Лето господне

Занятие № 4.

Песнь о России (роман И.С. Шмелёва «Лето Господне»)

Тексты: Человек из ресторана. Лето Господне. Богомолье.

План

1. Жизнь и творчество И.С. Шмелева. «Исповедь обнажённого сердца» (повесть «Человек из ресторана»). Сообщение.

2. Роман «Лето Господне» и его художественные достоинства.

1) История создания романа.

2) Своеобразие композиции, хронотоп.

3) Проблематика.

4) Мир русской жизни в изображении Шмелева (принцип изображения, роль детали, характер оппозиций).

5) Герои романа. Образ Вани Шмелева.

6) Стилевые особенности романа.

2. Традиции и новаторства И.С. Шмелева в жанре автобиографического романа.

Основная литература

1. Агеносов В.В. «Самый русский из писателей…» // Агеносов В.В. Литература русского зарубежья (1918-1996). – М., 1998. – С.92-116.

2. Давыдова Т.Т. Духовные искания неореалистической прозы начала ХХ века: Повесть И.Шмелева «Человек из ресторана» // Литература в школе. – 1996. - № 6. – С.43-48.

3. Ефимова Е.С. Священное, древнее, вечное: мифологический мир «Лета Господня» // Литература в школе. – 1992. - № 3-4. – С.36-41.

4. Ильин И.А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики: Бунин – Ремизов – Шмелев // Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1996. – Т.6. – Кн.1. – С.183-406.

5. Николина Н.А. Поэтика повести И.С. Шмелева «Лето Господне» // Русский язык в школе. – 1994. - № 5. – С.69-75.

6. Черников А.П. Проза И.С. Шмелева. – Калуга, 1995. – С.259-284.

7. Черников А.П. Осиянное слово: творческий путь И.С. Шмелева // Конспекты уроков для учителя литературы: 5-11 кл.: А.М. Горький, И.С. Шмелев, Б.К. Зайцев. – М., 2002. – С.195-219.

8. Шмелев И.С. Лето Господне. Критика и комментарии: Книга для ученика и учителя. – М., 1996. – С.488-546; 556-564.

9. Шмелев И.С. Лето Господне. Справочные материалы / Автор-сост. Н.Ю. Буровцева.

1. Иван Сергеевич Шмелев, будущий писатель, родился 21 сентября (3 октября) 1873 года, в родовом шмелевском доме, что на Калужской улице, под номером тринадцать. Он появился на свет в пору расцвета семейного дела — домашний уклад был благополучен, устойчив, а детское ощущение райского бытия происходило от отцовского жизнелюбия.

У Сергея Ивановича было триста плотников — и они тоже были известны по всей Москве. Они выполняли такие престижные работы, как возведение лесов и помостов в храме Христа Спасителя. Азарта Сергея Ивановича хватало и на серьезные проекты, и на веселую безделицу. Он первым ввел в Москве ледяные горы. Алексей Михайлович Ремизов в «Центурионе», вошедшем в его книгу «Мышкина дудочка» (1953), писал: «Отец Шмелева заделался тузом на Москве за свои масленичные горы — понастроены были фараоновы пирамиды в Зоологическом и Нескучном. Долго потом купцы вспоминали в Сокольниках и на Воробьевых за самоваром шмелевские фейерверки»[2]. Сергей Иванович, как говорили раньше, ставил балаганы. Он упомянут как устроитель народных гуляний в «Юнкерах» (1933) Александра Ивановича Куприна. Его последним делом был подряд по постройке трибун на открытии памятника Пушкину. Умер Сергей Иванович 7 октября 1880 года. Молодая, необъезженная лошадь сбросила его и протащила по дороге. Перед кончиной Сергей Иванович долго болел. Его похоронили на кладбище Донского монастыря. Ивану Шмелеву было тогда семь лет. Он наблюдал из окна, как траурная процессия двигалась к монастырю. Отца Иван обожал. Сергей Иванович стал героем его произведений. Когда в феврале 1928 года в парижской газете «Возрождение» был опубликован посвященный Куприну рассказ Шмелева «Наша Масленица», Константин Бальмонт 4 марта 1928 года написал автору: «Когда я читал его вслух, мы и плясали, и смеялись, и восклицали, и плакали <…> Это — чудесно. Это — родное. Мы любим Вашего отца. Я его вижу. Мы — силой Вашего слова были у него в гостях…»[3]

