Хозяин туннелей 7 страница

– Понимаю, – сказал Иван. – Спасибо. Это было… – он помедлил, подбирая нужное слово, – …великолепно.

Накрашенный кивнул – видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повел обратно, к рядам зрителей.

– Что это было? – спросил Иван.

– Благородство, – Ланца стал вдруг серьезен. – Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас – праздник продолжается!

Иван мысленно застонал.

* * *

– Почему у тебя такое имя странное? – спросил Иван.

– Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен – до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев – хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Все‑таки он был баритон… Когда мы основали здесь свою общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу – из знаменитых певцов прошлого…

Ланца посмотрел на Ивана с легкой полуулыбкой. Знает, понял Иван. Фотографическая, блин, память.

– Я не сын Саддама, – сказал Иван. – Вы же это сразу поняли, верно?

Кастрат кивнул.

– Конечно, знаю. – Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. – Но вы бы были… э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами много не знаете, Иван. Я помню вас – мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет семь или восемь. И возможно, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец, скорее всего, тоже был из ближнего круга Саддама Оскопителя, Саддама Великого.

Иван помолчал.

– Как его звали? Ну… – Диггер помедлил и все‑таки произнес: – Моего отца.

– Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, – сказал Ланца. – Простите.

– Ну, блин, – сказал Иван. Через силу улыбнулся. – Ничего, как‑нибудь переживу.

* * *

Кому, черт возьми, вообще нужен этот отец? Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут – на тебе. Открытие.

Ланца провел их через блокпост Пионерской. Охраняли выход два таких же высоких, как и он сам, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.

Есть в этом что‑то противоестественное, думал Иван.

Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.

На прощание Ланца протянул им каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.

– Все, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее… – Он снял с плеча старый калаш, захваченный ими у слепых, отдал Ивану. – Там патронов всего восемнадцать штук. Я не смог достать еще…

– Ничего, – сказал Иван. – Что‑нибудь придумаем. Не впервой.

– Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, – сказал Ланца. – У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их еще не читал.

Иван усмехнулся.

Уберфюрер медленно подошел. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подергивалось.

– Прощайте, Убер, – сказал Ланца своим высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.

– Блин, – сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперед и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. И еще сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.

Ланца невозмутимо улыбался.

– Ну вы… ты мужик, – сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. – Уважаю. Спасибо тебе.

Попрощались. Вот и все. Бывай, станция Ангелов.

– Вы… ты… – Убер усилием воли справился с собой. Поднял голову. – Ты не мог бы нам спеть? Только что‑нибудь… э‑э… человеческое.

Похоже, оперный праздник достал не одного Ивана…

– Почему бы и нет, – кастрат улыбнулся.

– В юном месяце апреле, – запел Ланца, – в старом парке тает снег…

Детская песня ширилась и набирала силу. Голос звучал – казалось, что одновременно поют ребенок и женщина. И им отвечает эхо – детским хором.

– Крыла‑а‑атые качели… летят‑летят… ле‑етят.

Они шли по туннелю к станции Черная речка и слышали, как поет Ланца – кастрат с уникальной памятью.

Голос был чистый и очень мощный. Как кристалл.

* * *

Далеко отсюда Призрак задирает голову, слыша этот голос.

Серый Призрак переступает с места на место и морщится – насколько он способен проявлять эмоции. Высокочастотная вибрация – нет, ему не нравятся звуки такой высоты. Они вносят искажения в картину мира, мешают видеть. Сеть туннелей – он ощущает ее как кровеносную систему – подергивается перед его глазами. Серый втягивает в себя воздух – люди бы удивились, узнав, сколько воздуха он может вдохнуть за один раз. Хотя с тем же успехом он может и не вдыхать совсем.

Он идеальная машина для выживания.

Ноздри холодит и щекочет – здесь запахи. Но главное не это. Призрак чувствует мир по‑другому. Мир полон радиочастотных излучений. Каждый человек, каждое живое существо – это радиостанция, говорящая на своей частоте.

Запахи.

Светящийся мир, потрескивающий мир.

Он чувствует слабые нотки страха. Помехи. Тот, кого он преследует, наделен чутьем и подозревает, что что‑то не так.

