Как поступил Шалин, я не знаю

Мой доклад в Русском центре прошел хорошо, после чего Шалин, с ведома руководства, предложил мне подать туда заявку на грант (практически Дима все за меня сделал, я такие бумаги писать не умел, да и сейчас не умею). Насколько это замечательно, я не понимал, попросил грант всего на один семестр, вернулся в Москву и обо всем забыл, тем более, что ответ задержался. И вот сижу я дома и обсуждаю с канадским коллегой программу моей лекции в Торонто в январе 1992 г.

Раздается телефонный звонок: "Говорит Маршал Голдман, замдиректора Русского центра, вы получили наше письмо?" - "Какое письмо?" - "Мы вам дали годичный грант". Никакого письма я не получал. Ну, думаю, хороши же эти советологи, если думают, что в Москву можно посылать простые письма. - "Спасибо, но я просил один семестр". - "Это ваше дело, сократить срок несложно, но вы подумайте, так никто не делает, год - лучше, чем полгода". Когда я рассказал об этом знакомым, все сказали, что я идиот, и я поехал в США на год.

В несвойственной роли (1988)

Летом 1991 г в стране уже полным ходом шел развал, билет я смог купить только в Сан-Франциско, причем с пересадкой в Хабаровске. Но в Сан-Франциско в это время проходил конгресс Американской психологической ассоциации, куда меня приглашали, а расходы по пребыванию оплатила международная антиспидовская программа, знакомство с которой мне было крайне полезно. После месяца увлекательной жизни в Сан-Франциско, воспользовавшись почти дармовым билетом одного из наших эмигрантов (как в дорогой Америке можно многое получать практически бесплатно, я так и не усвоил), я в надлежащие сроки прибыл в Гарвард.

Огромный и разнообразный Гарвард поначалу ошеломляет. Там каждый день происходит что-то новое, необычное и страшно интересное. Постепенно становится понятно, что нужно выбирать: либо ты всюду ходишь, смотришь и слушаешь, но собственного дела не делаешь, либо занимаешься своей работой, а остальное - как получится. Я, как всегда, выбрал работу. В колоссальной гарвардской библиотеке можно найти почти все. Заодно с новой научной литературой, я прочитал все основные английские "школьные" романы XIX - начала ХХ в., интересовавшие меня в контексте истории детства. Позже это пригодилось и в связи с историей сексуальности.

Жил я довольно замкнуто, проводя большую часть времени в библиотеке или дома за компьютером. В бытовом отношении мне очень помогли наши эмигранты, особенно писатель и музыковед, ныне покойный Феликс Розинер. Он помог мне снять недорогую квартиру у бывшей ростовчанки, ученицы Романа Якобсона, Бояры Манусевич, которая трогательно обо мне заботилась и познакомила с несколькими интересными людьми. Содержательным было и профессиональное общение.

Прежде всего, это были, конечно, сотрудники и руководители Русского центра, которые отлично разбирались в советских делах, хотя развал Советского Союза оказался для них таким же сюрпризом, как и для нас. Однако меня интересовали также ученые других специальностей. Было приятно лично познакомиться с Дэвидом Рисмэном, с которым я до того лишь переписывался. Дэниэл Белл пригласил меня не только в гости, но и на торжественный банкет в Американской Академии наук и искусств.

Нью-Йорк, 1990 (фото Кэти Гринблатт)

Очень сердечным было общение с крупнейшим историком социологии Люисом Козером, с которым я познакомился в 1978 г. на Всемирном социологическом конгрессе в Упсале (мы сотрудничали в рамках Исследовательского комитета по истории социологии Всемирной социологической ассоциации), и его женой Роуз, тоже первоклассным социологом. А узнал он обо мне благодаря моей новомирской статье "Размышления об американской интеллигенции", где цитировалась его книга "Men of Ideas". Мысли Козера понравились А.Д.Сахарову, который процитировал их, сославшись на меня, в своей первой "диссидентской" книжке. Козеру это рассказали, после чего он прочитал мою статью и переведенные на немецкий язык социологические книги.

