Генеральная Компания Образовательного Кредита

Акционерная компания, учрежденная актом, заверенным мэтром Мокаром и его коллегами, парижскими нотариусами, 6 апреля 1937 года и утвержденная императорским декретом от 19 мая 1937 года.

Уставной капитал: сто миллионов франков, разделенный на 100 000 акций по 1000 франков каждая.

Административный Совет:

барон де Веркампен, командор ордена Почетного легиона, президент,

де Монто, офицер ордена Почетного легиона, директор Орлеанской ж.д.,

Вице-президенты:

Гарассю, банкир,

маркиз д'Амфисбон, высший офицер ордена Почетного легиона, сенатор,

Рокамон, полковник жандармов, кавалер Большого Креста, Дерманжан, депутат,

Фраппелу, кавалер ордена Почетного легиона, генеральный директор Образовательного Кредита.

Далее следовал Устав Компании, написанный изысканным финансовым языком. Как видим, в Административном Совете – ни одного имени ученого или преподавателя. Для коммерческого предприятия так оно было надежнее.

Контролировал деятельность Компании правительственный инспектор, подотчетный Министру Украшательства Парижа.

Поскольку идея барона оказалась удачной и в высшей степени практичной, ее успех превзошел все ожидания. В 1960 году Образовательный Кредит насчитывал по меньшей мере 157 342 ученика; сам процесс постижения наук был механизирован.

Приходится признать, что изучение литературы и древних языков (включая французский) оказалось тогда почти заброшено, латинский и греческий были не только мертвы, но и похоронены; для проформы еще оставалось несколько классов словесности, но они плохо посещались, были мало значительными и еще менее уважаемыми. Словари, «ступени»,^[9] грамматики, списки тем для сочинений и изложений, вся прочая классика, набор книжиц всех этих Вергилиев, Квинтов-Курциев, Саллюстиев и Титов-Ливиев не потревоженными пылились на полках старого дома издательства «Ашетт». Зато «Краткие курсы математики», трактаты по морфологии, механике, физике, астрономии, курсы предпринимательской практики, торговли, финансов, промышленности, все, что имело отношение к спекулятивным тенденциям дня, раскупалось в тысячах экземпляров.

А в результате акции Компании, удесятерившие за двадцать два года свою номинальную цену, стоили в описываемую эпоху уже по 10 000 франков за штуку.

Не станем далее распространяться по поводу финансового процветания Образовательного Кредита; по присловию банкиров, цифры сами говорят за себя.

К концу прошлого века Эколь Нормаль^[10] явно приходила в упадок, туда шли немногие молодые люди, чувствовавшие призвание к карьере в области словесности; потом многие из них, причем из лучших, забрасывали подальше свои преподавательские мантии и вливались в толпу журналистов-сочинителей. Но теперь сие печальное зрелище больше не повторялось, ибо вот уже десять лет как новое пополнение привлекали исключительно естественнонаучные дисциплины.

Но если последние профессора греческого и латинского доканчивали свои дни в пустых классах, какое завидное положение занимали, напротив, господа преподаватели Точных и Естественных Наук, с каким достоинством расписывались они в платежных ведомостях!

Науки подразделялись на шесть областей: имелся начальник Управления математики с заместителями по арифметике, геометрии и алгебре, начальники Управлений астрономии, механики, химии и, наконец, самый важный из них – начальник Управления прикладных наук с заместителями по металлургии, машиностроению, прикладным механике и химии.

Изучение живых языков, кроме французского, было весьма популярным, ему придавалось особое значение; одержимый филологией мог бы изучить там две тысячи языков и четыре тысячи наречий, на которых говорил мир. Заместитель начальника по изучению китайского не имел отбоя от студентов со времени колонизации Кохинхины.^[11]

Компания Образовательного Кредита занимала гигантские здания, возведенные на месте бывшего Марсова поля, ставшего ненужным с тех пор, как Марсу перестали платить дань из бюджета. То был комплекс, содержавший всевозможные службы, настоящий город со своими кварталами, площадями, улицами, дворцами, церквами, казармами, сравнимый с такими городами, как Нант или Бордо, одновременно вмещающий сто восемьдесят тысяч душ, включая преподавательские.