После смерти отца семья жила скудновато — остались долги. Но Шмелев вспоминал, что дома пекли ситный хлеб, по воскресеньям к чаю обязательно были пирожки — эти и другие привычки милой старины сохранила матушка. Ее звали Евлампией Гавриловной. Она была родом из купеческой семьи Савиновых, закончила институт благородных девиц. Выйдя замуж за Сергея Ивановича, родила ему шестерых детей: Софью, Марию, Николая, Сергея, Ивана, Екатерину. Овдовев, она в полной мере проявила жесткость характера и силу воли, взвалив на себя заботы о благополучии дома. Кормилась семья за счет принадлежавших Шмелевым бань. К тому же Евлампия Гавриловна еще сдавала третий и подвальный этажи дома. Родители Шмелева — из устроителей жизни. В матушке проявилась купеческая хватка. Шмелев, как это видно из его произведений, в частности из статьи «Душа Москвы» (1930), не считал купечество темным царством, отдавал должное купцам в материальном и духовном строительстве Москвы, имея в виду галерею Третьяковых, художественные собрания Щукина и Цветкова, собрания древней иконной живописи Солдатенкова, Рябушинского, Постникова, Хлудова, Карзинкина, картинную галерею Морозова, библиотеку Хлудовых, бесплатные больницы — Алексеевскую, Бахрушинскую, Хлудовскую, Сокольническую, Морозовскую, Солдатенковскую, Солодовниковскую, а также богадельни, дома дешевых квартир, родильные приюты, училище для глухонемых, приют для исправления малолетних преступников.

Семья будущего писателя в известном смысле не была просвещенной, в доме, кроме старенького Евангелия, молитвенников, поминаний да в чулане на полках «Четьи Минеи» прабабушки Устиньи, других книг не было. Жизнь протекала по когда-то давно заведенному порядку.

Шмелевы хоть и приняли новую веру, но к сохранению религиозных обрядов и домашних устоев относились со старообрядческой строгостью. Обязательно соблюдались посты, постились также по средам и пятницам. Семья почитала святыни, посещала церковь, ходила на богомолье; еще маленьким Шмелев совершил паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, принял там благословение от старца Варнавы — старец достал из кармана и дал ему крестик. Смысла церковных слов маленький Иван не понимал, а картинки с грешниками, шествующими по мытарствам, рождали страх и говорили о существовании жуткой тайны. Решающее духовное воздействие на него — еще при жизни отца — оказал плотник Михаил Панкратыч Горкин, по сути, его домашний воспитатель. Раньше таких, как Горкин, называли дядьками. Он утешитель и наставник маленького Ивана, он внушал впечатлительному мальчику мысль о том, что есть ангел-хранитель, что Господь его любит, что ветчину в пост есть грешно, что надо трудиться, что душа все равно как полевой цветик. Уже постаревший Шмелев писал о том, что душу его сотворили отец и Горкин.

Помимо церковного, Шмелеву с детства открылся мир балаганных сказок: амбары были завалены декорациями морей, китов, чудовищ, скелетов и прочего, что рождалось в головах художников с Хитрова рынка. Открылся ему и мир простонародный — плотников, бараночников, скорняков, сапожников, банщиков. Он рано услышал бойкую речь — тот народ, что стекался во двор, за словом в карман не лез.

Все так замечательно складывалось в его жизни, и все так его любили, а между тем уже в раннем детстве он узнал страх, потому что увидел страшное. Такое страшное, что жалость к человеку укоренилась в нем навсегда. Была Пасха 1877 года. Тогда началась Русско-турецкая война. Было солнечно и звонили колокола, маленький Иван гулял с няней и заметил, что у сарая столпились люди. Няня взяла его на руки, и он увидел чужих, они были безъязыкими, под лохмотьями старика он разглядел незатянувшуюся рану, сквозь которую проступала кость, у женщины вместо глаз были красные ямы. Тогда он узнал, что есть православные мученики, что царь начал войну с турками, чтобы турки не мучили христиан. Эти несчастные долго снились ему, и ужас вновь и вновь сковывал его сердечко. Второй раз панический страх овладел им в 1881 году: он услышал, что убили Александра II, что без царя всем грозит беда, что нигилисты всех будут резать.

Обучение наукам началось в частном пансионе сестер-француженок Верзес, располагавшемся недалеко от дома, на Полянском рынке. В одиннадцать лет Шмелев сказал «прощай» праздности вольной, его отдали в Первую гимназию, что у храма Христа Спасителя. Попасть туда оказалось делом нелегким, на шестьдесят вакантных мест было четыреста кандидатов. Приемный диктант по русскому языку он написал без ошибок, но на экзамене по арифметике сбивался и робел. Хлопотать за него принялась крестная, Елизавета Егоровна, его дальняя родственница, сама в девичестве Шмелева. Проучился он там всего три месяца, с августа по ноябрь. В 1913 году Шмелев вспоминал: «Меня подавили холод и сушь. Это самая тяжелая пора моей жизни — первые годы в гимназии. Тяжело говорить. Холодные сухие люди. Слезы. Много слез ночью и днем, много страха». Уже в детстве накопились обиды и страхи, все, что в зрелые годы обернулось страстностью, непримиримостью и даже мнительностью.

Матушка решила перевести его в другую гимназию — под номером шесть. Она находилась неподалеку от дома, в Большом Толмачевском переулке, в усадьбе графов Соллогубов, за чугунными воротами с литым фруктовым орнаментом. Собственно, посоветовал ей это сделать четырехклассник шестой гимназии некто Сережа Волокитин. Хотя бабушка и называла его пакостником, совету его вняли. Просторные классы сменили маленькие уютные комнаты, а в учебе Шмелев выказывал успехи. Из последних учеников стал чуть ли не первым. Он попал в свою среду.

