просто поехать родителей навестить, в душе невольно появляется чувство какого-то ожидания, интриги, что ли. И какая эта интрига, по большому счёту, неважно, возможно, это будет случайная встреча, или разговоры с попутчиками по вагону. Всегда ждёшь чего-то нового, интересного. Ты думаешь, вот, увижу как изменились знакомые улочки детства, а если вдруг повезёт, то пообщаюсь с кем нибудь из старых друзей.

Выходишь из поезда, идёшь по залитым утренним солнцем улицам. Впереди у тебя только четыре дня, и хочется много где побывать, посмотреть, послушать, но ты понимаешь, что денёчки на родине промчатся очень быстро и тебе не удастся выполнить даже десятую часть от задуманного.

Неуловимая эта вещь, время. Только что приехал в свой город, а знаешь, что не успеешь оглянуться, а уже придётся возвращаться назад. Вот всегда так, можешь даже по часам следить за тем, как испаряются отпущенные тебе несколько деньков, а оно всё равно будет неумолимо мчаться, и от твоих поминутных взглядов на циферблат душе будет становиться только хуже.

Каждый возраст относится ко времени по-своему, в детстве нам очень хочется поскорее стать взрослыми, а время тогда тянется медленно – медленно. Но вот, наконец, мы вырастаем и уже никуда не торопимся, а время, словно нарочно, разгоняется всё быстрее и быстрее. Оно уже не идёт, и даже не бежит, оно летит, и ты летишь вместе с ним.

Сперва это тебя пугает, и ты с ужасом фиксируешь каждый прожитый год, а поздравления с очередным днём рождения воспринимаешь как издевку. А потом смиряешься и перестаёшь обращать на него всякое внимание, и только иногда с недоверием переспрашиваешь:

- Что, уже снова Новый год?

В Гродно время течёт по-особому, оно в нём ощущается, будто это физическая реальность. Гродно, вообще, какой-то странный город, в нём воздух, соединяясь со временем, словно превращается в вату. Ты живёшь в ней, дышишь ею, ешь вместе с ней, и даже спишь, утопая в «вате», словно в мягкой перине. Потому и жизнь проживается в славном, а некогда печальном городе Гродно, как один миг, не успел оглянуться, а вот уже новый десяточек разменял. И, главное, всё это так незаметно. Иногда только вырвешься из привычной временной ваты, посмотришь на себя в зеркало, ужаснёшься метаморфозам, и обратно в облака.

Вообще-то я поздний ребёнок, и среди взрослых людей всегда считался маленьким, и тут вдруг мама называет меня стариком. Вроде, всё должно быть как бы наоборот, чем человек старше, тем ему твой возраст кажется чуть ли не детским:

- Что, тебе всего пятьдесят? Ой, да ты ещё и жизни не видел, вот до моих лет доживёшь, тогда поймёшь что такое старость.

И в то же время слышу, как дочка говорит уже моей внучке:

- Ты, Лиса, счастливая, тебе в этом году всего только годик исполняется, а твоей маме уже целая четверть века.

Вот и разберись, кто ты такой, неопытный «юнец», который жизни не видел, или вымирающий мастодонт.

Наверно, в этом мире всё относительно. Каким ты себя сам считаешь, такой ты и есть. Разговариваю со старым знакомым, он мне рассказывает об одном замечательном поступке из своего недавнего прошлого. «Еду я, значит, автобусом на дачу. Все места заняты, я тоже сижу, а тут на остановке в салон поднимается старенькая такая бабушка, ей точно уже лет под восемьдесят. Ну, я, понятное дело, встал, уступил старушке место. Чего там для мужика семьдесят три, это ещё не возраст». Вот так получается, женщине под восемьдесят, она уже «старенькая такая бабушка», ему семьдесят три – и «это не возраст».

Он мне рассказывает о своём героическом поступке. А я вспоминаю, как мне этой зимой тоже в автобусе девушка место уступила. Первый раз в жизни мне уступили место в общественном транспорте. И что обидно, сделал это не какой нибудь старорежимный воспитанный пионер, а молодая девушка лет двадцати. Поначалу я испытал некое подобие шока и начал, было, отказываться, но она оставалась непреклонна, пришлось подчиниться. Правда, через минуту, уже расслабившись и удобно усевшись в кресле, подумал: — Ну, и ладно. В любой ситуации, кроме минусов, нужно замечать и плюсы. Вот, пожалуйста, можно ехать в переполненном автобусе, сидеть и спокойно смотреть в окошко.

Но Гродно — это город, где немедленно забываешь о возрасте. И не случайно. У нас в России, и, наверно, не только в России, там, где сегодня находится магазин, завтра, вполне возможно, будет работать парикмахерская, или наоборот. Как начнёшь вспоминать, что и где открывалось за последние годы, как менялись арендаторы, так пальцев не хватит всех посчитать. В Гродно всё совсем не так.