Призрак заранее предчувствует важность момента, когда они – он и тот, кого он преследует, – встретятся. Это будет как разряд молнии. Синяя вспышка, запах озона.

Это будет лучшая еда на свете.

Глава 13

Ведьма

Трещина бежит по трубе, расщепляет ржавые чешуйки, окольцовывает металл. Вот так всегда. У каждого есть предел прочности. Будь ты даже на сто процентов стальным, и на тебя найдется точка опоры, усилие и правильное приложение силы.

Физику, блин, знать надо.

Иван оторвал взгляд от трубы, повернулся. Подсветил фонарем. Водяник, шедший за ним, заморгал. Грузная фигура профессора казалась оплывшей и одновременно исхудавшей – синие комбинезон и куртка на нем болтались, как на вешалке, на коленях пузырилась отвисшая ткань. Всклокоченная, запутанная борода Профа склеилась окончательно, морщины уходили на огромную глубину, кожа стала не просто бледной, а серой, словно крошащийся старый бетон. Мешки под глазами.

– Скоро уже, – сказал Иван, чтобы подбодрить профессора.

Водяник равнодушно кивнул. Может, не слышит? Последний переход дался профессору непросто. Держать диггерский темп нелегко, тут даже подготовленные люди сдают – не то, что ученый, годами сидевший, не выходя со станции. Сколько Иван себя помнил на Василеостровской, Проф там был всегда. Когда я пришел туда? Лет шесть назад? Семь? Иван скривился. А все равно пришлый.

Если бы не Косолапый, взявший меня в свою команду, я бы на станции не прижился.

А с диггера что взять?

Диггер все равно что наполовину мертвец. Половина человека. В мире живых диггер стоит только одной ногой. А сейчас меня выпихнули в мир мертвых целиком, спасибо Сазону. И генералу Мемову.

«Где же я ошибся? – Иван дернул щекой, продолжая шагать в темноту. – Когда я упустил Сазонова?» Луч фонаря выхватывал из темноты выемки тюбингов, ржавые рельсы, изогнутые линии кабелей, с которых свисала бахрома грязи, наросшая за долгие годы.

Как не распознал предательство?

Ошибся. И тогда ошибся, когда думал, что у Сазона завелась подружка на Гостинке – а то была не подружка, а… кому он там докладывал? Иван покачал головой. Орлову, скорее всего. Этому лысоватому мерзавцу с высоким голосом.

Возможно, с Орлова стоило бы начать.

…Они приближались к станции Черная речка, станции, где в прошлый раз Иван с Виолатором встретили цыган. Теперь понятно, про каких «ангелов» говорил цыганский вожак.

Все‑таки есть что‑то неправильное в них. Кроме даже отсутствия мужских причиндалов. Даже в том, что они простили сына Саддама – чувствуется нечто совсем не человеческое. «А что бы я сделал? – подумал Иван. – Я бы на их месте кастрировал сына Саддама, как минимум. Потому что месть – это по‑мужски…

Вернее, даже так – это по‑человечески…»

За профессором топали Уберфюрер, Миша и Мандела. Перед самым Невским придется расстаться – негру на Техноложку, Уберфюреру искать своих скинов, Кузнецова и профессора вообще лучше не вмешивать в эти дела.

В затылок словно влили расплавленный свинец. Иван охнул, споткнулся, выронил фонарь, схватился за затылок обеими руками. Блин, блин, блин.

Точка в затылке пульсировала.

– Иван, что случилось? – к нему бросились на помощь.

Он оттолкнул Мишу, встал, оперся рукой о стену туннеля, чтобы не упасть. Под пальцами была влажная грязь.

Точка продолжала пульсировать, но уже слабее. Затылок ломило так, что перед глазами двоилось.

Такое один раз уже было.

Иван с усилием выпрямился.

– За нами кто‑то идет. Кто‑то очень большой… и очень страшный.

* * *

Темнота обволакивала.

Мы идем в Большое Ничто.

– Быстрее! – Иван не знал, почему он торопит остальных, но ртутная тяжесть в затылке не отпускала. – Давайте, давайте. Шевелим ногами.

Рядом кто‑то есть. Я знаю.

Иван пригнулся, закрыл глаза на мгновение. Открыл.

– Быстрее!