Все же Шмелев закончил гимназию весной 1894 года, до медали ему не хватило полбалла.

Из детства сохранилось чувство безысходности, незащищенности перед насилием. Отца уже не было, и никто не мог помешать материнской деспотии. Матушка его… была она из матушек-командирш. То ли жестокосердие, то ли страх вдовы за будущее семьи побуждали ее пороть мальчика. Пороть, пороть, пороть. Порой его наказывали розгами по три раза в неделю. И так, что стыдно было идти в баню. В 1929 году Шмелев рассказал Буниным, как его пороли: «…веник превращался в мелкие кусочки»[5]. Евлампия Гавриловна не умела приласкать, она не была нежной матерью; бессильная в убеждении, в слове, она использовала верное, как ей казалось, средство воспитания. Возвращаясь из первой гимназии, мальчик заходил в часовню Николая Чудотворца у Большого Каменного моста — она была разрушена в 1930-е годы — и, жертвуя редкую копеечку, просил угодника, чтобы поменьше пороли; когда его, маленького, худого, втаскивали в комнату матери, он с кулачками у груди, дрожа, криком молился образу Казанской Богородицы, но за негасимой лампадой лик Ее был недвижим. В молитве — все его «не могу» и «спаси»… но мать призывала в помощь кухарку, когда он стал старше — дворника. В четвертом классе Иван, сопротивляясь, схватил хлебный нож — и порки прекратились.

Мать, сама того не желая, была для сына постоянным источником страха, именно из-за нее у подростка появился нервный тик. В письмах Шмелева к Ольге Александровне Бредиус-Субботиной, ставшей в эмигрантские годы его близким другом, он делился воспоминаниями о своем детстве:

И еще помню — Пасху. Мне было лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнения — больше передергиваний. После говенья матушка всегда — раздражена, — усталость. Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дернул щекой — и мать дала пощечину. Я — другой — опять. Так продолжалось все разговение (падали слезы, на пасху, соленые) — наконец, я выбежал и забился в чулан, под лестницу, — и плакал.[6]

Человек из ресторана

Над повестью «Человек из ресторана» Шмелев работал в 1910-1911гг. Ни в каком ином своем произведении Шмелев не достиг такой остроты и художественной выразительности в обличении представителей правящих классов, не показал так глубоко и ярко трагизм судеб простого человека, сложность и противоречивость его социального сознания и духовных исканий, как сделал он это в «Человеке из ресторана». Повесть Шмелева явилась одним из значительных произведений русской реалистической прозы начала XX века.

В первой редакции повесть называлась «Записки ресторана лакея» в двух последующих «Под музыку». Название «Человек из ресторана» повесть получила в окончательном варианте. В этих изменениях наглядно отраженно развитие авторской идеи. Первоначальное заглавие указывает лишь на жанровую особенность произведения, заглавием «Под музыку» автор стремится подчеркнуть идею повести: «Под музыку» фешенебельного столичного ресторана проходит полная страданий горя жизнь главного героя – старого официанта Якова Софроновича Скороходова. На это указывает И.С.Шмелев в письме к М.Горькому, направляя ему рукопись произведения: «На фоне бойкой, играющей, внешней жизни, вернее, над этим фоном, хотел я дать жизнь незаметного человека… Понятно мое намерение – таких, как он, масса, и жизнь этой массы – жизнь действительная, укрытая фоном, по которому как бы под музыку порядком, чистоты, огней, гомона, суеты и «жизни кипучей» катит отражение времени. Идет жизнь, гремит своей музыкой, комплекса довольства и радости поверху, и укрыла тоном все настоящее, что бьется и творит ее».

Однако в названии «Под музыку» идея повести проявится все же недостаточно отчетливо. Неслучайно после прочтения рукописи Горький писал Шмелеву: «Не кажется ли вам, что заголовок «Под музыку» - бледен и ничего не выражает? Не лучше ли «Записки человека» и т. д. – попроще?».

Шмелев прислушался к совету Горького. Сменив несколько названий, он останавливается на самом емком из них – «Человек из ресторана».

Название повести многогранно и вбирает в себя ряд смысловых оттенков. Слово «человек» приобретает здесь особый, противоречивый смысл. С одной стороны, это слово может восприниматься в значении высоком и гордом, в том самом, котором он звучит в горьковских произведениях (это сопоставление тем более правомерно, что изменение название повести произошло по совету Горького), но по отношению к ресторанному лакею слово «человек» приобретает парадоксально уничижительный смысл.

В названии появляется тонкая и неожиданная игра, в сочетании «Человек из ресторана» высокий смысл заменятся на прямо противоположный. Противоречивость заглавия подчеркивает сложность психологии и судьбы героя повести. (Тема «человека» - лакея появилось в русской литературе гораздо раньше издания повести Шмелева. Впервые многозначность слова «человек» обыграл Чехов. В этюде «Человек» (1886) чеховский «Человек из ресторана» рассуждает: «Тяжело и скучно быть человеком»! Человек – это раб не только страстей, но и своих ближних. Да, раб! Я раб этой пестрой веселящейся толпы, которая платит мне тем, что не замечает меня. Нет, ужасна ты, для человека! О, как я буду счастлив, когда перестану быть человеком!».