Я уже тридцать лет как уехал из родного города, но стоит вернуться, и можно ходить по его улицам с закрытыми глазами. Всё стоит на привычных местах. Магазины остаются магазинами, не меняются даже названия. Если в этом подвальчике тридцать или даже сорок лет назад торговали книжками, так будьте уверены, сегодня там продолжают торговать всё той же продукцией, меняется только ассортимент.

Наверно, это одна из причин почему исчезает в нём ощущение времени. Идёшь по улице, ага, вон твоя школа, а рядом знакомая столовка, так и хочется по привычке за мороженым заскочить, оно здесь какое-то особенное. В этом году специально зашёл на почту, когда-то здесь на втором этаже, как раз над почтой, жил мой друг. Просто я недавно побывал там во сне, и даже запомнил, какой у них интерьер. Друга уже нет, а интерьер, вроде всё тот же.

Иду дальше, по правую руку — старинный францисканский монастырь. В своё время мы с пацанами забирались сюда на хоры смотреть орган. Решил зайти, когда ещё представится такая возможность. Захожу тихонечко, чтобы не шуметь. В храме идёт отпевание, и одновременно служится литургия. В этот момент пан ксёндз стал произносить проповедь. Я прошёл вперёд, сел на лавку и прислушался. С удивлением отмечаю: — Ого, я ещё прилично помню польский.

Перед алтарём на возвышении стоит закрытый гроб, над ним два перекрещенных чёрных флага. Чья-то окончившаяся земная жизнь. Снова вспомнился сон. В этом году, как раз перед большой родительской, снится мне, будто я умер. Вот так, внезапно, душа покидает тело, и наступает осознание, что всё, не увидеть тебе больше тех, кого любишь; что уходишь, не успев ни с кем попрощаться, никому ничего не сказав.

Помню, как всё внутри наполнилось горькой тоскою, и от этого чувства во сне я заплакал. Потом снова мысль, ну, правильно, вот ты сейчас умрёшь, а кому служить, всё же родительская, народу соберётся… Проснулся и поблагодарил Бога, что это только сон, но с тех пор, всякий раз, как отпеваю или вынимаю частичку за усопшего, вспоминаю пережитое во сне, и молюсь с сопереживанием.

Выхожу из костёла с беззаботностью отдыхающего человека и иду дальше, полный энергии и сил. Каждый год замечаю, как меняются люди, живущие в моём городе. Ещё в прошлый раз обратил внимание, что появилось необычно много высоких девушек. Может, и не только девушек, но на ребят я внимания не обращаю. Помню, как в кафе даже задал вопрос официантке: — Отчего это вы так буйно растёте?

Чем явно поставил девушку, точно такого же высокого роста, в неловкое положение. – Знаете, — произнесла она в растерянности, — я как-то об этом не думала. Но если у нас здесь что-то и происходит, то, скорее всего, виновата в этом наша белорусская картошка, — и улыбнулась мне очаровательной улыбкой.

Я иду по городу моей первой любви. Вокруг меня места, все такие до боли знакомые. Начало лета, распустились цветы и красивые молодые пары за ручку друг с другом, прогуливаются рядом со мной.

Так и ждёшь, что вот сейчас из-за угла вон того дома выйдет тебе навстречу та, из-за которой ты впервые в далёкой мальчишеской жизни потерял сон и аппетит. Интересно, о чём бы мы стали говорить?

Вечером всё в том же лирическом настроении возвращаюсь домой. Подхожу к своему подъезду и вдруг слышу откуда-то сверху: — Эй!

Сперва я не понял, кто там меня зовёт, и, вообще, меня ли зовут, но посмотрев вверх, увидел на пятом, самом последнем, этаже родительского дома маленькую девочку.

Она стояла на балконе и махала мне ручонкой:

- Эй, дедушка, здравствуй! Я тоже помахал ей в ответ:

- Здравствуй, маленькая ласточка!

Потом слышу голос взрослого человека, наверно, мама: — Доча, с кем ты там разговариваешь?

- Мамочка, там внизу на улице дедушка. Он такой ст-а-а-а-а-ренький, с-е-е-е-е-денький. Ж-а-а-а-лко дедушку.

Древняя мудрость: устами младенца глаголет Истина. И всё, всё тут же стало на свои места, вместо увлекающегося молодого человека я снова увидел себя таким, какой есть на самом деле. И стало стыдно, что позволил себе забыться и даже поглядывать в сторону молодых девчонок. Спасибо тебе, маленький ангел с небес, вернувший меня на землю.

Когда снова садишься в вагон поезда, везущего тебя обратно, почему-то уже не испытываешь никакой интриги, хотя твои попутчики могут оказаться очень и очень интересными собеседниками. Обратная дорога известна и неизменна. Всё в ней буднично и просто, нет ожидания сказки, есть только одно желание — скорее бы домой.