Они бежали.

Я чувствую, что он рядом. Он идет за нами. Сейчас… сейчас…

– На одиннадцать часов! – крикнул Иван. Скинхед повернул автомат… Тишина. Движение. Писк.

Убер насмешливо поднял брови:

– Это и есть твой большой и страшный?

В пятно света неторопливо вышла крупная серая крыса, села и посмотрела на людей с презрением.

* * *

Туннель тянулся бесконечно. Вроде бы не такой уж длинный перегон должен быть, а поди ж ты…

– Объясню проще, – профессор покачал головой. Вцепился себе в бороду, дернул. – Хороший пример: крысы. Вроде той, что мы недавно видели.

– При чем тут? – Иван сдвинул каску на затылок и почесал вспотевший лоб. Сейчас была его очередь идти первым. В незнакомом перегоне не расслабляйся, ага. Он надвинул каску на лоб и продолжил шагать, поводя головой вправо, влево.

– Ни одна крыса не умирает от старости. Понимаете, Иван? Только представьте – крыса, живущая вечно. Теоретически это вполне возможно. И это впечатляет. Природа заложила в них такой запас живучести, что просто страшно становится.

– Но крысы же не живут вечно? – спросил Убер.

– Нет, конечно.

– Они же все равно умирают?

– Умирают, – согласился Проф. – Но знаете, от чего именно?

Иван прищурился. Кажется, сейчас мне откроется еще одна тайна мироздания. Оно мне надо, а? Тем не менее послушно спросил:

– От чего?

– От рака.

Иван хмыкнул. Интересно.

– Рак?

– Да, именно. Всех крыс рано или поздно убивает рак. Иначе бы они жили вечно. И мир был бы поглощен крысами, расплодившимися аки саранча. Они бы сожрали все. И друг друга. В итоге бы на земле – мертвой, изгрызенной до голого камня – остался бы только огромный злобный крысиный волк, сожравший всех остальных.

Иван представил огромную жирную крысу, сидящую на безлюдном каменном шаре посреди черноты космоса. Крысиный Апокалипсис. На груди у крысы было ожерелье из крысиных черепов.

– Другая экосистема, – сказал Иван. – Нет?

– Думаю, это скорее резервный вариант, – Водяник начал выдыхаться. С его комплекцией – не то чтобы толстый, но грузный, он быстро уставал даже при нормальном темпе ходьбы. Иван помахал рукой. Привал.

Профессор сел прямо на рельсы и шумно выдохнул.

– Вух! Спасибо, Ваня… Самое интересное, что одним из самых действенных методов лечения рака в мое время было… радиационное облучение.

Иван помолчал, обдумывая.

– То есть, грубо говоря, выйдя наверх, в зараженную зону, крысы излечились от рака?

– Да, именно это я и хочу сказать. Теперь ничто не мешает им жить вечно. Вообще, мы очень мало знаем об аварийных системах природы. Скажем, та же крыса – прекрасный резервный вариант на случай ядерной катастрофы. Или падения метеорита, скажем – что тоже дает повышение уровня радиации, вспомнить хотя бы Тунгусский феномен… Или чудовищное извержение вулкана, после которого Земля превратится в одну очень темную планету, летящую в космическом холоде. При этом уровень радиации тоже повысится!

Радиационное поражение – идеальная среда для крыс. Срок их жизни увеличится, часть особей излечится от рака – и крысы заполнят мир. Прекрасные животные!

Иван покосился. Нет, профессор совершенно искренен.

– Вообще, я думаю, что увеличение заболеваний раком перед Катастрофой – это признак того, что людей стало слишком много. И природа должна была сдерживать рост популяции.

Рак – природный ограничитель. А катастрофические изменения этот ограничитель снимают.

– Вот лайв форева‑а, – пропел Уберфюрер. – Бессмертные крысы в килтах сражаются на мечах. Горцы. Остаться должен только один!

Проф усмехнулся.

– Забавно, но, в сущности, так и есть. Остаться должен только один.

Через некоторое время они вышли к станции Черная речка. Остановились, открыв рты. Станцию было не узнать – впрочем, до Ивана ее видел разве что Убер. Но тогда она была темная и заброшенная, только компания цыган сидела вокруг единственного костра. А теперь…

Иван присвистнул. Вот это да.

