Новые эмпиричности 2 страница

Однако, несомненно, выбор между «пессимизмом» Рикардо и революционными чаяниями Маркса не столь уж важен. Эта альтернатива свидетельствует лишь о двух возможных подходах к рассмотрению отношений антропологии и Истории, устанав­ливаемых экономией через посредство понятий редкости благ и труда. У Рикардо История заполняет разрыв, обусловленный конечностью человеческого бытия и находящий выражение в по­стоянном недостатке благ, конец которому кладет лишь момент достижения окончательного равновесия. В марксистском прочте­нии История, лишая человека возможности владеть своим тру­дом, явно порождает позитивную форму его конечного бытия — его материальную истину, наконец-то освобожденную. Разуме­ется, легко понять, как на уровне мнений произошел выбор между этими вариантами, почему одни отдали предпочтение первому типу анализа, другие — второму. Но и то и другое суть лишь производные различия, зависящие в общем и целом от доксологического подхода к исследованию. На глубинном уровне западного знания марксизм не вызывает никакого реального разрыва: он без труда разместился со всей полнотой, спокой­ствием, удобством и, право же, приемлемостью для своего вре­мени внутри эпистемологической диспозиции, которая благо­склонно его приняла (ведь именно она сама и предоставила ему место); а он в свою очередь не имел ни повода потревожить ее, ни силы хоть сколько-нибудь изменить, потому что только на нее он и опирался. Марксизм внутри мышления XIX века — все равно что рыба в воде: во всяком другом месте ему нечем

дышать. Если он и противопоставляет себя «буржуазным» эко­номическим теориям и если в этом противопоставлении он вы­двигает против них радикальный переворот Истории, то и этот конфликт, и этот проект имеют условием своей возможности не преодоление всякой Истории вообще, но конкретное событие, место которого может точно определить археология, поскольку оно одновременно и равным образом предопределило и буржу­азную экономику, и революционную экономику XIX века. Их споры вполне могли породить несколько волн и смутить водную гладь; однако это лишь бури в стакане воды ¹.

Главное в том, что в начале XIX века сложилась такая дис­позиция знания, в которой одновременно фигурируют историч­ность экономии (в соответствии с формами производства), ко­нечность человеческого бытия (в соответствии с редкостью благ и трудом) и приближение конца Истории — будь то бесконечное замедление или же решительный перелом. История, антро­пология и приостановка развития располагаются согласно мо­дели, определяющей одну из важнейших мыслительных схем XIX века. Известно, например, какую роль сыграла эта диспо­зиция в одушевлении гуманизмов с их усталым благожелатель­ством; известно, как она же возродила утопии всеобщего свер­шения. Для классического мышления утопия была, скорее, гре­зой о первоначале: первосозданная свежесть мира ложилась в основу идеального развертывания картины, в которой каждая вещь представлялась на своем месте, в своем окружении, со своими особенностями, со своими непосредственными эквива­лентами; и эти представления в первоначальной своей ясности пока еще не отделялись от живого, острого и ощутимого присут­ствия того, что именно за ними лежит. Напротив, в XIX веке утопия относится скорее к концу времен, нежели к первоистокам: знание строится уже не в виде картины, но в виде ряда, цепи, становления: когда обетованным вечером во мраке пред­станет тень развязки, тогда История, в бурном ли неистовстве, в медленном ли саморазрушении, выявит антропологическую истину человеческого бытия во всей ее незыблемости; при этом календарное время, быть может, и не остановится, однако оно словно опустеет, поскольку историчность полностью совпадет с человеческой сущностью. Направленность становления, со всеми его внутренними возможностями — драмой, забвением, от­чуждением, окажется в плену у конечного человеческого бытия, которое в свою очередь найдет в этом свое четкое и ясное вы-

¹ Как известно, возникновение марксизма в XIX в. и его дальнейшее раз­витие были обусловлены всем прешествующим опытом науки и общественной практики. В данном контексте, вследствие абсолютизации у Фуко аспекта прерывности, это обстоятельство получает ложное освещение. В последующих работах, например в «Археологи знания», Фуко дает более обоснованную трактовку этой проблемы. — Прим. перев.