Перед глазами снова картинки из увиденного, отпевание в костёле, разговор с пастором в лютеранской кирхе, город моей юности, наполненный светом и тишиной. И снова, в который уже раз, в ушах звучат слова той малышки: «Ж-а-а-а-лко дедушку». Нет, маленькая, не нужно меня жалеть, ведь я прожил свою жизнь и получил драгоценный опыт добра и зла, который навсегда останется со мною. А время, да, оно неумолимо ведёт человека к смерти, и ничего с этим не поделаешь. Таков закон, ты пришла, а я должен уйти и освободить тебе место на земле.

Утром пересекли границу, и на мобильник посыпались сообщения, в одном из них читаю: «Дорогой батюшка, вам надлежит такого-то числа прибыть для участия в ежегодном крестном ходу в Боголюбовский монастырь».

Вот это новость, я ещё никогда прежде не ходил в этом крестном ходу. В прошлом году от нас в нём участвовал мой друг отец Виктор. Тот год был ещё жарче, а идти священникам приходится в полном облачении и в камилавках.

Батюшка тогда заезжал к нам за голубыми одеждами, как всегда в приподнятом настроении, шутил, смеялся, а вернулся со сбитыми в кровь ногами, жалким и несчастным. Священническое облачение, из небесно-голубого ставшее серо-грязным, тогда же немедленно отправилось в стирку. – Батя, невозможно идти по такой жаре, а ещё эта пыль от автомобилей, ты постоянно вынужден ею дышать, а она садится тебе на руки, лицо, одежды. Просто пытка какая-то.

Прочитав сообщение и вспомнив слова своего друга, я испытал искушение, зачем идти мучиться по жаре? Стоит только сослаться на плохое самочувствие, всё равно проверять тебя никто не станет. С другой стороны, ведь это благословение епископа, твоего духовного наставника и отца, призыв помолиться вместе с ним, тем более, что и он во время хода точно так же будет идти по раскалённому асфальту, а одежд на нём ещё больше, чем на простом священнике.

Крестный ход хоть и начинался вечером, но солнце всё ещё палило немилосердно. Прибывающее священство облачалось и, по мере прибытия, выстраивалось в две шеренги друг напротив друга. Навскидку, нас съехалось человек семьдесят.

Пока мы стояли, постоянно подходили и подъезжали крестоходцы, у многих по обычаю на груди висели иконки. Чудотворный образ Пресвятой Богородицы Боголюбской, в честь которой и собирался крестный ход, находился здесь же в колокольне под аркой. Рядом с ней виднелись казаки в синих мундирах и солдаты, им предстояло, меняясь, нести икону до самого монастыря.

Отдельно от всех стояли несколько хоругвеносцев, правильнее их нужно было бы назвать «знаменосцами», потому что в руках у них были не хоругви, а знамёна. На некоторых изображены иконы: Спаса, Спаса в силах и Пресвятой Богородицы. Потрясающей красоты огромные полотнища, каждое из которых нёс один человек.

А люди всё подходили и подходили.

Наконец, в назначенное время из храма, помолившись, вышли владыки в сопровождении архимандритов и митрофорных протоиереев. По стечению обстоятельств, я оказался совсем рядом с ними. Правящий архиерей подаёт возглас,и, словно звук фанфары, раздаётся, подхватываемое сотнями голосов: «Слава Тебе Бо-о-о-же наш, сла-а-а-ва Тебе»! Это призыв к движению, и перекрестившись, мы трогаемся в путь.

Поначалу, только-только отправившись, узнавая, приветствовали друг друга:

- Батюшка, благословите!

- Отче, прошу молитв!

Но приветствия и сторонние разговоры скоро умолкли, и мы пошли молча. Сразу же за нами в колонне двигался большой сводный хор, состоящий из несколько клиросов, а уже за певчими и остальной народ. Людям не слышно, что поёт хор, поэтому они самостоятельно распевают краткие молитвы и припевы, кто-то читает акафист Пресвятой.

Идём. Очень жарко, пот из-под камилавки заливает лицо. Рядом с нами проезжают многочисленные автомобили, люди, часто голые по пояс, открывают окна и снимают крестный ход на мобильные телефоны. Из машин доносится громкая ритмичная музыка, в каждом окне она своя. Музыка всякий раз диссонансом вторгается в сознание, но ты идёшь, молясь краткой молитвой, и музыкальный шум остаётся где-то там, снаружи, и после мелодии не липнут, как обычно, а исчезают вслед за их хозяевами. Справа, рядом с нами, по обочине дороги люди почти что бегут. Казаки постоянно их отсекают и просят идти сзади духовенства, но многие, несмотря ни на что, возвращаются.