– Вы это видите? – спросил Убер. – Мне не мерещится?

– Не‑а, – сказал Иван. – Если только мы не умерли и не попали в рай.

Перед ними на прежде безлюдной станции горели десятки цветных огней, возвышались разноцветные шатры. Цирк вернулся.

* * *

Водяник объяснил, что сейчас под цирком понимают не совсем то, что до Катастрофы. Вернее, уточнил профессор, в метро мы вернулись к более древней форме цирка, которую точнее обозначить словом «карнавал». Странствующий праздник на любой вкус. Карнавал включает в себя цирковые номера, спортивные состязания, гадание, фокусы, аттракционы, игры на деньги и призы (то, что раньше называлось казино), поэзия, музыка, песни, танцы и театр. И продажная любовь, естественно.

«Шведский стол» искусств, сказал Проф иронично, но Иван его снова не понял.

Что тут придумывать? Цирк – он и есть цирк.

* * *

После акробатов выступали силачи.

После силачей – клоуны.

Потом давали распиливание женщины. Дальше фокусы. И танцы полуобнаженных девиц…

В общем, каждый нашел себе развлечение по вкусу.

Когда Иван вернулся из санузла, началось следующее представление.

Иван устроился в первых рядах зрителей. Сидели прямо на платформе, поджав под себя ноги. У кого‑то были коврики. Правильная мысль. Иван мимоходом пожалел о своей скатке, оставшейся на Восстании, и приготовился смотреть и слушать. Поморщился, поерзал. Задницу холодило на граните.

– А сейчас выступит, – сказал длинный. – Вы ее все знаете и, возможно, даже любите… Прекрасный Изюбрь!

Аплодисменты. Иван тоже похлопал за компанию. Театр? Сказки рассказывать будут? Может, фокусник?

Я люблю фокусы.

– Изюбрь, давай! – крикнули из толпы.

Иван поднял брови. Судя по прозвищу (имени?) он ожидал увидеть что‑то более… хмм… крупное.

Маленькая девушка, похожая на подростка, вышла в круг. Неловко поклонилась. Сначала чувствовалась в ней какая‑то робость, даже неуверенность… Хорошие артисты редко бывают уверенными в себе, вспомнил Иван слова Элеоноры, девушки на шаре. Точнее – никогда.

Посмотрим, какой из этого крошечного Изюбря артист.

– Я бы хотела сказать… привет. Спасибо вам, что пришли. Сегодня я буду читать стихи. Всякие, хорошие… и может быть, не очень. То есть, если хотите, чтобы я почитала что‑то определенное…

– Мама на даче, ключ на столе! – крикнули из рядов.

Девушка подняла голову, улыбнулась.

– Ну… мы же еще не расходимся? Я вам уже надоела. Это стихотворение, которое прочитать – и сразу разойтись. Давайте я начну с чего‑нибудь другого…

– Про черепаху!

Девушка кивнула. На бледных щеках выступил румянец.

– Про черепаху? Хорошо.

Иван усмехнулся. Что‑то в девушке было искреннее очень, подкупающее. Не торопись, сказал он себе. Кажется, тебе пора перестать верить людям, нет?

Будь ты проклят, Сазон.

– Хорошо, я начинаю, – девушка вздохнула. Установилась тишина. Иван слышал, как дыхание людей начинает звучать в единый такт. – Стихотворение называется «Мир, который построил…»… не знаю кто. Или, как уже сказали, «Про черепаху».

Голос ее негромкий, сначала чуть подрагивающий, напряженный, по мере чтения набирал силу.

Иван слушал.

Эта сказка проста – как вся жизнь проста.

Плывут по морю три голубых кита[4].

На китах черепаха – больше всех черепах.

На черепахе Земля, на земле гора.

На горе горячее солнышко по утрам.

На горе сижу я и держу тебя на руках.

Иван слушал. Простые, даже обычные совсем слова вдруг показались ему необыкновенно важными. Очень точными и верными. Словно другой человек нашел то, что он сам искал полжизни и никак не мог найти.

Иван слушал. И слушали остальные.

Уплывут киты – и всё упадет во тьму.

Черепаха уйдет – китам она ни к чему.