ражение. Конечность во всей своей истине дается во времени — и вот времени наступает конец. Исполненное величия раздумье о конце Истории — это утопия причинного мышления, тогда как греза о первоначале — это утопия классифицирующего мыш­ления.

Эта диспозиция исполняла свою принудительную роль очень долго; в конце XIX века Ницше в последний раз заставил ее вспыхнуть и воссиять. Он взял тему конца времен, чтобы заста­вить бога умереть, а последнего человека — блуждать во тьме; он взял тему конечности человеческого бытия, чтобы показать чудо пришествия сверхчеловека; он взял великую и непрерывную цепь Истории, чтобы искривить ее и замкнуть в вечном повто­рении. Смерть бога, неминуемость сверхчеловека, ожидание роковой годины и страх перед ней — все это буквально, шаг за шагом повторяло те элементы, которые уже наличествовали в диспозиции мышления XIX века и образовывали его археоло­гическую сетку; тем не менее эти элементы воспламенили за­стывшие формы, сложили странные и почти невероятные образы из их обуглившихся останков; и в этом свете, о котором мы еще доподлинно не знаем, был ли он последним пожаром или новой зарей, разверзлось нечто такое, чему суждено было, по-види­мому, стать пространством современного мышления. Во всяком случае, именно Ницше сжег для нас и даже задолого до нашего рождения разнородные обещания диалектики и антропологии.

КЮВЬЕ

Подобно тому как Смит использовал устойчивую стоимость труда для установления цены вещей в ряду эквивалентов, так Жюсье в своем проекте установления классификации, столь же точной, как метод, и столь же строгой, как система, вывел пра­вило соподчинения признаков. Подобно тому как Рикардо осво­бодил труд от роли измерителя, вывел его за рамки обмена и поместил в общие формы производства, точно так же и Кювье¹ освободил соподчиненность признаков от их таксономической функции, вывел их за рамки всякой возможной классификации и поместил в различные уровни организации живых существ. Внутренняя связь, обусловливающая, взаимозависимость струк­тур, определяется теперь не только на уровне частот, но стано­вится самой основой корреляций. Именно этот сдвиг и переста­новку определил некогда Жоффруа Сент-Илер такими словами: «Органическая структура становится абстрактной сущностью... способной принимать различные формы»². Все пространство

¹ См. о Кювье замечательную работу Додена: Daudin. Les classes zoo­logiques, Paris, 1930.

² Цит. по: Тh. Сahn. La Vie et l'œuvre d'E. Geofforoy Saint-Hilaire Paris, 1962, p. 138.

живых существ организуется вокруг этого понятия, а все то, что представало некогда глазам сквозь сетку понятий естественной истории (роды, виды, индивиды, структуры, органы), приобре­тает ныне новый способ бытия.

Прежде всего это относится к тем элементам (или тем груп­пам различных элементов), которые можно вычленить, окиды­вая взглядом телесную организацию индивидов, и которые на­зываются органами. В классическом анализе орган определялся одновременно и своей структурой и своей функцией, он был чем-то вроде системы с двумя входами, которую можно было исчерпывающе объяснить либо на основе исполняемой ею роли (например, размножения), либо на основе морфологических пе­ременных (форма, величина, диспозиция, число элементов); эти два способа расшифровки были вполне самостоятельными, хотя и покрывали друг друга: первый выявлял употребления, вто­рой — тождества. Именно эту диспозицию и опрокидывает Кювье, снимая как тезис о приспособляемости органов, так и тезис об их взаимонезависимости, — он выводит функцию да­леко за пределы органа и подчиняет расположение органа гос­подству функции. Кювье лишает орган если не индивидуально­сти, то по крайней мере независимости, считая ошибочной веру в то, что «в важном органе все важно»; он привлекает внимание «скорее к самим функциям, нежели к органам» ¹:прежде чем определять органы посредством их собственных переменных, он соотносит их с теми функциями, которые они обеспечивают. Число этих функций относительно невелико: дыхание, пищева­рение, кровообращение, движение... При этом видимое разно­образие структур выявляется уже не на основе таблицы пере­менных, но на основе крупных функциональных единств, способ­ных осуществляться и исполнять свое назначение различными способами: «Общие черты органов каждого рода у всех живот­ных сводятся к очень небольшому числу признаков и проявля­ются подчас только в производимом ими действии. Особенно удивительно дыхание: в различных классах животных оно осу­ществляется органами, столь различными, что структуры их не имеют между собою практически ничего общего»². Рассматри­вая отношение органа к функции, можно видеть, как «сходства» проявляются там, где начисто отсутствуют «тождественные» элементы; сходство утверждается в переходе от органа к неви­димой очевидности функции. В конце концов, неважно, имеют ли жабры и легкие какие-либо общие признаки — форму, вели­чину, число; они оказываются сходными, поскольку и те и дру­гие являются разновидностями некоего несуществующего, аб­страктного, нереального, недостижимого органа, отсутствующего в любом доступном описанию виде животных, но присутствую-