Передо мной идёт отец Иоанн, хороший молящийся священник. Смотрю на его тень и вижу, что батюшка что-то читает, скорее всего, молитвы из служебника, и я пожалел, что не догадался взять с собой хотя бы чётки. В воздухе промелькнул запах мёда, всего на секунду, но мой нос уловил этот запах. Значит, где-то рядом липы, осматриваюсь кругом, нет, лип не видно, одни тополя. И вдруг рядом закричала женщина, она кричала что-то бессвязное, указывая рукой в сторону чудотворного образа. В то же мгновение её крик поддержала другая, потом третья… Они кричали и хохотали одновременно.

– Знаю я вашего Христа, знаю!

В следующий момент отец Иоанн резко повернулся к одной из них и громко спросил:

- А меня знаешь? Та уставилась на него злыми мутными глазами:

- Знаю тебя, ты Иван.

Батюшка обрадовался и, повернувшись ко мне, перекрестился: — Знают, слава Богу, значит не напрасно крест ношу!

Тогда я понял, о чём это он спрашивал бесноватую, и мне тоже захотелось задать ей этот же вопрос, но я не решился, боясь услышать в ответ что-нибудь наподобие: — А ты наш, наш, даже не сомневайся.

Останавливаемся, читаем Евангелие и следуем дальше. Во время остановки от раскалившегося асфальта нестерпимо разогревается подошва обуви, и ты невольно пританцовываешь.

Рядом, регулируя движение, идёт милиционер с рацией: — Этого ещё нам не хватало, — поворачивается он ко мне с досадой, — впереди сбили мотоциклиста, сейчас будет пробка.

И, действительно, скоро не так далеко от нас замаячил хвост из множества стоящих автомобилей. И почему-то снова пахнула мёдом, а потом ещё чем-то таким знакомым, но еле уловимым запахом, немного напоминающим корицу, но только с горчинкой.

Мы выходим из города, спускаемся с горочки, а потом поднимаемся вверх. Мне хорошо видно тех, кто идёт впереди, многочисленные хоругви, передвижную звонницу, колонну священников.

– Посмотри назад, — это отец Иоанн.

Оборачиваюсь и вижу владык, идущих в окружении огромных икон – знамён, а за ними кажущееся бесконечным море людей. Оказывается, к нам присоединились крестоходцы, только что пришедшие из Киева, подошли паломники из Беларуси и с юга России. Крестный ход, растянувшийся, как минимум, на километр, приближается к автомобильной пробке, сейчас мы остановимся, но, о чудо, машины двинулись вперёд, а мы вошли в Боголюбово.

Боголюбово далеко не Владимир, хоть и находится совсем рядом. Мы движемся в сплошных клубах пыли, идти тяжело, каждый шаг даётся с большим трудом. Вдоль дороги, как и везде, выстраиваются любопытные, нас фотографируют, кто-то снимает на камеру.

Приближаемся к монастырю, и я чувствую, что вхожу в сплошной поток необыкновенного запаха, источник которого никак не могу определить. Батюшка, идущий за мной, тихо произносит: — Отцы, миро.

И я немедленно вспоминаю, что именно так благоухали мощи преподобного Симеона Дайбабского Черногорского, именно этот запах стоял возле частиц мощей святых в Которском храме, а ещё в Александровском монастыре у раки преподобного Корнилия, у мощей преподобного Александра Свирского и много где ещё. Молитва тысяч людей, идущих по жаре или под дождём, по непролазной распутице или раскалённому асфальту, «пробивает» Небо, и Оно словно «опускается» на землю, а ты, находясь в колонне, опытно переживаешь присутствие Неба.

В этом-то и заключается тайна и притягательная сила крестных ходов. Если Бог благословит, на следующий год я уже не стану ждать приглашения.

Удивительное состояние, мы шли одновременно по Небу и по земле, в клубах пыли и потоке мира. В этот момент я отчётливо осознал, что мы вышли из времени, и сейчас оно над нами не властно, что секунды и минуты остались где-то там, за бортом, а в нашем настоящем всё совсем-совсем другое.

Не знаю, слышал ли этот запах кто-нибудь, кроме нас, мы-то шли рядом с владыками. Может именно поэтому те люди, что с самого начала никуда не хотели уходить, до конца и пытались идти рядом с нами?

В самом монастыре нас встречали квасом с мягкими булками, вот где мы попили. Потом я бегал среди встречающих, собирая отцов, что поедут вместе со мной назад в одной машине. И всякий раз, пробегая по узкой дорожке, задевал подрясником бабушку схимницу, уж больно неудобно она расположилась. Останавливался, из вежливости просил у неё прощения и бежал дальше. И всякий раз она пыталась что-то сказать мне в ответ, но не успевала.