Во время моего пребывания в Гарварде, меня охотно приглашали с лекциями и другие американские университеты. В Гарварде мне по такому случаю каждый раз выдавали официальную бумагу, гласившую, что я имею право прочитать там-то лекцию и получить за неё гонорар не свыше 1000 долларов. В университете Джонса Гопкинса над этой бумагой долго смеялись: "Разумеется, ваша лекция стоит даже гораздо больше, но мы, к сожалению, можем предложить только 300". Сэкономленные деньги (не ожидая дома ничего хорошего, я берег буквально каждый цент) реально помогли мне выжить в Москве после возвращения из США. Кроме того, зимой 1991-92 года, когда в России было буквально нечего есть, я, по примеру американцев (Бояра Манусевич посылала такие посылки просто незнакомым пожилым людям) несколько раз отправлял своим ленинградским друзьям продуктовые посылки.

Это было очень просто - посылаешь чек на 70 долларов, а в России на эти деньги адресату прямо на дом доставляют дефицитные продукты. Мои друзья рассказывали потом, что это было в самом деле важно, потому что многих продуктов в то время не было даже по карточкам. Вообще американская благотворительность - дело вполне реальное, хотя, по моим впечатлением, небогатые люди занимаются ею чаще, чем богачи (впрочем, знакомых миллиардеров у меня нет).

Забавным оказалось знакомство с американской налоговой системой. В Гарварде нам сказали, что в силу межгосударственного соглашения, ни федеральных, ни штатных налогов мы платить не должны, но налоговые декларации заполнить необходимо. Внимательно прочитав соответствующие формы (никто из соотечественников, находившихся в это время в Русском центре, этого делать не стал), я обнаружил, что понять их невозможно, что-то в них не так. В Гарварде ни один юрист разобраться в этом тоже не смог, а дозвониться в федеральное налоговое ведомство во время налоговой компании немыслимо. Я применил старую советскую хитрость: позвонить в офис за несколько минут до начала рабочего времени и оказаться на проводе первым. Метод сработал.

В отличие от советских учреждений, где тебе хамят все время и прерывают разговор, не дослушав, американский чиновник, если уж ты его уловил, выслушает до конца и ответит, какими бы глупыми ни казались твои вопросы. В данном случае, вежливый мужчина объяснил мне, в какую графу что вписать, заодно сказал, что гарвардская бухгалтерия что-то оформляет неверно, но он ей указывать не может (я - подавно). В общем, федеральный налоговый отчет я написал, но когда взял декларацию штата Массачусетс, то себя в ней вовсе не нашел, а говорили, что заполнять её обязательно. Применив уже опробованный метод, дозвонился и в эту инспекцию. Там меня долго не могли понять, а потом объяснили, что ничего заполнять не надо: вот если бы с вас незаконно удержали налоги, то мы бы их вам вернули, а так - живите спокойно.

Поездки по разным университетам были интересны не только туристически, но и с точки зрения профессиональных контактов. В Нью-Йорке я обычно останавливался у выдающегося социолога, крупнейшего специалиста по социологии сексуальности Джона Гэньона. Джон и его жена Кэти, тоже видный социолог и мастер документальной фотографии, стали моими близкими друзьями, не в расплывчатом американском, а в более строгом русском значении этого слова. Всегда находил для меня время и Роберт Мертон, который когда-то тщетно пытался пригласить меня в Стэнфордский центр высших исследований.

С Джоном Гэньоном в Ленинграде (начало 1980-х)

В Вашингтоне меня принимал другой выдающийся социолог, мой однофамилец Мелвин Кон, с которым нас связывал общий интерес к социологии личности. Когда Мел занялся сравнительным исследованием отношения к труду и структуры личности в США, Польше и на Украине, мы с Ядовым порекомендовали ему в качестве соавторов блестящих киевских социологов Валерия Хмелько и Владимира Паниотто. Общими усилиями они осуществили прекрасное международное исследование. По рекомендации Кона, по окончании своего пребывания в Гарварде, я получил месячный грант в Кеннановском институте в Вашингтоне (несколько лет спустя я побывал там вторично).

Это один из лучших научно-исследовательских центров США, а отношения между сотрудниками и стажерами там значительно теплее, чем в любом американском университете. Во многом это заслуга его директора Блэра Рубла, который, кстати, некогда стажировался в Ленинградском университете.

В Стэнфорде я подружился с одним из лучших американских социальных психологов Филиппом Зимбардо, с которым был знаком с 1978 г.; о его знаменитом "тюремном эксперименте" я подробно рассказывал в своих статьях и книгах. Позже я инициировал русский перевод его книги о застенчивости, которую очень рекомендую всем, кого волнует эта мучительная проблема. Да и вся стэнфордская психология производила сильное впечатление. Главным результатом моей работы в Русском центре стала книга “The Sexual Revolution in Russia. From the Age of the Czars to Today” (1995).