¹ G. Сuviеr. Leçons d'anatomie comparée, t. I, p. 63—64.

² Id., ibid., p. 34—35.

щего в царстве животных, взятом как целое, — органа, который служит дыханию вообще. Таким образом, в анализе живого организма возобновляются аналогии аристотелевского типа: жабры служат для дыхания в воде, как легкие — для дыхания на воздухе. Такие соотношения были, конечно, хорошо знакомы и классическому веку, однако они служили там лишь для опре­деления функций и не использовались для установления порядка вещей в пространстве природы. Начиная с Кювье, функция, определяемая недоступной внешнему восприятию формой дей­ствия, которое она должна осуществить, начинает служить по­стоянным средним термином, позволяющим соотносить друг с другом совокупности элементов, лишенных какого-либо внеш­него сходства. То, что для классического восприятия было лишь чистыми различиями, противопоставляемыми тождествам, на­чинает ныне упорядочиваться и мыслиться на подспудной основе однородности функций. Естественная история была возможна, поскольку Тождественное и Нетождественное вмещались в одно и то же пространство, а такой предмет, как Биология, стано­вится возможным, поскольку единство этого плана разрушается, а различия начинают выступать на основе иного тождества, бо­лее глубокого и важного.

Эта связь органа с функцией, это сцепление плана тождеств с планом различий выявляет новые отношения: отношение со­существования, внутренней иерархии, зависимости от общей организации. Сосуществование означает, что орган или система-органов могут функционировать в живом организме лишь при одновременном наличии другого органа или другой системы органов определенного рода и формы: «Все органы одного жи­вотного образуют единую систему, все части которой занимают свои определенные места, воздействуя друг на друга и отвечая на эти воздействия; изменение одной части не может не повлечь за собой соответствующие изменения всех других» ¹. В системе пищеварения форма зубов (режущая или жующая) меняется в зависимости от «длины, изгибов, размеров пищеварительного тракта» или же, если взять пример сосуществования различных систем, органы пищеварения могут меняться лишь в зависимо­сти от морфологии членов, и в особенности от формы когтей или копыт: в зависимости от того, обладает ли животное ког­тями или копытами, а следовательно, может ли оно или не мо­жет хватать и разрывать пищу, меняются пищеварительный тракт, «соки-растворители» и форма зубов². Здесь выявляются боковые соответствия, устанавливающие между элементами одного и того же уровня отношения сосуществования, основан­ные на функциональной необходимости: поскольку животное должно питаться, то свойства добычи и способ ее добывания не

¹ G. Cuvier. Rapport historique sur létat des sciences naturelles, p. 338.

² G. Cuvier. Leçons d'anatomie comparée, t. I, p. 55.

могут не быть связаны с аппаратом жевания и пищеварения и обратно.