Наконец раз на десятый при моём появлении она привстала со стульчика и поймала мои руки своими старенькими ладошками. – Батюшка, дорогой, не переживай ты так, я вовсе не обижаюсь, а ты всё извиняешься и извиняешься. Это вы меня простите, что всем мешаю. И так добро она на меня посмотрела.

Поздно вечером я возвращался в одиночестве домой, а сам в мыслях всё продолжал тот наш разговор с маленькой девочкой, стоящей на балконе родительского дома.

- Ты знаешь, маленькая, а я ведь неправильно тебе сказал, что время неумолимо приближает нас к смерти. Нет, не к смерти оно приближает нас, а к Небу. Там исчезает власть астрономического времени, минут и секунд, и там никто не умирает. Мы несовершенны, а потому некое подобие времени существует для нас и в вечности, но только меряется оно там чем-то совсем другим. Чем? Да вот, может этими сменяющими один другого запахами мёда и корицы с горчинкой, и должно быть чем-то ещё, очень и очень важным. Веду машину, а передо мной всплывает лицо только что встреченной мною старенькой бабушки-схимницы. И я, обрадовавшись внезапному открытию, восторженно кричу:

– Знаю, знаю, малышка! Ещё светом добрых и бесконечно любящих глаз!

Время пошло.

Молодая женщина, лет тридцати, обращается ко мне, доверительно, и немного волнуясь:

- Батюшка, я выхожу замуж и мы с моим мужем хотим венчаться.

– А знаете ли, голубушка, — поучаю привычно, — что венчание – шаг ответственный, и, решаясь на него, вам нужно взвесить серьёзность ваших чувств и намерений?

– Да, батюшка, мы всё взвесили и решили сперва расписаться, и в тот же день повенчаться. И, потом, сколько ещё испытывать эти самые чувства? Я от него уже третьего ребёнка рожаю, а всё никак не решусь, сколько же можно!? — убеждает себя молодая женщина.

Говорят, сейчас стало модным венчаться, не знаю. Мы в своём храме много крестим, ещё больше отпеваем, а вот венчаем крайне редко. Да ещё и просим за венчание самое большое пожертвование. И делаем так специально, чтобы люди, прежде чем решиться на такой шаг подумали даже не семь, а семьдесят раз. Но всё равно не помогает, и разводов среди венчанных браков хватает. Я здесь как-то поинтересовался у священника, который принимает в епархии просителей о церковном разводе, и выходит, что в среднем за год по области мы имеем около трёхсот таких семейных катастроф. Человек надеется, что после церковной молитвы, словно по мановению волшебной палочки, в его семье наступит идиллия, а она не наступает. Нет понимания, что венчание – это благословение на начало трудного жертвенного пути двух любящих сердец по созданию семьи, как малой домашней церкви, а не уже готовый конечный счастливый результат.

Начинаешь объяснять невесте, что в браке она должна подчиняться мужу, и оставлять за ним принятие всех главных решений. Девушка смотрит на меня и улыбается. Спрашиваю:

– Ты чего улыбаешься?

– Батюшка, неужто мне придётся ему во всём подчиняться, а если он неправ? А если он вообще, человек неумный?

– Так зачем за него идти, если он неумный?

Никогда не забуду, находят меня двое, он и она. Она выше мужа чуть ли не на полголовы, да и остальными формами покрупнее будет. Он (жена его называет «Дусик», причём именно называет, к нему не обращаясь, и постоянно говоря о муже в третьем лице) постоянно молчит, зато она говорит не умолкая.

– Мы с Дусиком решили повенчаться, — смотрит в сторону супруга, тот обречённо вздыхает и соглашается: «Угу». – Батюшка, это так ответственно, так ответственно. Мне же снова придётся подвенечное платье покупать.

– А вы давно вместе?

– Да у нас ребёнку уже семь лет.

– Тогда вам нет смысла покупать такое дорогое платье, вы просто оденьтесь чистенько по-церковному.

Женщина, задыхаясь от возмущения:

- Что значит «чистенько»!? Я, что же, не могу для такого случая позволить себе новое платье?

Я немедленно соглашаюсь с её требованием о новом платье, она успокаивается, и мы договариваемся о сроках венчания. У «молодых» до назначенного мною дня оставалось ещё месяца полтора. Надеясь за это время хоть немного воцерковить ребят, я предложил им походить на воскресные службы, и разрешил звонить мне, соглашаясь ответить на все интересующие их вопросы. И она звонила чуть ли не каждый день. – Можно венчаться в фате? – А, может, вместо фаты мне ленточку повязать? – А если коленочку открыть, будет ли это «по-церковному»? Я стал бояться её звонков, я же не Юдашкин, откуда мне знать, что такое оборки и фонарики на рукавах?