В названии повести заключен еще один существенный оттенок, который, к сожалению, обычно не учитывается при переводе шмелевского произведения на иностранные языки. (На иностранные языки название повести Шмелева переводится обычно как «Официант».) Важнейшей особенностью повести является ее резкая критическая направленность, беспощадное обличение гнилой морали правящих классов. За тридцать восемь лет службы в ресторане Скороходову открылась вся изнанка жизни тех, кто, по его словам, «оборот с капитала делает»: цинизм, пошлость, фальшь и низкопоклонство перед всесильными толстосумами, издевательство над слабыми и беззащитными, скрывающимися под маской добродетели и показного благородства безудержный разврат. «…Уж тут то пятен, пятен всяких и по всем местам… нравственные пятна: (…) пятна высшего значения!» - так резюмирует герой повести свои наблюдения над жизнью хозяев современного общества. Именно упадок нравственности, равнодушие к человеку, «насмеяние над душой» более всего волнует Скороходова. Ведь мотивом всех его дум и стремлений является боль и тоска по отсутствующим гуманности, добру, справедливости, одухотворенности существования человека в том обществе, где властвует чистоган, где целью жизни является погоня за наживой и жажда наслаждений. Сравнивая жизнь бедняков и образованных знатных господ», старый официант приходит к выводу о нравственном превосходстве над миром корысти и эгоизма. Высокими моральными качествами выгодно отличают от тех, кому он вынужден прислуживать, прежде всего самого Скороходова. «Жизнь без соринки» - таково его нравственное кредо.

Ресторанный лакей оказывается среди разношерстной, нравственно растленной толпы оскотинившихся «господ» настоящим честным и благородным человеком. Человеком в самом высоком смысле этого слова.

Эту повесть И.С.Шмелева о безропотном страдальце критики поставили в один ряд с пушкинским «станционным смотрителем», гоголевской «Шинелью» и «Бедными людьми Ф.М.Достоевского. Творчески преломляется характерная для русской литературы XIX века тема «маленького человека», блудного сына, а также важное для древнерусского искусства слова изображение жизненного пути праведника.

«Человек из ресторана» - острый анализ социальных и моральных проблем, предпринятый героем-рассказчиком, доверенным лицом автора, сопровождается волнующими переживаниями «маленького человека», лакея в ресторане Якова Скороходова.

Многое изменилось в России по сравнению с тем временем, в котором существовал Самсон Вырин, Акакий Акакиевич, Макар Девушкин. Скороходов и другие персонажи шмелевской повести свободно ориентируются в таких жизненных реалиях начала XIX века, как оборот капитала, вкладывание денег в ценные бумаги, развитие промышленности.

Среди таких реалий социальные столкновения тех лет, показанные мастерски. Вот жилец по прозвищу Кривой угрожает донести полиции на Колюшку Скороходова за «политический разговор», вот владелец парикмахерского заведения Кирилл Северьяныч Лайчиков сокрушенно подсчитывает убытки после столкновения с забастовавшими рабочими. В повести отдельными штрихами изображены главные события в российской истории 1900 года, пропущенные через сознание главного героя, разразившиеся в России: голод, русско-японскую войну. Более заинтересованно повествует Яков Софронович о революционных событиях 1905 года, потому что в них участвует живущие у Скороходова революционеры и его сын. И все же впечатления от революции – впечатления человека, к ней непричастного.

Вместе с тем в отличие «маленьких людей» русской литературы 19 века Яков Софронович активно не принимает несправедливость и развращенность, лицемерие, равнодушие к народу со стороны представителей социальных верхов и интеллигенции. Яков Софронович – тихий бунтарь, думающий о себе: «да за мои мысли меня бы, может, уже в каторжные работы давно угнали…»

В повести, помимо темы «маленького человека», затрагивается тема любви и женщины. Например, история волокитства одного из «гостей» ресторана богача – промышленника Карасева за красавицей Гуттелет значительно отличается от отношений Наталии Скороходовой с управляющим из магазина, где она служит. История Карасева и Гуттелет рисует поединок двух хищников, в котором побеждает более умный. Гуттелет по мере развития сюжета утрачивает первоначальную чистоту и, став дорогой игрушкой богатого шалопая, сама, в свою очередь, учиться играть чувствами людей. Она покидает Карасева и отправляется за границу с другим миллионером, недавно вступившим в брак, руководствуясь лишь холодным расчетом, - так удается, наконец, поймать Карасева на удочку и вынудить его жениться.

Развязка второй истории также обнаруживает моральную неразвитость господина, требовавшего, чтобы его подруга отдала их ребенка в воспитательный дом. Рассказ же Скороходова о том, сколько радости принесла ему ею крохотная внучка, - еще один контраст повести.