Кроме того, между элементами существуют иерархические соотношения. Известно, что классический анализ вынужден был отказаться от выделения ведущих органов и ограничиться рас­смотрением их таксономической действительности. Теперь, когда рассмотрению подвергаются уже не независимые переменные, но целостные системы, управляющие друг другом, проблема взаимозначимости возникает вновь. Так, например, пищевари­тельный тракт млекопитающих связан фактической вариативной зависимостью не только с органами движения и хватания, но, по крайней мере частично, предопределен способом размноже­ния. В самом деле, оно предполагает не только наличие непосредственно связанных с ним органов, но также, например у живородящих животных, и органов лактации, губ и мясистого языка, а также циркуляцию теплой крови и двухкамерное сердце ¹. Исследование организмов, возможность установления между ними сходств и различий предполагают построение уже не таблицы элементов, но таблицы функций, которые во всех живых организмах, взятых как целое, подчиняют, перестраивают и упорядочивают друг друга: таким образом, речь здесь идет уже не о многоугольнике возможных изменений, но о иерархи­ческой пирамиде значимостей. Сначала Кювье полагал, что функции существования важнее функций связей («ибо живот­ное сначала существует, a потом чувствует и действует»):по­этому он предполагал, что прежде всего размножение и кровообращение требуют для себя некоторого числа органов, которым подчинялось бы расположение других органов, так что одни оказывались бы первичны, а другие — вторичны². Позднее он, однако, подчинил кровообращение пищеварению, поскольку пи­щеварение существует у всех животных (у полипа все тело есть не что иное, как пищеварительный аппарат), тогда как кровь и сосуды «имеются лишь у высших животных и постепенно исче­зают у низших» ³. Однако еще позднее определяющей все дис­позиции организма становится для Кювье нервная система (со спинным мозгом или без него): «Она является основой целост­ности живого организма: все другие системы лишь поддержи­вают ее и служат ей» ⁴.

Это преимущество одной функции перед другими предпола­гает, что организм в своих видимых диспозициях подчиняется определенному плану. Именно этот план обеспечивает господ­ствующее положение наиболее существенных функций и связы-

¹ G. Cuvier. Second mémoire sur les animaux à sang blanc, 1795 (Ma­gasin encyclopédique, t. II, p. 441).

² Id., ibid., p. 441.

³ G. Cuvier. Leçons d'anatomie comparée, t. III, p. 4—5.

⁴ G. Cuvier. Sur un nouveau rapprochement à établir (Annales du Muséum, t. XIX, p. 76).

вает с ними (но уже не так жестко) те органы, которые обеспе­чивают менее важные функции. Итак, будучи принципом иерар­хического упорядочения, план этот определяет самые важные функции, распределяя по важнейшим местам тела те анатоми­ческие элементы, которые нужны для их осуществления; так, из обширной группы членистоногих в классе насекомых важнее всего двигательные функции и органы движения, а в трех дру­гих классах ведущая роль принадлежит уже другим жизненным функциям ¹. Контролируя функционирование «местных», менее значимых органов, план организации уже не играет столь жестко детерминирующей роли; чем дальше от центра, тем он становится мягче, допуская самые разнообразные видоизмене­ния формы органов и их возможного использования. Его кон­троль остается, однако он становится более гибким, допускаю­щим и иные формы зависимостей. В этом легко убедиться на примере двигательной системы млекопитающих. Их органиче­ская структура предполагает четыре двигательных органа, но лишь в качестве вторичных признаков; хотя они никогда пол­ностью не устраняются, не исчезают, не заменяются, однако порой они оказываются «замаскированными, как, например, в крыльях летучей мыши или задних плавниках тюленя»; иногда даже получается так, что «функционирование сильно изменяет их, как, например, в грудных плавниках китообразных... При­рода здесь как бы соединила плавник с рукою. Некоторое по­стоянство вторичных признаков можно видеть, таким образом, даже при всей их маскировке»². Становится ясно, каким обра­зом виды могут одновременно быть сходными (и образовывать такие группы, как роды, классы и прочие «ветви», по термино­логии Кювье) и отличаться друг от друга. Сближает их не какое-то количество совпадающих элементов, но нечто вроде средоточия тождества, которое определяет взаимную значимость функций, а потому и не может быть расчленено на видимые участки; именно на основе этого недоступного наблюдения ядра тождеств и располагаются органы: по мере того как они отда­ляются от центрального ядра, они выигрывают в гибкости, в воз­можностях к изменениям, в отличительных признаках. Виды животных различаются периферией, сходны центром; недости­жимое их объединяет, очевидное их рассеивает. Они едины в том, что наиболее существенно для их жизни; они индиви­дуальны в том, что имеет для них вспомогательное значение. Чем больше мы стараемся объединять рассеянные группы, тем больше приходится погружаться в темные глубины организма, едва различимые, почти совсем скрытые от наблюдения; напро­тив, чем больше мы стараемся очертить индивидуальность орга­низма, тем ближе к поверхности приходится подходить, высве-