Недели через три, в сопровождении Дусика, она приехала продемонстрировать свой наряд на предмет соответствия его требованиям «церковности». Маленький мужичок покорно стоял передо мной в простеньком костюмчике, и почему-то зелёного цвета. Не удивлюсь, если он в нём ещё в школе аттестат зрелости получал. Зато супруга поражала оригинальностью и эксцентричностью одежд. Не стану их описывать, всё равно не смогу, но априори соглашаюсь на всё. Женщина задумчиво смотрит в сторону супруга. – Батюшка, последнее время меня волнует несоответствие идеи моего платья цвету его костюма, я боюсь, что нарушается гармония. «Невеста» мельтешит на фоне зелёного супруга, а я, понимая всю нелепость происходящего, но боясь обидеть людей, только молча развожу руками. Вечером она вновь позвонила и сообщила, что решила заказывать новое платье.

Зато венчание прошло великолепно. Зрителей понаехало множество, правда «невеста» слегка паникуя, часа за два до прибытия к храму эскорта автомобилей, спрашивала меня о какой-то очерёдности входа в храм, но все недоумения к счастью удалось разрешить.

Потом, уже выходя из храма, она бросала в толпящихся сзади незамужних девушек свой букет. А те, подобно волейболисткам, визжа и смеясь, выпрыгивали ему навстречу. Довольный действом народ, устремился вслед за королевой бала к машинам, а сзади, не поспевая за всеми, и видимо, боясь потеряться, смешно семеня ножками, спешил Дусик в нелепом костюмчике зелёного цвета.

Но, всё-таки, таинство, даже если люди и забывают о его сути, остаётся Таинством, и наблюдаешь порой, как человеческая слабая плоть не выдерживает присутствия благодати.

Во время венчания девушки нередко теряют сознание. Мамочки жалуются на спёртый воздух в храме и на жар от горящих свечей, хотя мы никогда не венчаем прилюдно, и такого рода объяснения мною не принимаются. Причина скорее в том, что всё чаще широкие юбки белоснежных подвенечных платьев невест скрывают уже значительные сроки беременности. Помню, венчал юную девочку шестнадцати лет и мужчину лет тридцати пяти. На его фоне она выглядела совершенным ребёнком, и в тоже время этот ребёнок сама уже готовилась стать мамой. Тонкая высокая шейка, такие же худенькие ручки. Во время венчания девочка вдруг медленно, словно свечечка, начала оплывать на пол. Потом, заметив вдоль стены стоящую лавку, улеглась на неё вместе с ногами.

Я неспешно продолжаю читать молитвы, сродники, в том числе и жених, в растерянности обступают молодую. Та лежит и в прострации улыбается своим видениям. Но через минуту жених уже стоит на положенном месте с юной супругой на руках. Он держит её, точно бездыханное тело, с запрокинутой головой и безжизненно свисающими вниз руками. Однако мужчина твёрд в своём намерении продолжить венчание, и всем видом старается мне это показать. Спрашиваю:

- И что будем делать?

– Венчаем дальше, батюшка.

– Так венец не фуражка, как мы его на её головку крепить станем?

Благо, мои помощницы подсуетились и прохладной святой водичкой привели девочку в чувство. Правда, до последней минуты её приходилось поддерживать под руки, а венчальную свечу передали свидетельнице.

Если теряют сознание молоденькие девчонки, то это в порядке вещей, но когда на пол храма опрокидывается большой сильный мужчина, то здесь на беременность уже не спишешь. Идёт венчание. Поворачиваюсь лицом к открытым царским вратам и, воздев вверх руки, готовлюсь произнести венчальный возглас: «Славою и честию венчай их», как слышу звук рухнувшего тела. Оборачиваюсь и вижу жениха распростёршимся на полу. Невеста отскочила в сторону, на её лице недоумение и испуг. Общими усилиями приводим незадачливого жениха в чувство. Он не совсем понимает, чего от него хотят, но потом всё-таки встаёт на место. Вновь воздеваю руки, произношу возглас, и молодой человек опрокидывается навзничь, да так резко, что чуть было не увлекает за собой свидетеля. Жених падает, а его ноги в ботинках сорок четвёртого размера с новыми кожаными подошвами по инерции взлетают вверх. Его вновь поднимают и усаживают на табурет. Он сидит, прислонившись головой к невесте, так и венчаем.

Правда, этот случай с сильной половиной человечества на моей памяти единственный. Но если, кто-то думает, что мужики народ менее чувственный и ранимый, чем женщины, то он глубоко ошибается. Года два назад я присутствовал на росписи в загсе. Помню, как после всего к жениху подошёл свидетель и пошутил:

- Не понимаю, как ты решился расстаться со свободой и стать семейным человеком?

Каково же было моё удивление, когда через год я, просматривая видеозапись уже с его свадьбы, увидел как этот большого роста могучий крепыш в момент, когда они оба с женой поставили подписи под одним документом, не совладал с чувствами и заплакал. Он стоял и плакал, как дитя, а жена успокаивала его и гладила по волосам.