Мозайка впечатлений Скороходова складывается в повести в общую картину жизни, на которой помимо бездуховных господ нарисованы и другие, характерные для России 1900 годов, социально-психологические типы: революционер, юноша и девушка из мещанской среды, разрывающие связи с нею и ищущие свою дорогу в жизни; не находящий применения своим могучим силам герой, жилец Скороходова, Черепахин.

Но центральной фигурой шмелевской повести является лакей из ресторана. Такая композиция образов обнаруживает систему ценностей писателя и идею произведения: человек патриархальной традиции, Скороходов более мудр, нравственен, стоек. Чем господа, которым он служит, которых он наблюдает. Именно поэтому его жизнь отчасти напоминает житие святого, историю праведника.

2.5. РОЛЬ БИБЛЕЙСКИХ МОТИВОВ В ПОВЕСТИ

Шмелевская повесть, как и древнерусская икона, состоит из своего рода частей, в которых показано испытание героя жизнью и верность его библейским заповедям. Рисуя частную жизнь своего героя, Шмелев показывает притягательность русской патриархальности, теплоту домашнего лада, который создается заботами главы семейства и его милой жены и делает человека доброжелательным по отношению ко всем окружающим: «… в таком веселом расположении был я в то воскресенье, что прямо всех хотелось обласкать и сказать хорошее слово. И пироги удались на славу…» Ново здесь сочетание «всемирной отзывчивости» русского человека и семейного «лада», благодаря которому преодолеваются социальные перегородки. Но с особой симпатией в «Человеке из ресторана» показано братство «маленьких людей», это семья Якова Софроновича и прикипевший к ней душой трубач Черепахин. Крепкому семейному укладу Скороходовых соответствует и строгая мораль Якова Софроновича, верного супруга и хорошего, денно и нощно заботящегося о детях, отца. Показательна в частности, сцена разговора Скороходова, встревоженного за будущее дочери, с офицером, ухаживающим за нею явно без серьезных намерений. Решительно вступившись за честь Наталии, Яков Софронович в ответ на угрозу офицера отправить Скороходова в участок мужественно отвечает: «Пойдемте. Желаете?»

Своеобразное преломление в «Человеке из ресторана» получила заповедь: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлить дни твои на Земле». В повести Шмелева творчески обработана евангельская притча о блудном сыне. Участи блудного сына, покинувшего отчий дом, близки судьбы детей Скороходовых. Повествуя об их жизни, Шмелев показал характерное для России тех лет явление: отчуждение «кухаркиных детей» от родителей, давших им образование ценой немалых жертв, то есть отрыв интеллигенции, вышедшей из народа, от родной «почвы». Колюшку и Наташу Скороходовых унижают во время учебы, и дети начинают стыдиться отца – официанта. Это противоборство между Яковом Софроновичем и Николаем переходит из семейной сферы в иную – социально-политическую.

Независимого, прямодушного, принципиального Скороходова-младшего выгоняют из училища, после чего он собирается с революционерами и еще больше отдаляется от отца. Образ Николая Скороходова – несомненная заслуга Шмелева-писателя-гражданина. В противовес представлениям буржуазной литературы, на все лады очернявшим в годы реакции участников первой русской революции, писатель дает общую и оценку революционной борьбы и роли в ней Николая Скороходова. События в повести изображены глазами Скороходова, «Сквозь призму его мысли и чувства», и это не могло не отразится на характере их воспроизведения. По уровню мировоззрения и склада мышления Скороходову не дано проникнуть в суть происходящих событий. «Бегущая жизнь времени» оказывают решающее воздействие на сознание старого официанта, заставляя его настойчиво искать правду, пересматривать взгляды и убеждения, симпатии и антипатии. Самый трудный психологический конфликт, происходящий в сознании героя, связан с меняющимися взаимоотношениями сына. Сурово отвергая вначале твердость позиций Николая, Скороходов долго и мучительно ведет с ним то явный, то внутренний спор. Он осуждает сына за строптивость и вольнодумство, упрекает его в безбожии, пытается внушить покорность: «Люди мы маленькие, с нами все могут сделать, а мы что…А ты бери пример с Иисуса Христа». Но в итоге в психологии и взглядах героя совершается переворот. Он признает правоту сына («…Твоя правда, Колюшка!»), рвет дружбу с парикмахером Лайчиковым, некогда близким и авторитетным для него человеком. Герой повести становится проницательнее: «…Один только результат остался, проникновение насквозь». «Проникновение насквозь», то есть умение понять суть жизни, постигнуть душу каждого человека – вот тот итог, к которому приходит в финале произведения официант Скороходов.

Но это «проникновение» не существует для героя само по себе, оно связано в его сознании с сложным восприятием двух правд. Основная из них та, которую несут с собою сын Николай и его друзья-революционеры: «и уж потом я узнал, что есть еще люди, которых не видно вокруг и которые проникают все». К этим людям Скороходов начинает относиться с глубоким уважением, их правду он «через собственную скорбь познал». Вместе с тем мировоззрение Скороходова не меняется. Симпатии к революционерам противоречиво соединяются в его сознании с той «правдой», которую открыл ему старик-торговец, спасший Николая от рук жандармов и смертной казни: «Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа… Вот как сказал. Вот. Вот это золотое слово, которые многие не понимают, не желают понимать». Скороходов уверен, что «если бы все понимали это и хранили в себе», то легко было бы жить. Шмелев остался до конца верен логике созданного им образа.