Упадет Земля – черепаха и не заметит.

Раскопают гору – Земля не замедлит ход.

Не увидишь жизни, пока не почуешь смерти.

Засыхает трава – так заново прорастет.

На весеннем песке поставит свою заплату.

Но ослабнут мои ладони – и ты заплачешь.

Потому плывут киты, черепаха спит.

А тебе во сне приснится огромный кит

И земля, и гора, и солнышко вместе с нею.

И весенний песок и отблески на траве,

И прозрачное море – соленое на просвет.

Я не буду сниться – есть дела поважнее.

Когда девушка закончила читать, на некоторое время установилась тишина. Иван заметил, что даже лица у людей изменились. Потом они хлопали.

* * *

Дальше выступали акробаты, и Иван немного заскучал. Где там остальные?

Он оглянулся. Подумал, что обознался, и снова обернулся.

Она сидела в задних рядах зрителей – точнее, даже на некотором от них отдалении. Длинная прямая трубка дымилась в ее руке, прижатая к темно‑бордовым губам тонкими пальцами. Цветастые цыганские одеяния ей сов сем не шли… или не шли той девочке на шаре, какую помнил Иван.

Диггер тронул соседа за плечо.

– Кто это? – спросил шепотом.

Тот обернулся, отшатнулся. Иван сжал его плечо железными пальцами.

– Ведьма это, – ответил сосед сдавленно, – отпусти, больно.

Теперь она была – другая. Ведьма.

Иван встал и пошел к ней – прямо сквозь ряды сидящих, не обращая внимания на возгласы и косые взгляды. Было в нем сейчас что‑то, отчего люди расступались.

Длинный коричневый шарф был повязан вокруг ее головы – как тюрбан. Уродства он не скрывал. Впрочем, как тут скроешь? Иван дернул щекой, продолжая идти. Но ее открытость, вернее, равнодушие, с которым уродство демонстрировалось, было почти болезненно ощущать.

– Лера, – сказал Иван. Он стоял над ней, глядя на нее сверху вниз. Ведьма подняла голову. На краткое мгновение Ивану показалось, что он видит в этом взгляде прежнюю Элеонору фон Вайскайце, девочку на шаре… мелькнуло и исчезло.

Она его не узнала.

– Меня зовут Лахезис. Гадание – патрон, заговор три, – она выпустила дым краем изуродованного рта. – Проклятье – пять. Если хочешь в придачу переспать, двадцать патронов.

– Лера, это я, Иван. Иван с Василеостровской.

Единственный глаз смотрел на диггера, но узнавания в нем не было.

– Иван? – переспросила она. – Плати или отваливай, Иван. Что ты хочешь? Гадание, приворот, сглаз или… – Она равнодушно улыбнулась; от этой улыбки у Ивана мороз пошел по коже. – Меня?

Против воли Иван представил гибкое тело девочки на шаре – без одежды, выгибающееся под ним.

– Гадание, – сказал Иван. – Погадай мне, Лера… Лахезис.

* * *

Синее пламя спиртовки. Кровавое пятно на дне металлической кружки запеклось. Палатку заполнил резкий железистый запах.

Лера‑Лахезис посмотрела в кружку, прицокнула языком.

– На тебе – тень мертвеца, – сказала она Ивану. – Ты бежишь от своей судьбы, хотя на самом деле думаешь, что приближаешься к своей цели. Но это не так. Твой путь лежит через твою судьбу.

«Неужели через ЛАЭС? – подумал Иван с сарказмом. – То‑то бы старик Энигма порадовался». Впрочем, она, наверное, каждому так говорит. Дежурная фраза.

Он потер запястье. Ладонь все еще побаливала. Оказывается, для гадания нужна кровь спрашивающего.

– И еще… – Она помедлила. – Тут страшный знак. Я не хотела говорить…

– Да? – Иван смотрел прямо.

– Тут сказано, что ты убьешь своего отца.

Кто он? Еще бы знать.

– Вполне возможно, – сказал Иван спокойно. – Что так и будет.

Ведьма вскинула голову. Иван снова поразился этому жуткому месиву на месте правого глаза, вместо половины лица. Как выстрелило что‑то внутри. Какая была женщина! Эх.