Такие мы мужики, какие бы мы ни были большие и сильные, нам очень важно, чтобы нас любили. Мой друг отец Виктор этой зимой заболел и попал в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Он сгорал от высоченной температуры, и врачи как могли, боролись за его жизнь. В самый критический момент к нему пустили матушку. Она наклонилась над ним и просит: — Витенька, ты только не умирай, держись. Ты же сам знаешь…». Батюшка, предвосхищая её слова, подумал: «Сейчас она скажет «как я тебя люблю», и так, — говорит, — на душе хорошо стало. А матушка продолжает: — … детей кроме тебя, кормить некому. А их у тебя вон сколько, и кому они, если помрёшь будут нужны»? – Действительно, — согласился батюшка, — никому», — поболел немного, и на службу.

Разные случаи случались с моими молодожёнами, один раз даже трагический. Семья находилась на грани развода. Муж сильно выпивал, и жена ухватилась за идею повенчаться как за последнюю соломинку. Он согласился, и по её просьбе даже закодировался, но мне об этом ничего не сказали. Во время венчания молодые пьют общую сладкую чашу вина, вот он её и выпил. Сорвался и запил, а месяца через три семья распалась окончательно.

А один раз жених со свидетелем перед самым венчанием чем-то, видать, обкурились. Родственников понаехало, а их развезло, стоят и хохочут. Невеста плачет, а они заливаются. Вот беда какая.

Много случалось всего, и забавного, и грустного, но было одно венчание, которое меня потрясло и осталось в памяти на всю жизнь.

С Галиной мы познакомились в храме. Она подошла ко мне после службы и попросила соборовать и причастить её мужа. У Андрея, так его звали, обнаружили опухоль. Ему тогда ещё не было и сорока. Будучи по природе человеком терпеливым, он научился скрывать от окружающих боль, потому и болезнь открылась уже на последней стадии. После операции Галина привезла мужа домой. Тогда она и просила его соборовать.

Мы разговорились с Андреем. Вера в нём была, но правда очень маленькая, а вот надежды не было совсем. А без надежды в таком деле нельзя. Всё время, пока я его соборовал, он смотрел на меня с таким выражением лица, словно говорил: «Я понимаю, ты делаешь своё дело и хочешь мне помочь. Но только зря ты, парень, стараешься. Всё равно из этого ничего не получится. Я обречён». И, тем не менее, он даже было пошёл на поправку, но его настроение от этого не улучшилось. Она поменяла квартиру, чтобы у Андрея была отдельная комната и дети ему не мешали. А он спешил сделать в ней ремонт, чтобы ей потом, после него, было меньше мороки со всеми этими мужскими делами.

А месяца за два до кончины Андрея она попросила их обвенчать. Я назначил день, и они приехали в храм нарядные и торжественные. И ещё, может мне это показалось, но они были счастливы. Не смотря на то, что время их оставшегося счастья уже можно было исчислять часами. Остался в памяти землистый цвет лица Андрея и проступающая порой в их глазах боль от близкой и неминуемой разлуки.

- Ты хочешь связать себя навсегда? – спросил я её перед венчанием.

– Да, я хочу и в вечности быть вместе с ним. Здесь мы были вместе до обидного мало.

- Ты ещё молодая женщина, подумай, у тебя двое детей, и их нужно поднимать, хватит ли тебе сил?

– Бог не оставит, батюшка, моей бабушке после войны было ещё труднее.

Прошло уже много лет, и я иногда встречаю Галину. Она освоила мужскую специальность, занималась извозом, торговала запчастями к автомобилям. Сейчас купила огромный «патриот», чтобы ездить на дачу. Сыновья выросли, родились внуки. Так что, забот у неё, что говорится, «полон рот». Я иногда её встречаю, но никогда не вижу рядом с мужчиной.

Недавно она меня подвозила, и я спросил:

- Не жалеешь о том венчании?

Она помолчав:

– Вспоминаю то время, оно шло, и я понимала, что теряю мужа, наступало отчаяние, и я не знала что со всем этим делать. Но после того, как мы повенчались, я вдруг отчётливо поняла, что теперь всё, мы навсегда остаёмся вместе. Никогда ещё, как в те дни, я так остро не ощущала времени. Оно стало для меня управляемым, он уходил, а я каждую секундочку нашей жизни словно перебирала между пальцами, как ты свои чётки. Те два месяца научили меня ценить, то малое, что у меня есть, и быть благодарной, за то, что у меня есть. Я не думаю об Андрее «был», для меня он продолжает «быть».

Он умер на моих руках, и я сама закрывала ему глаза. Может от того, что я знала о его скорой кончине, и делала всё, чтобы ему было покойно, у меня нет на душе чувства вины, или какой-то недоговорённости. Словно он переехал в другую страну, а я остаюсь ждать его вызова. Когда-то он обязательно придёт, и я пойду за ним вслед».