Не остается неизменным и образ Колюшки Скороходова. «…Бери пример с Иисуса Христа…» - наставляет отец сына. Когда же не внявшего отцовским наказам Николая арестовывают, он попадает еще в более тяжелые условия, чем в училище. В следующих главах судьба убежавшего с поселения героя становится еще драматичнее, новый арест и ожидание смертного приговора. Колюшка в конце концов раскаялся в своей холодности по отношению к отцу и признал нравственные принципы своего родителя, хотя, в отличие от евангельского блудного сына, так и не смог вернуться в отчий дом.

Подобно своему брату, Наташа, не имеющая общих интересов с родителями, ведет себя независимо и в поисках более образованной среды покидает отца. Но затем она, разочарованная в своем избраннике, раскаиваясь в содеянном, возвращается к Якову Софроновичу. Теперь, очевидно, героиня примет мораль отца, ставшего для нее опорой в трудный период жизни.

Главное в шмелевском официанте – сосредоточенность, человечность, глубокое религиозное чувство. Скороходов искренне верит: «Господь все видит и всему положит суд свой». Эта вера – нравственный стержень героя, она дает ему стойкость и способность справиться с жизненными невзгодами. Характерно, что все важные решения в свей жизни герой принимает, помолившись. Так социально-бытовая повесть обнаруживает свой глубинно религиозно-философский пласт. При этом Шмелев показывает, сколь трудна дорога, даже искренне верующего человека, к Богу.

Герой обретает истинную веру «через муку скорби», после чудесного спасения его сына – революционера Колюшки. Символично, что это обретение совершилось в Рождественские праздники.

Итог нравственно-духовных исканий Скороходова раскрывается в «глубоком слове», сказанном причастным к спасению Колюшки старичком-торговцем:

- Без Господа не проживешь.

А я ему и говорю:

- Да и без добрых людей трудно

-Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа! И вот когда осветилось все для меня».

Писатель устами своих героев говорит здесь о самом сокровенном, непреходящем.

Скороходов с восторгом отзывался о Толстом и его произведениях, которые он прочитал: «Очень резко пишет в книгах и по справедливости. И ума всеогромного и взгляд строгий на портрете… И имя-то какое – Лев! Дай бог ему здоровья», и думает о том, как много мог бы рассказать великому писателю, если бы не довелось увидеть его: «Ведь у нас не трактир, а для образованных людей… А если с умом вникнуть, так у нас вся жизнь проходит в глазах, жизнь очень разнообразная. Иной раз со всеми потрохами развертывается человек и видно, что у него там за потроха, под крахмальными сорочками».

Обращение к Толстому возникло в повести «Человек из ресторана» не случайно. Для Шмелева Толстой и Пушкин – это «две грани русской литературы», ее сила и гордость. Толстой является для него величайшим художником слова, неутомимым борцом за народные идеалы, человеком сказочного обаяния, кристальной нравственной чистоты и неоднократной честности. Освещение великим художником слова коренных вопросов действительности и высоких нравственных идеалов оказали воздействие на творчество Шмелева. Среди богатых, своеобразно преломленных традиций русской классической литературы одно из ведущих мест принадлежит толстовским традициям. Шмелев учился у Толстого глубокому проникновению во внутренний мир персонажей, мастерству художественной детали, ведущей к «мелочности» и одновременно к «генерализации» изображаемых явлений. В повести «Человек из ресторана» ему удалость остро, с высоких этнических позиций осудить мир эгоизма и роскоши.

После выхода повести в свет некоторые критики обвиняли автора в пристрастности к непривлекательным, отталкивающим сценам, оскорбляющим вкус читателя. Но это обвинение лишено оснований: писатель тщателен в отборе материала. В процессе работы над повестью он не только убирал длинноты, но и изымал излишне натуралистические детали. Пикантные подробности ресторанного быта не интересовали Шмелева сами по себе, их колоритное описание не превратилось для него в самоцель. Освобождаясь от излишних бытовых подробностей, загромождающих повествование, повторов и словесных конструкций, Шмелев добивается художественной типизации жизненных явлений.

Лето господне

2. В 1933 году Шмелев получил из белградского издательства «Русская библиотека» два экземпляра книги «Лето Господне. Праздники», которую он посвятил Наталии Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным. Но он был чрезвычайно огорчен тем, что ее не оказалось на книжном складе «Возрождения», что ее вообще нет в Париже. Он так рассердился, что в какой-то момент даже не захотел отдавать в Белград «Богомолье».