Sexual Revolution in Russia (1995)

Суперобложка книги

По окончании гарвардского срока, после проведенного в Москве летнего отпуска, я преподавал в женском Уэллсли колледже, замещая на время его отпуска блестящего молодого социолога Томаса Кушмана, автора отличной книги "Записки из подполья: контр-культура музыкального рока в России" (1995). Кафедра социологии в Уэллсли была очень сильной, я читал курс современных социальных теорий и непривычный для США курс "дружба в исторической и культурной перспективе".

Жизнь в этом сказочно красивом кампусе и преподавание в женском колледже дали новый социальный и интеллектуальный опыт, приобщив к реалиям американской жизни. В частности, я впервые увидел провербиальное невежество американцев в истории и географии. Хотя уровень гуманитарной культуры в Уэллсли много выше среднего, объяснить студенткам, что античные Греция и Рим - две разные цивилизации, я так и не сумел. Зато я научился придумывать темы для эссе.

В качестве одной из тем семестрового эссе я предложил "Образ и понятие дружбы в Библии", рассчитывая получить социологический анализ института героической дружбы, по образцу древней Греции, которой посвятил специальную лекцию, но вместо этого получил простой пересказ библейских текстов. Понял, что сам виноват. Зато когда дал тему, о которой сам ничего не знал, - "Образ бой-френда в американской девичьей субкультуре", получил несколько совершенно разных и очень умных сочинений.

Не обходилось и без комичных историй. Зная о различии российской и американской молодежной культуры, я спросил своих студенток, кто из них выручил бы друга, подсказав ему/ей на экзамене. "Да" ответили 2 студентки из 38. Я сказал им, что в России дружбу ценят выше соблюдения правил, и объяснил, почему. Это их заинтересовало, несколько девушек позже рассказали мне, что обсуждали тему со своими бой-френдами из МТИ (эти вузы дружат) и те сказали, что в юношеской среде процент готовых помочь другу все-таки был бы выше. На следующей лекции у меня даже появились двое чьих-то бой-френдов, заинтересовавшихся непривычной темой.

Очень плодотворными были контакты с американскими сексологами. Директор Нью-Йоркского центра по изучению и профилактике СПИДа Анке Эрхард, Хайно Майер-Бальбург и другие коллеги (я посещал этот центр каждый свой приезд в Нью-Йорк) помогли мне понять социальные факторы страшной эпидемии и методы борьбы с нею. По их рекомендации я посетил учреждение с трудно переводимым названием - Gay Men Health Crisis (“Кризис здоровья мужчин-геев").

Беседа с главным психологом началась с недоразумения. Когда я сказал "проблема гомосексуальности", он прервал меня словами "гомосексуальность - не проблема". Я понял смысл его реплики: "проблема" - нечто, подлежащее решению и, возможно, устранению, а гомосексуальность, в отличие от ВИЧ, - явление постоянное. Но как выразить свою озабоченность этим явлением? Подумав, собеседник сказал: "Ну, может быть "issue (вопрос, предмет обсуждения) of homosexuality".

Я усвоил, что слова имеют значение, но главное - мне помогли понять стратегию профилактики СПИДа изнутри. Вернувшись в Москву, я пытался донести эту информацию до российских коллег, но у многих она вызывала только раздражение и воспринималась как покушение на их профессиональную монополию (и деньги).

Короче говоря, я благодарен Америке и американцам. Старых, ещё по Ленинграду, знакомых у меня теперь в Бостоне, пожалуй, больше, чем осталось в Москве и Петербурге, и ни один из них не сожалеет об эмиграции. Но меня все-таки тянуло домой. Как позже написал мой друг Виктор Каган, "в России мне говорили, что я "западный" человек, здесь вижу, что вполне "российский".

Нечто вроде кошки, которая, конечно, "гуляет сама по себе", но нуждается в том, чтобы иногда было о кого потереться". Хотя почти все здесь было лучше, чем дома, я чувствовал себя посторонним. Мне нужна была не столько абстрактная “Родина”, сколько мой старый письменный стол и чувство, что я кому-то нужен.

Дата добавления: 2015-11-14