– Боги ценят не покорность человека судьбе, – сказала ведьма скрипуче, – но его сопротивление.

* * *

Он вернулся через полчаса, вошел в ее палатку, протянул руку. Ведьма посмотрела внимательно, опять взяла трубку. Затянулась и выпустила горький синий дым.

– Я не буду с тобой спать, – сказала она напрямик.

Иван даже растерялся.

Горсть патронов лежала на его ладони. Биметаллические гильзы тускло отсвечивали.

– Почему?

– Хороший вопрос для человека, который убьет собственного отца. Потому что ты мне нравишься, – ведьма посмотрела на него. Единственный глаз сверкнул. – Потому что, чтобы спать с тем, кто тебе нравится, нужно хоть немного нравится самой себе! А я себя ненавижу.

В ярости она была отвратительно‑прекрасна.

В это мгновение Иван понял, как мог Артем, брат Лали, влюбиться в изуродованную ведьму.

– Вообще‑то, – сказал Иван холодно, – я принес патроны не для этого.

Лахезис улыбнулась – так, словно видела его насквозь.

– Но ты ведь об этом думал, верно? Иди, Иван, иди. Возможно, когда‑нибудь увидимся…

Иван помолчал. Убрал руку.

– Ты нашла свой Парнас? Твой рай для людей искусства? – спросил он.

Лахезис рассмеялась жутким, каркающим смехом.

– Посмотри на меня, Иван, – сказала она. – Что ты видишь? Парнас сделал это со мной.

– То есть? – Иван похолодел.

– Говорили, что это рай для бродяг вроде нас, циркачей. Говорили, что Парнас – станция людей искусств, художников, поэтов, музыкантов, актеров. Говори так же, что попав туда, ты оказываешься в раю. – Она затянулась, выпустила дым уголком рта. Синеватые облачка клубились в полутьме палатки. – И это оказалось правдой. Все было именно так, как нам рассказывали. Мы пришли и были очарованы. Мы восторгались тем, какая красота вокруг, какие все красивые и одухотворенные… Мир и покой. Пока в один прекрасный момент иллюзия не рассеялась.

– И что ты увидела?

Ведьма усмехнулась.

– Пробуждение ото сна может быть жестоким, верно? Развалины. Заброшенная, глухая станция, разбитые окна, выводящие на поверхность. И заросли. Все вокруг оплетено черными лианами. И эти лианы вдруг зашевелились. Пожиратель… на самом деле там сидит пожиратель, Иван. Он съел Максима, силача, он съел фокусника Антонелли… Он съел всех нас.

Иван подался вперед.

– А ты? А тебя?

– О! Он очень старался, этот пожиратель. – Ведьма вновь засмеялась – жутким каркающим смехом. – Но ему удалось съесть только половину меня… Возможно, лучшую, но все‑таки половину. А теперь иди, Иван. И дай‑то бог, чтобы твои мечты о рае не обернулись встречей с пожирателем.

О чем она говорит, подумал Иван. О Василеостровской?

– Прощай, Лера, – сказал он.

– Прощай, Иван.

* * *

– Росянка, – объяснил профессор. – Был такой тропический цветок до Катастрофы. Очень яркий. Подманивал мух запахом мяса, затем съедал.

Дальше они повторяли путь, уже однажды пройденный Иваном. Петроградская с ее странными обитателями. Они задержались там на некоторое время – купить еды и воды, передохнуть, – но вскоре им стало не по себе. Даже обычно непробиваемый Уберфюрер задергался, начал поминутно оглядываться. Фигня война, но… Иван затылком чувствовал, что Петроградка – место мутное, нехорошее. И, главное, никаких видимых оснований для тревоги не было. Станция как станция вроде. Люди как люди. Но что‑то… давящее заключалось в самой атмосфере станции.

Иван разглядывал светлую отделку стен, казавшихся от времени темно‑желтыми, световой карниз из желтого металла, и чувствовал, как вползает в душу холодок.

Это была станция закрытого типа, вроде Василеостровской, но если там железные двери, запиравшиеся на ночь, служили защитой, то здешние – скорее наводили на мысль о заключении. А Иван уже достаточно насиделся взаперти, чтобы желать повторить опыт.