¹ Id., ibid.

² G. Cuvier. Second mémoire sur les animaux à sang blanc (loc. cit.).

чивая доступные свету формы в их видимости; ибо многооб­разие — на виду, а единство — утаено. Короче, видимое в живых организмах чуждается хаоса особей и видов, оно становится доступным для классификации лишь потому, что они живут, и на основе того, что они скрывают.

Отсюда решительный поворот в отношении классической таксономии. Она строила свои описания всецело на основе че­тырех переменных (форма, число, диспозиция, величина), кото­рые охватывались, как бы в едином движении, языком и наблю­дением. При такой раскладке видимого жизнь наступала лишь как следствие расчленения, как граница в классификации. На­чиная с Кювье, именно жизнь со всем тем, что в ней не подле­жит чувственному восприятию и определяется чисто функцио­нально, становится основой для возможности классификации. Во всем обширном пространстве порядка нет больше класса «живых существ», но из глубины жизни, из наиболее удаленной от глаз сферы исходит возможность их классификации. Ранее живое существо было лишь клеткой в естественной классифика­ции, а теперь способность поддаваться классификации сама становится приметой живого существа. Так исчезает проект общей Таксономии. Так исчезает возможность развернуть об­ширный порядок природы, простирающийся неразрывно от са­мого простого и неподвижного до самого живого и сложного; так исчезает исследование порядка — почва и основа всеобщей науки о природе. Так исчезает и сама «природа», которая в классический век существовала и понималась не как «тема» или «идея», не как бесконечная возможность знания, но как од­нородное пространство доступных упорядочению тождеств и различий.

Теперь это пространство расчленилось и как бы разверзлось во всей своей толще. На месте единообразного пространства зримости и порядка, элементы которого играли взаимноразграничительную роль, устанавливается ряд оппозиций, термины которых лежат на различных уровнях: с одной стороны, это вто­ростепенные органы, без труда видимые даже на поверхности тела и непосредственно воспринимаемые, а с другой — первич­ные, основные, центральные, скрытые органы, до которых можно добраться, лишь «препарируя», то есть материально уничтожая, яркую оболочку второстепенных органов. Еще глубже лежит оппозиция между органами, как таковыми, — объемистыми, плотными, прямо или косвенно доступными наблюдению, и функциями, которые сами по себе восприятию не доступны, но предопределяют изнутри расположение непосредственно види­мых элементов. Существует, наконец, и оппозиция между тож­дествами и различиями: они как бы сделаны из разного теста, между ними нет однородности, которая позволила бы им всту­пить в отношения друг с другом; различия сосредоточиваются ближе к поверхности, тогда как в глубине они стираются, сме-

шиваются друг с другом, приближаясь к тому великому, таин­ственному, незримому, сердцевинному единству, из которого, как бы непрерывно распыляясь, исходит многообразие. Теперь уже для определения жизни недостаточно более или менее четкого отличия ее от механизма; жизнь есть то, в чем обосновываются всевозможные разграничения между живыми существами. Именно этот переход от таксономического понятия жизни к син­тетическому отмечен в истории идей и наук возрождением виталистских тем в начале XIX века. С археологической точки зре­ния именно с этих пор устанавливаются условия возможности биологии.