Монументальная арка открывала проход на главный плац, именовавшийся Вокзалом Образования, его окружали доки наук. Заслуживали визита и столовые, дортуары, зал генерального конкурса, где могли свободно разместиться три тысячи учащихся. Все это, однако, не удивляло более людей, привыкших за последние пятьдесят лет ко многим диковинам.

Итак, толпа жадно устремлялась на вручение наград – церемонию, всегда вызывающую любопытство и представлявшую неподдельный интерес для родственников, друзей или болельщиков, коих набиралось добрых пятьсот тысяч. Народный поток выливался из станции метрополитена, называвшейся Гренель и расположенной тогда на выходе с Университетской улицы.^[12]

Несмотря на столпотворение, везде царил полный порядок, правительственные чиновники, менее ретивые и потому менее невыносимые, нежели служащие бывших частных компаний, охотно оставляли открытыми все двери; сто пятьдесят лет понадобилось, чтобы постичь ту простую истину, что при большом скоплении народа лучше умножать число выходов, чем их ограничивать.

Вокзал Образования был роскошно украшен к Церемонии. Но нет такой площади – сколь большой она ни будь, – которая не могла бы заполниться, и вскоре на главном плацу яблоку упасть было некуда.

В три часа состоялся торжественный выход Министра Украшательства Парижа, его сопровождали барон де Веркампен и члены Административного Совета; барон занял место по правую руку от Его Превосходительства; г-н Фраппелу восседал слева; с высоты трибуны взгляд терялся в океане голов. Многочисленные оркестры заведения с грохотом разразились музыкой самых несовместимых тональностей и ритмов. Эта предписанная распорядком какофония, казалось, ничуть не шокировала двести пятьдесят тысяч пар ушей, в которые она низвергалась.

Церемония началась. Установилась гулкая тишина. Настало время приступать к речам.

В прошлом веке некий юморист по имени Карр по заслугам высмеял произносимые на раздачах наград речи, латинский язык которых смахивал на канцелярский. В наши дни и насмехаться было бы не над чем, ибо латинское красноречие давно вышло из употребления. Да и кто бы сейчас смог понять его? Это было бы не под силу и самому заместителю начальника по отделению риторики!

Итак, речь, ко всеобщему удовлетворению, произносилась по-китайски. Несколько пассажей вызвали одобрительный рокот среди публики, а замечательная тирада о сравнительных цивилизациях Зондских островов даже заслужила вызов на «бис». Это слово пока еще не вышло из употребления.

Наконец поднялся Директор по прикладным наукам. Торжественный момент, гвоздь церемонии.

Его неистовая речь полнилась присвистываниями, скрипами, стонами; казалось, что где-то рядом работает испускающая все эти неприятные звуки паровая машина. Слова сыпались из уст оратора со скоростью пульки, вылетающей из трубки сарбакана. Нечего было и пытаться перекрыть этот вырывавшийся под высоким давлением поток красноречия, где фразы со скрежетом сцеплялись одна с другой подобно зубьям шестерен.

Иллюзию довершало то, что Директор буквально истекал потом, его с головы до ног окутывало облако пара.

– Ну и чертовщина, – смеясь, обратился к соседу старик с тонкими чертами лица, на котором читалось полнейшее презрение к этим ораторским нелепостям. – Что вы думаете об этом, Ришло?

Г-н Ришло ограничился пожатием плеч.

– Он слишком перегревается, – продолжил старик. – Вы скажете, что у него есть предохранительные клапаны; но, случись Директору по прикладным наукам лопнуть, какой это был бы дурной прецедент!

– Метко сказано, Югенен, – отозвался г-н Ришло.

Возмущенные крики «тише» оборвали собеседников, обменявшихся понимающей улыбкой.

Оратор был поистине неудержим. Он очертя голову бросился хвалить настоящее и хулить прошлое; затянул нудную канитель о современных открытиях; дал даже понять, что в этом смысле на долю будущего остается весьма немного; со снисходительным презрением говорил о крошечном Париже 1860 года и о крошечной Франции XIX века; не жалея эпитетов, перечислил достижения своей эпохи: скоростная связь между отдельными точками столицы, локомотивы, проносящиеся по битумному покрытию бульваров, энергия, доставляемая прямо на дом, углекислый газ, вытеснивший водяной пар, и, наконец, Океан – да, Океан, омывающий своими волнами берега Гренели. Директор был великолепен, лиричен, выспренен, словом, абсолютно невыносим и несправедлив, он забывал, что чудеса двадцатого века уже вызревали в проектах девятнадцатого.

