Часть первая. Несчастный вокзал 6 страница

– Девочка, ты спишь как ангел, ты улыбаешься во сне.

Но однажды улыбка вдруг исчезла с лиц Катарины и Ханнеса. Они по-прежнему трудились в ночную смену на своих рабочих местах, но больше не смотрели друг на дружку. Казалось, будто в незримой комнате, где пребывали эти двое, вдруг погасла печка и теперь, чтобы согреться, они кутаются в теплые свитера и ватники и бегают туда-сюда как неприкаянные. Поскольку они не смотрели теперь друг на друга, они и на меня не смотрели тоже.

Цех, в котором мы работали, был огромный и очень высокий, люди здесь терялись и выглядели так, будто их вырезали из маленькой фотографии и вклеили в другую, гораздо больше. Высоченный зал усиливал шум станков и грохот падающих листов стали, эти звуки отзывались где-то под сводами гулким эхом, делая маленьких людей совсем маленькими. Каждый стоял перед своим огромным станком один-одинешенек. Слышен был только мерный рокот машин и мерный шум дождя на улице, самих людей было не слышно. Люди учились молчать и тупо смотреть прямо перед собой. Если в каком-то станке проволока протягивалась с браком, приходил мастер и о чем-то тихо говорил с работягой, чье тело в эти мгновения отчего-то тоже выглядело как проволока, закрепленная между двумя зажимами и неумолимо растягиваемая в длину. В последний рабочий день недели каждый станочник смазывал свой стальной станок машинным маслом и с этим маслом на пальцах шел с завода домой. Дождевая вода на промасленных руках не растекалась, так и держалась каплями, как на брикете сливочного масла.

Во время работы я частенько ходила к сигаретному автомату, что стоял на лестничной клетке этажом выше. Надо было еще внизу надавить кнопку выключателя и, зажав мелочь в руке, успеть промчаться вверх по ступенькам, сунуть, пока не погас свет, деньги в прорезь, дернуть вниз ручку, выхватить из контейнера пачку, задвинуть контейнер и бежать вниз. На последней перед цехом ступеньке свет всегда гас. Однажды, уже выудив из контейнера пачку «Штойвезанта», я попыталась перехитрить автомат и выхватить вторую. Пока я изо всех сил тащила пачку из щели, проклятый автоматический свет-минутка вырубился. В темноте мой белоснежный нейлоновый рабочий халат предательски светился. Выудив, наконец, из контейнера порванную, изжеванную, смятую пачку, я засунула ее в бюстгальтер и в темноте спустилась по лестнице. Всю ночную смену мое сердце колотилось от страха, а порванная пачка «Штойвезанта» шуршала у меня на груди. Садясь в заводской автобус, я с перепугу вместо проездного показала водителю пачку «Штойвезанта», правда, целую, купленную за деньги. Тот рассмеялся и что-то мне сказал, только я не поняла что. Одна из работниц мне перевела: «Спасибо, я не курю». Той же ночью я пошла на несчастный вокзал, вытащила несчастную жеваную пачку из бюстгальтера и выбросила сигареты на землю – под дождем они тут же размокли.

И вдруг в один прекрасный день выглянуло солнышко. Люди немедленно разоблачились, спеша погреться в первых, слабых и робких лучах. Если солнце освещало одну сторону улицы, все шли только по ней. У людей изменилось выражение лица, все как будто нацепили одинаковые жизнерадостные маски. Рты расползались до ушей, носы сами собой тянулись к солнышку. Многие старушенции выползали на воздух со своими собачками, и вид у них был такой, будто их всю зиму продержали в запертом шкафу. Мужчины и женщины лакомились мороженым, целовались, не отирая губ, и снова принимались за мороженое. Старичок в коротких штанишках исступленно бегал под деревьями, словно только что восстал из отверстой могилы, а с заходом солнца снова в нее сойдет. Из темных подворотен выныривали все новые и новые люди и первым делом поднимали глаза на солнце, словно извиняясь за опоздание. Из коротких рукавов рубашек их руки торчали словно белые косточки скелетов, вынесенных проветриться. Когда солнце освещало середину улицы, пешеходы переползали вслед за солнцем на проезжую часть, машины отчаянно гудели, водители за рулем отчаянно ругались, за стеклами хорошо были видны их энергично двигающиеся губы, и даже можно было разобрать отдельные нецензурные слова. Все хотели заполучить свою толику солнышка, ухватить, засунуть под пальто или пиджак, утащить домой. Продавец, выставив стул на тротуар перед своим магазином, садился на солнышке, при появлении покупателя нырял вместе с ним в черное магазинное чрево, потом выныривал, обнаруживал, что стул тем временем оказался в тени, переставлял его под слабое весеннее солнышко и снова садился глазеть на проезжающие автобусы. Пассажиры в темном нутре автобуса смотрели на продавцов так, словно те греются на солнце, украв его у них, пассажиров, и неодобрительно отворачивались. Под слабым весенним солнышком Берлин казался несчастным городом. Каждый поглядывал на соседа и завидовал, считая, что тому повезло больше. Потом снова начинался дождь и мигом срывал с людей их жизнерадостные маски. Вообще-то дождь был этому городу куда больше к лицу. Под дождем люди привычно шли в «Герти», в ярком свете неоновых ламп стояли там перед сырными и колбасными витринами. Стояли без масок, колбасонарезочная машина работала без остановки, четыре кусочка, пять кусочков… Поблескивала на свету глянцевая упаковочная бумага, лоснились на свету глазки колбасного жира, мерно опускались и поднимались плоские платформы весов, замирала на шкале стрелка, шариковая ручка продавца крупно выводила на бумаге цену.