Составившие книгу главы появлялись в периодике начиная с 1928 года, и между первыми и окончательными вариантами есть разночтения. В 1933 году история создания книги не закончилась. Шмелев все писал и писал новые главы, отвлекаясь на работу над другими произведениями. Он возвратился к «Лету Господню» в декабре 1936-го — январе 1937 года, с января по апрель 1938-го в «Возрождении» увидели свет еще несколько глав, в 1939-м появились другие главы, в том числе посвященный Кульману «Егорьев день», а 5 января 1940-го — «Рождество»… публиковались фрагменты и в 1940-е годы. В окончательном варианте книга вышла в парижском издательстве «ИМКА-Пресс» в 1948 году, и ее полное название — «Лето Господне. Праздники — Радости — Скорби».

«Лето Господне» написано в неореалистической традиции, лиризм и быт слились в поток образов и впечатлений. В такой же манере созданы «Росстани» и «Пугливая тишина». К такому ощущению жизни призывала и европейская философия — созданная Эдмундом Гуссерлем феноменология. Впрочем, не только европейская — среди видных феноменологов были и представители русской мысли, Густав Шпет и Алексей Лосев. И русские неореалисты, и феноменологи обратились к собственным восприятиям феноменов мира. Как Гуссерль писал, «субъект нигде и никогда не выходит за рамки взаимосвязей своего переживания»[392]. Так, обратившись к прежней форме повествования, Шмелев-художник, сам, по-видимому, того не осознавая, отвечал новым европейским литературным критериям, хотя написал и по духу, и по стилю откровенно русское произведение.

В нем не было тяжелого психологизма, отвечавшего традиции Достоевского, как не было психологических упражнений по Фрейду, от следования которому его предостерегал Ильин. В 1935 году Шмелев принялся читать Фрейда, но увидел у него лишь жонглерство. «Лето Господне», произведение об устоях, о родовом, в каком-то смысле о домостроевском, написано акварельно, легко. И этот блистательный парадокс, столь неожиданный, непривычный, поражал впечатление читателя.

Герой — мальчик Ваня из Замоскворечья. Ему является мир, как сказано в Великом каноне св. Андрея Критского — текущее естество времени. И хотя В. Вересаеву Шмелев писал в ноябре 1921 года о том, что ему для творчества нужно не текучее состояние мира, а уже выявивший себя уклад, в «Лете Господнем» уклад только открывался мальчику, и Шмелев передал сиюминутность его узнавания, для Вани — его текучесть. Воспринявший Гегеля через Гуссерля Ильин писал Шмелеву: «Это не холодная воображаемость Тургенева; не горячая воображенность Толстого; не „лирическая“ анатомия наблюденностей у Чехова; не глубокозримые камеи дивного Пушкина и столь же дивного Лермонтова. Это зримость блаженствующего сердца, поющего благодарную песнь и нежно улыбающегося сквозь слезы. К этому приближался мигами С. Т. Аксаков. Этой атмосферой умел дышать чудесный Лесков; изредка пытался так улыбнуться Чехов…»[393]

Ваня ласковый патриархальный мир чувствует и восхищается им: «Радостное до слез бьется в моей душе и светит», «радостная молитвочка»; утро «в холодочке»; в церкви все думают о яблочках, и Господь посмотрит на яблочки и скажет: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!»; в церкви читается веселая молитва; постная еда не сама по себе описана, а через восторг Вани, и этот восторг, а не бытовая деталь, становится предметом изображения: «А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то „коливо“! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а… великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой!»

Как это родственно языку Бунина! Не случайно Шмелев посвятил ему в 1925 году, еще до раздора, рассказ «Russie», в котором говорится: «…я лежал, прищурясь, прислушивался к стукам и вспоминал наше лето, тихое наше небо. И они приходили, как живые, — и запахи, и звуки». Но и Бунин писал о себе: «Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду — и так остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!»[394], он долго припоминал Гиппиус ее словечко в его адрес — «описатель». Ни Шмелев в «Лете Господнем», ни Бунин не описывали, они воссоздавали.

1929 году Иван Сергеевич сказал Буниным, что о матери писать не может, «а об отце — бесконечно»[399]. Отцом Шмелев восхищался всю свою жизнь. Ему нравилось в нем даже то, о чем он не счел возможным упомянуть в «Лете Господнем» и что никак не способствовало утверждению устоев в шмелевском доме. Он писал о нем Бредиус-Субботиной: «Отец любил женщин. О-чень. До — романов. Были — на стороне. Притягивал: был живой, фантазер, „молодчик“. Любил хорошо одеваться, — франтил. После него остался большой „гардероб“. Много шляп и прочего»[400]. Сергей Иванович был пылким в работе и в любви. Он был тружеником, созидателем, он был истинным выразителем национального характера, о котором так усиленно размышляла русская эмиграция. Образ обожаемого отца появляется в первой же главе.