Во всяком случае, ряд оппозиций, расчленяющих простран­ство естественной истории, привел к весьма важным практиче­ским последствиям. Прежде всего к появлению двух взаимосвя­занных и взаимозависимых приемов исследования. Первый осу­ществляется в сравнительной анатомии; он обнаруживает некое внутреннее пространство, по одну сторону которого распола­гается видимый на поверхности пласт покровов и оболочек, а по другую — почти не доступная взгляду область бесконечно ма­лого. Ведь сравнительная анатомия не является лишь углуб­лением описательных приемов классической эпохи: она уже не довольствуется более стремлением видеть глубже, лучше и ближе, но учреждает иное пространство, отличное от простран­ства доступных глазу признаков или частиц, доступных микро­скопу ¹. В этом пространстве она выявляет диспозицию органов, их соотношения, способы их расчленения, распределения в про­странстве, взаимоподчинения основных моментов какой-либо функции. Таким образом, в противоположность неискушенному взгляду, который, наблюдая целостные организмы, видит перед собою лишь хаос различий, анатомия, реально расчленяя тело, расщепляя его на отдельные частицы и раздробляя его в про­странстве, выявляет существенные сходства, остававшиеся до­толе незамеченными; она воссоздает те единства, которые лежат за видимыми глазу распыленными множествами. Образование обширных таксономических единств (классов и отрядов) было в XVII и XVIII веках проблемой лингвистического разграниче­ния; требовалось лишь подобрать названия, достаточно обосно­ванные и широкие; ныне же это проблема анатомического рас­членения; требуется вычленить основную функциональную систему, и только реальные анатомические разграничения по­зволяют далее установить обширные семейства живых орга­низмов.

Второй прием исследования одновременно и основывается на анатомии (являясь ее следствием), и противополагается ей

¹ Об этом отказе от микроскопа, объединяющем Кювье с патологоана­томами, см. Leçons d'anatomie comparée, t. V, p. 180 и Le Rèene anmal, t. I, p. XXVIII.

(позволяя обойтись и без нее); этот способ исследования заклю­чается в том, чтобы установить отношения взаимоуказания между поверхностными, видимыми элементами и теми элемен­тами, которые скрыты в глубине тела. По закону целостности организма это означает, что любой периферический вспомога­тельный орган требует вполне определенной структуры более важного органа, а следовательно, можно «установить соответ­ствия между внешними и внутренними формами, которые вместе составляют часть сущности целостного организма животного» ¹. Например, у насекомых расположение усиков не соотносится ни с каким крупным единством внутри организма, а потому не имеет разграничительного значения, напротив, форма нижней челюсти связана с питанием, с пищеварением, а через их по­средство с другими важнейшими функциями и, стало быть, спо­собна играть важнейшую роль в их распределении по сходствам и различиям: «органы жевания должны соответствовать органам питания животных, а следовательно, всему их роду жизни и всей их организации»². Строго говоря, этот способ взаимоука­заний вовсе не обязательно требует перехода от видимой пери­ферии к неясным внутренним формам организма; он способен связать сетью отношений любые точки тела, причем в некоторых случаях одного-единственного элемента достаточно, чтобы под­сказать всю общую структуру организма; иногда можно опре­делить вид животного «по одной-единственной кости скелета, по ее мельчайшей частице; этот метод дал очень интересные результаты в исследовании ископаемых животных» ³. Если для мысли XVIII века ископаемые были только предвосхищением теперешних форм животных, указывавшим на великую связь времен, то ныне они указывают на тот целостный образ, кото­рому они принадлежали. Анатомия не только разбила однород­ное тождественное пространство таблицы, она разорвала при этом и временной ряд, предполагавшийся ранее непрерывным. Таким образом, с теоретической точки зрения Кювье реши­тельно перестраивает весь порядок связей и разрывов в природе. Ведь сравнительная анатомия фактически позволяет установить в мире живых организмов две резко отличные друг от друга формы связи. Первая относится к основным функциям, повторя­ющимся в большинстве видов (дыхание, пищеварение, кровооб­ращение, размножение, движение...); она устанавливает сход­ства на всем пространстве живого мира и позволяет распреде­лить их по шкале убывающей сложности, от человека до зоо­фита: в высших видах присутствуют все функции, затем они по­степенно исчезают, так что, например, у зоофита нет уже ни

¹ G. Cuvier. Le Règne animal distribué d'après son organisation t I, p. XIV.