А вскоре вся страна узнала о взрывах в метро. И думаешь, ведь никто из тех, кто погиб, не собирался умирать в тот день. Люди уходили по своим обычным делам, строили планы, а потом, буквально в мгновение их жизнь прервалась. Мы жалеем погибших, но жалеть нужно тех, кто остался. Теперь день изо дня месяцами они будут вспоминать, всё одно и то же. Ту самую минуту, когда любимый человек уходил из дому в то злополучное утро. Возможно, это было так: «— Быстренько иди сюда, целую и я побежал, уже опаздываю! – Беги, беги, я умываюсь, вечером поцелуешь», или звонок по телефону: «— Я хочу тебе сказать что-то очень важное для нас обоих. – Прости, мне сейчас некогда, вечером скажешь, мы же договорились о встрече». Может, это было так, а может, как-то по-иному, точно не знаю, могу только предполагать.

Только не будет теперь этого вечера. Никто так и не скажет им оставшимся тех заветных слов, никто больше так не обнимет и не поцелует. Лишь остаётся подушка, которую можно обнять в надежде уловить запах того, кто уже не придёт. Мы неисправимы, и начинаем понимать, что были счастливы только тогда, когда его теряем.

Ночь, табло на часах говорит, что сейчас где-то около трёх. Проснулся и почему-то вспомнил про тот разговор с Галиной в её вездеходе, и то венчание. Рядом со мной, свернувшись калачиком, мирно спит моя матушка. В памяти всплывает и рассказ отца Виктора, который помирая в больнице, ждал от своей половины признания в любви. И я делаю неожиданное открытие: а ведь моя матушка за все двадцать пять лет совместной жизни так ни разу и не сказала, что она меня любит. Вот это здорово, а как же мы так поженились, без констатации самого факта? Спать сразу же расхотелось, и так стало себя жалко. Нет, так дело не пойдёт, матушку определённо следует обличить, утром, сразу же, как проснёмся.

Для сбора компромата мысленно возвращаюсь в те наши далёкие годы, и почему-то сразу вспоминаю, какими счастливыми глазами смотрела она на меня, когда я делал ей предложение. Потом, как старалась она подложить мне на тарелку самый большой и вкусный кусочек, как обшивала, стирала, гладила до появления всех этих чудо машин. Нужны обличающие факты, а в голову лезет всякая ерунда, как всеми силами она старалась дать мне поспать, когда появился на свет малыш. Потом, как вместе пришли в церковь, и она терпеливо выслушивала моё дилетантское «богословие». А когда, став священником, я получил самостоятельный приход, она ушла с прежней работы на зарплату в пять раз меньшую, ради того, чтобы быть рядом и организовывать клирос. Вспомнилось, как перед первой нашей Пасхой, когда не было денег на красные облачения, она пошла на рынок и продала свою единственную ценность — новую шапку из голубой норки.

Воспоминания, тесня, и наплывая друг на друга, выстраивались в одну большую непрерывную цепь обличений, но только уже меня самого. Вот так, Саша, получается, что рядом с тобой, вот уже целых 25 лет, живёт человек, который и живёт-то ради тебя, а ты этого до сих пор не понял. А для любви слова, оказывается, вовсе и не обязательны.

Вглядываюсь в её лицо, и хотя на дворе ещё темно, отчётливо вижу ту самую девчонку, которая согласилась идти по жизни рядом со мной, и идёт вот уже целую четверть века. Мы привыкаем, что кто-то живёт рядом, для нас становится нормой быть кем-то любимым, что о нас кто-то постоянно заботится, и на него можно свалить кучу всяких домашних рутинных дел. И, кажется, что так будет всегда, но в том-то и дело, что «всегда» в нашем конечном мире не бывает, когда-то это «всегда» рано или поздно заканчивается. И можно так и не успеть научиться быть благодарным, а потом ненавидеть себя, что вовремя не целовал эти глаза и эти руки.

Пытаюсь вспомнить, а когда сам ей говорил, что люблю, когда последний раз дарил цветы? И хотя в комнате темно, понимаю, что мои щёки начинают пылать. Нет, нужно в корне всё поменять, завтра же, нет уже сегодня, я скажу ей, что люблю её, и очень сильно. Нет, это неубедительно, что значит «очень сильно»? Скажу просто, что люблю её, но зато целых пять раз, или лучше десять, и так каждый день, или, в крайнем случае, через день. Правда, она может заподозрить, что я где-то в чём-то проштрафился. Ну и пусть, потом перестанет, пора ей привыкать к новой хорошей жизни, вот с этой самой минуты.

Засыпаю довольный собой, успевая краем глаза заметить цифры на электронном светящемся табло. Всё, время новой жизни пошло.

Дата добавления: 2015-11-30