Бешеные аплодисменты разразились на той самой площади, том самом месте, где сто семьдесят лет назад криками «браво» встречали праздник федерации.^[13]

И все же, поскольку все на бренной земле имеет свой конец – даже речи, – машина остановилась. Ораторские упражнения завершились без происшествий, теперь приступили к вручению наград.

Задача по высшей математике, предложенная на главный конкурс, формулировалась так:

«Даны две окружности О и О': из точки А на окружности О проведены касательные к О'; соединим точки касания этих касательных; проведем касательную от А к окружности О; определите точку пересечения этой касательной с хордой, соединяющей точки касания на окружности О'».

Каждый сознавал важность этой теоремы. Объявили, что она была по-новому решена учащимся по фамилии Жигуже (по имени Франсуа Неморен) из Бриансона (Верхние Альпы). Когда назвали его фамилию, крики «браво» возобновились с удвоенной силой, ее упомянули еще семьдесят четыре раза в течение этого памятного дня. В честь лауреата ломали скамьи, что даже в 1960 году оставалось еще только метафорой, означающей проявление крайнего энтузиазма.

Жигуже (Франсуа Неморен) был награжден по этому случаю библиотекой в три тысячи томов. Компания Образовательного Кредита ничего не делала наполовину.

У нас нет возможности привести целиком бесконечный перечень наук, что преподавались в этой казарме просвещения, а список лауреатов той эпохи в высшей степени удивил бы прапрадедов этих молодых ученых. Раздача наград шла своим чередом, причем когда какой-нибудь бедняга из Управления словесности выходил, краснея от стыда, получать приз за сочинение на латинском или похвальную грамоту за изложение на греческом, его встречали насмешками.

Но зубоскальство достигло апогея, а ирония обрела самые обескураживающие формы, когда месье Фраппелу произнес:

– Первый приз за стихосложение на латинском языке: Дюфренуа (Мишель Жером) из Ванна (Морбиган).

Взрыв веселья был всеобщим, то и дело отпускались замечания наподобие:

– Приз за стихосложение на латинском, ну и ну!

– Да он единственный, кто этим занимался!

– Посмотрите на этого члена общества Пинда!^[14]

– На этого завсегдатая Геликона!

– На этого столпа Парнаса!

– Он выйдет! Он не выйдет! И т. п.

И все же Мишель Жером Дюфренуа направился к подиуму, гордо подняв голову, наперекор издевкам. Это был молодой блондин с очаровательными чертами лица, приятным взглядом, державшийся без всякого стеснения или неловкости. Отпущенные волосы придавали ему слегка женственный облик. От юноши словно исходило сияние.

Он приблизился к почетной трибуне и скорее вырвал, чем получил свой приз из рук Директора. То была всего лишь одна книга: «Пособие умелого слесаря».

Мишель с презрением взглянул на заголовок и, швырнув книгу оземь, спокойно, увенчанный лавровым венком, пошел назад, даже не приложившись к официальным щечкам Его Превосходительства.

– Молодец, – сказал Ришло.

– Отважный ребенок, – отозвался г-н Югенен.

Отовсюду слышался ропот недовольства; заняв свое место под насмешки сотоварищей, Мишель пренебрежительно усмехнулся.

Эта грандиозная церемония без дальнейших помех закончилась к семи часам вечера; было вручено пятнадцать тысяч призов и двадцать семь тысяч похвальных грамот.

Главные лауреаты в области Наук в тот же вечер удостоились ужина в обществе Веркампена, членов Административного Совета и крупнейших акционеров.

Радостный настрой этих последних объяснялся цифрами. Дивиденды за 1960 финансовый год только что были установлены на уровне 1169 франков 33 сантима за акцию. На сегодня навар уже превышал эмиссионную стоимость.

Дата добавления: 2015-11-14