² G. Cuvier. Lettre à Hartmann, цит. по: D a u d i n. Les Classes Zoo­logiques, t. II, p. 20, n. 1.

³ G. Cuvier. Rapport historique sur les sciences naturelles, p. 329—330.

центра кровообращения, ни центра ощущения, ни нервов, и каждая точка его тела всасывает пищу сама по себе» ¹. Однако это слабый, сравнительно непрочный тип связи: несколько важ­нейших функций образуют здесь несложную картину присут­ствий и отсутствий. Другой тип связи более жесткий, он каса­ется органов, более или менее совершенных. Однако на его основе можно установить лишь ограниченные ряды, лишь от­дельные, местные, прерывистые связи, которые к тому же спле­таются друг с другом в различных направлениях. Причина этого в том, что в различных видах животных «одни и те же органы находятся на разных ступенях развития: в одном виде наиболее совершенным оказывается один орган; в другом — другой» ². На одном полюсе образуются, так сказать, «микроряды», ограни­ченные и частные, существенные не столько для вида, сколько для органа, а на другом — некий «макроряд», прерывный, не­жесткий, существенный не столько для самих организмов, сколько для основного диапазона их функций.

Мы видим, что между двумя этими типами связи, не совпа­дающими и не согласованными друг с другом, лежит множество разрывов: ведь они подчиняются различным уровням органи­ческой структуры, и значит, одни и те же функции упорядочи­ваются в них различными иерархиями, осуществляются посред­ством органов различных типов. У осьминога, например, можно без труда обнаружить «все те же самые функции, которые осу­ществляются и у рыб, хотя между ними и нет никакого сход­ства, никакого соответствия в строении» ³. Значит, нужно ана­лизировать каждую из этих групп саму по себе, рассматривая не тонкую нить сходств, которая может связать одну группу с другой, но то сильное сцепление, которое превращает саму эту группу в замкнутое единство. Интерес исследования не в том, чтобы выявить, принадлежат ли животные с красной кровью в целом к той же линии, что и животные с белой кровью, отли­чаясь от них лишь большим совершенством; необходимо уста­новить, что любое животное с красной кровью — это, собственно, и объединяет их в отдельную группу — неизбежно обладает костяным черепом, позвоночным столбом, конечностями (исклю­чение — змеи), артериями и венами, печенью, поджелудочной железой, селезенкой, почками ⁴. Позвоночные и беспозвоночные образуют резко отграниченные друг от друга группы, между которыми невозможно обнаружить промежуточные формы, по­зволяющие переход в ту или другую сторону. «Как бы ни клас­сифицировать и ни систематизировать позвоночных и беспозво­ночных животных, при этом все равно невозможно обнаружить

¹ G. Cuvier. Tableau élémentaire, p. 6 sq.

² G. Cuvier. Leçons d'anatomie comparée, t. I, p. 59.

³ G. Cuvier. Mémoire sur les céphalopodes, 1817, p. 42—43.

⁴ G. Cuvier. Tableau élémentaire d'histoire naturelle, p. 84—85.

в конце одного из обширных классов или в начале другого двух таких животных, взаимное сходство которых послужило бы свя­зующим звеном между обеими группами» ¹.Таким образом, мы видим, что теория классификационных ветвей не добавляет так­сономических клеток к традиционно установленным классам, она связана с построением иного пространства тождеств и раз­личий. Это пространство, лишенное сущностной непрерывности. Это пространство, которое с самого начала дается в виде дроб­ности: оно изрезано линиями, которые то расходятся, то пересе­кают друг друга. Чтобы обозначить общую форму этого про­странства, приходится заменить образ лестницы, который был привычен для XVIII века, от Бонне и до Ламарка, на образ из­лучения или совокупности центров, из которых исходит множе­ство лучей; тогда можно было бы поместить каждое живое существо «в огромную сетку организованной природы... однако и десяти, и двенадцати лучей не хватило бы для того, чтобы выявить все эти бесчисленные отношения» ².

Дата добавления: 2015-11-13