Описанная в конце произведения смерть отца — источник скорби Вани, источник глубокой печали и постаревшего Шмелева, писавшего Ильину 13 апреля 1939 года: «Подхожу в своем „Лете Госп<однем> к печальным событиям, и трудно кончать“»[401]. Горкин поучает мальчика: прими смерть как Божью волю и «не смей на Господа роптать!». И тот внимает словам Горкина сердцем, верит, что у каждого есть ангел, что Христос — везде, что Господь отца сопричтет к праведникам. Главы о болезни и смерти отца были для него самыми тяжкими, и он радовался тому, что нашел заключительный аккорд, что произведение он завершил осиявшим его светом. Он поведал об этом в письме к Ильину от 4 апреля 1945 года: «И воспел: „Ныне отпущаеши…“»[402]. «Лето Господне», действительно, заканчивается молитвой:

…Свя-ты-ый… Без-сме-э-эртный…

По-ми-----и---луй…

На-----а---ас…

Даже религиозные реалии Шмелев передал через быт. Обивка гроба в гробовой и посудной лавке Базыкина напоминает оборочку на кондитерских пирогах. Шмелев хотел быть предельно точным в деталях, особенно в описании церковных обрядов. Он обращался за помощью к Карташеву, читал ему фрагменты, тот давал ему нужную литературу. Церковная утварь описывается с детским интересом и тайным восторгом. Например, для захворавшего отца привозят сундучок с мощами св. Пантелеймона — фрагмент, написанный, по-видимому, под впечатлением от визита о. Саввы, принесшего мощи Целителя; детали даны обстоятельно: сам серебряный сундучок с медными ручками, на крышке сундучка есть темные местечки, мутные стеклышки, отца кропят святой водой — и на пиджаке появились мокрые пятна, отец после окропления вытирает шею, а иеромонахи после совершения обряда пьют чай с горячей кулебякой — и тут же старенький иеромонах дает Ване книгу о житии св. Пантелеймона. И в этом описании столько полноты жизни, столько ее многообразия и такое родство ее прозы и высокой поэзии.

Как показать смерть родного человека и не впасть в бездны мрака? С годами Иван Сергеевич желал смерти как избавления от страданий. Его друг-недруг Иван Алексеевич Бунин, так много написавший о смерти, напротив, боялся ее. Шмелев не понимал, как это Бунин опасается даже дуновения смерти. И иронизировал. Услышав о том, что в квартире над квартирой Буниных лежал скончавшийся и что с узнавшим об этом Буниным случился сердечный приступ и даже вызывали врача, Шмелев отозвался шуткой:

Уж с утра погода злится,

Жмется Бунин в уголок…

А покойник все стучится

Сапогом и в потолок[403].

Слово тоже явлено сознанию ребенка. Шмелев не пишет «я почувствовал», «я увидел»; в слове Рождество «чудится <…> крепкий, морозный воздух», сказано: «Самое слово это видится мне голубоватым». Слово наполняется смыслом в момент узнавания Ваней реальности и становится проводником в его отношениях с миром. Непонятное узы из «узы разреши» ассоциируется с узлы и становится понятным после слов Горкина: «А чтобы душеньке легче изойти из телесе… а то и ей-то больно». Матушка грозит пожаловаться на Ваню о. Виктору, и тот «чего-то наложит». Наложит понимается как кара. Оказывается, наложит «питимью», и теперь питимью наполняют ощущением: «…это чего, а?.. страшное?..».

Горкин в говенье говорит Ване о том, что из адова пламени грешника «подымут» поминальные молитвы. Подымут интуитивно понимается как спасение и рождает страх быть непрощенным: «А все-таки сколько ждать придется, когда подымут…», «чьи же молитвы-то из адова пламени подымут? И опять мне делается страшно… только бы поговеть успеть». Так Шмелев показал языковые восприятия мальчика. Поток звуков наполняется смыслом — и все это так личностно, без чьей-то помощи… но так верно, родово. «Вдова — новое слово, какое-то тяжелое, чужое». Понимал ли сам он, какой неожиданный и яркий рождался текст? Вряд ли он об этом думал. И уж, конечно, он не рассуждал по этому поводу. Лишь в ряде случаев давал разрядку. Отец «уходит», «папашенька будет отходить», «нет никакой надежды: отходит», «будут читать отходную», «о. Виктор отходную читает», «случилось ужасное… — отошел», «мне чудится непонятное и страшное: тот свет, куда отошел отец». Понятные слова становились многомерными и связывали жизнь земную с вечной.

Шмелев, по сути, не вспоминал. Он создавал образ памяти, ее звуки, запахи, память в «Лете Господнем» — живая, она дышит, боится, таится, смакует, узнает. В такой памяти была непосредственность и ничего не было литературного. К. Мочульский в рецензии на «Лето Господне» писал о «памяти ясновидца»[404], о простоте и точности записей, об отсутствии украшений, живописных метафор, сравнений. Непосредственность — то, что притягивало всех к новому произведению Шмелева, в котором он не поучал и не обличал. Ильин 23 ноября 1946 года писал Шмелеву, что в «Лете Господнем» есть два плана: во-первых, художественное созерцание бытия, в котором рождается эпос России; во-вторых, излияние сыновнего сердца, наполненного любовью к отцу, некая автобиографическая лирика.

Дата добавления: 2015-11-14