Купив двести граммов салями, в мокрых ботинках я вернулась в общитие и вдруг увидела у подъезда два чемодана. Рядом ждало такси. Этикетки на чемоданах размокали под дождем. Потом из подъезда вышел наш комендант-коммунист с женой Голубкой, следом за ним Атаман с третьим чемоданом и Ангел с пишущей машинкой. Таксист выбросил из окошка недокуренную сигарету, под дождем она стала размокать прямо налету. Я только спросила:

– Куда?

Наш комендант-коммунист ответил мне:

– Я дух совсем не общего разбора. И вечный лета зов манит меня в родимый край.

Потом поцеловал меня в лоб и добавил:

– Титания, мы возвращаемся в Турцию. Меня приглашают в театр, режиссером. – Уже садясь вместе с Голубкой в такси, он снова процитировал Шекспира:

Календарь мне, скорее календарь!

По числам сверьтесь.

Лунный свет ищите!

– Вот что я скажу тебе, Титания, – продолжил он. – Если хочешь стать хорошей актрисой, спи с мужчинами, неважно с кем, важно спать, и всё. Для искусства это полезно.

Освободись от всех земных материй.

Воздушным стань, как духи или эльфы.

Такси отъехало. Уже на ходу он открутил окошко и помахал нам рукой – Атаману, Ангелу и мне. Сверкнувшая в этот миг молния осветила его руку синеватым электрическим светом. Атаман записал для меня на клочке бумаги номер своего телефона, но цифры под дождем тут же расплылись. Тогда он записал номер у меня на руке.

– Он прав, – сказал Атаман. – Если хочешь стать хорошей актрисой, надо спать с мужчинами и избавляться от своего бриллианта. Только искусство имеет значение, а бриллиант ерунда.

Подошел автобус, обрызгал нас мутноватой водицей из-под колес, Атаман и Ангел уехали. Зажимая правой рукой левое запястье, где у меня был записан номер телефона, я побрела домой, поднялась по лестнице, стянула с себя мокрое платье и посмотрела на себя в зеркало. Все меня бросили – Резан, Поль, наш комендант-коммунист. Голубка, Атаман, Ангел. Я была совсем одна в зеркале, одна-одинешенька, не считая телефонного номера на левом запястье. На улице дождь заунывно барабанил по мусорному бачку, во вспышке молнии на секунду высветилась надпись: «Игры детей во дворе запрещаются».

Когда снова пошел снег, срок моего договора с радиозаводом истек и каждая из нас получила в подарок от дирекции зажаренного рождественского гуся. Я купила билеты и с немецким рождественским гусем в багаже поехала из Берлина в Стамбул. На перроне, в ожидании поезда, я повторяла последние выученные мною немецкие заголовки: СЕКРЕТНАЯ АППАРАТУРА НА БОРТУ. МЛАДЕНЕЦ УМИРАЛ ДВАЖДЫ. «ФОРД» ТОЖЕ ПОДОРОЖАЕТ.

Билет от Берлина до Стамбула состоял из четырех маленьких картонных карточек, и когда контролер пробил компостером первую из них, я решила, что она больше не понадобится, и вышвырнула ее в окно. После чего предложила турецким мужчинам, своим соседям по купе, сделать то же самое:

– Выбрасывайте, они же больше не нужны, этот кусок мы уже проехали.

Они, все трое, послушно выбросили свои билеты. Потом явился новый контролер, и нам, всем четверым, пришлось оплатить эти билеты еще раз. После чего один из мужчин, с большими пышными усами, сказал мне:

– Девочка, отдай-ка лучше свои билеты мне, у тебя вон, руки так и ходят ходуном, не ровен час, ты и остальные билеты выбросишь.

Мы ехали трое суток, вагона-ресторана не было, туалеты засорились, холод был жуткий. Мы сидели в купе, кутались в пальто и все три дня питались немецким рождественским гусем. Двое из мужчин оказались шахтерами. Один из них то и дело приговаривал:

– Ах, этот немецкий уголек с жирком!

Второй объяснил мне:

– Я поклялся, когда поеду обратно в Турцию, возьму с собой мешок угля, на память. Немецкий уголек совсем не такой, как в Турции, он блестит, аж лоснится, от него ни пыли, ни болезней. Турецкий уголь для здоровья вредный, его рубят без воды, он крошится в пыль, все равно что мука на мельнице. А в Германии есть комбайны, они на тридцать метров в породу уходят. Да, я к Германии душой прикипел, но что делать, год кончается, слава Аллаху.

Третий работал в Берлине на фабрике по производству гробов, он часто ходил к проституткам на Потсдамскую улицу.

Они его спрашивали: «Пойдешь со мной?», а он отвечал «нет» и потом себе в тетрадку записывал: «Сегодня сказал „нет" трем женщинам». Я сидела с липкими от гусиного жира руками и слушала их рассказы. Тот, что с пышными усами, глядя на меня, то и дело тряс головой и со смехом приговаривал:

– Девочка, когда приедешь домой, маме придется отмывать тебя арабским мылом.

Мужчины, все трое, спали напротив меня сидя, чтобы я могла спать лежа. Пока они спали, я изучала их лица. Те двое, что были без усов, с двух сторон клали головы на плечи усатому. Косточки немецкого рождественского гуся, сложенные на полу купе на немецкой газете, подрагивали и перекатывались на газетной странице, производя тихое шуршание. Когда мужчины просыпались, безусые спрашивали усатого:

– Где это мы?

Тот, подумав, отвечал:

– У болгар.

Когда поезд прибыл в Стамбул, я хотела встать, но затекшие ноги подломились от усталости.

Дата добавления: 2015-11-14