Или, может, все дело было в огромных лицах на торцевой стене?

Мужчина и женщина смотрели влево – суровые, насупленные.

Дело в них?

Нет, подумал Иван, дожевывая галету. Здесь что‑то другое. Что‑то… Иван поднял голову и внимательно рассмотрел выгнутый потолок станции с желтыми пятнами разводов. Трещина бежала по штукатурке – прямо по центру потолка. Иван проследил вдаль ее рыжий, извилистый путь… потом снова посмотрел наверх. Да. Тот, чье присутствие давило ему на затылок, сидел над станцией.

На поверхности…

Иван встал. Огляделся.

Петроградцы были тихие и вежливые… но какие‑то чересчур тихие и вежливые.

– Сваливаем, – предложил Иван. – Некогда нам рассиживаться.

Остальные тут же согласились. Уберфюрер и Мандела в один голос. Иван поднял брови – удивительное единодушие, прямо хоть на камне высекай сию историческую дату.

Покидали они Петроградскую с явным облегчением.

Когда они вышли в путевой туннель, с души Ивана словно камень свалился. Ух!

На фиг, на фиг такие станции. Целее будешь.

* * *

Новая Венеция.

В этот раз город на воде они прошли настороженно, оглядываясь. Словно враждебную станцию. Понятно, что слепые в прошлый раз действовали с молчаливого согласия (если не с помощью) местной администрации. Но что ты им предъявишь?

Иван с трудом поборол желание зайти к Лали, поздороваться… и что? Просто увидеть. Нет, у меня есть дела.

Таня.

Новую Венецию прошли без приключений.

* * *

Сухой туннель. Последний привал перед Невским. И – время расставания. Иван остановил негра, махнул рукой – пойдем. Отошли и присели на рельсы. Где‑то позади профессор требовал у Уберфюрера «достойных аргументов» в очередном споре.

– Может, расскажешь, что ты делал у слепых? – спросил Иван.

Негр помолчал, разглядывая диггера темными глазами. Опять промолчит? – подумал Иван. У них на Техноложке это за правило.

– Искал доказательства, – сказал наконец Мандела. Вздохнул. – Меня друг попросил. Он сам хотел поехать, но его со станции не отпустили.

– Доказательства чего?

Не то чтобы это было мое дело, но…

Негр помедлил.

– Что атомная станция до сих пор работает.

– Что‑о? – Иван открыл рот. Вот это номер! – И как, нашел?

Мандела пожал плечами.

– Ну, как сказать. Он, мой друг… который ученый… он составляет график – в какое время и где отключилось центральное освещение.

– Так ты тоже ученый?

– Если бы, – Мандела вздохнул. – Я сын студента из Кении. Интересно, что нужно сделать, чтобы кто‑то серьезно воспринимал сына африканского студента? Так что всего лишь младший техник. Подай, принеси, убери, выкинь. Прямо девиз всей моей жизни… – Он усмехнулся с неожиданной горечью. – Вот мой друг – он да, он ученый.

Иван не знал, что сказать. У каждого из нас есть свои болячки.

– И что с электричеством? – спросил Иван наконец, словно предыдущего разговора между ними не было.

Мандела опомнился, поднял голову.

– А! При Саддаме, говорят, электричество было на всех станциях. А сейчас только на трех. Почему? То есть, казалось бы, чего проще – бросить кабель и подключить остальное метро? Но…

Дело в том, что есть фиксированный лимит энергопотребления. Вот представь, где‑то стоит счетчик. Очень простой: киловатт в час и прочее. Этот счетчик крутится, крутится и в определенный момент, достигнув некоего значения, щелкает – и все, света больше нет. Причем неважно, на что ты этот лимит расходуешь – хоть на игровые автоматы, хоть на детскую хирургию. Сколько бы вскрытых детей не лежало на твоем столе – счетчику все равно. Достиг предела – будешь отключен. Вот так‑то. Поэтому на Техноложке строжайший лимит энергопотребления. А еще говорят, что мы жадные. Ага. Да, бывало, наши, скажем так, отцы народа… – Мандела усмехнулся, – продавали электричество соседним станциям. Но их в следующий раз провалили на защите, так что больше никто не пробует.

Дата добавления: 2015-11-14