Путёвка в жизнь

Начало

Автор: Мама Стифлера

Лет до четырнадцати я была послушной и хорошей девочкой. У меня были косы, нетронутые перекисью, печень, нетронутая алкоголем, и нано-сиси нетронутые даже лифчиком нулевого размера.
Мамина радость, папина гордость, и позор семьи в моих собственных глазах. Все мои школьные подружки уже пробовали польские крем-ликёры, курили невзатяг пижженный у пап «Пегас», пару раз делали «химию» на мелкие палочки, а кое-кому даже лазил в трусы Лёшка Пожидаев. Я очень комплексовала.
Пытаясь не отстать от подруг, я, рискуя здоровьем своего жопного эпидермиса, выкрала у мамы розовую перламутровую губную помаду, и пронзительно-фиолетового цвета тени, а у папы – пачку «Дымка» и полкоробка балабановских спичек. На следующий день, выкрасив глаза до бровей, и щёки до ушей фиолетовыми тенями, и довершив макияж розовой помадой, я рассердила учительницу английского языка Ирину Евгеньевну, и напугала до икоты трудовика Боливара. Ирина Евгеньевна вызвала в школу мою маму записью в моём дневнике «Уважаемые родители! Обратите внимание на то, в каком виде Лида приходит в школу», а сука-Боливар, кстати, дополнительно накапал маме про запах дешёвых папирос, от которого его не смогли отвлечь неровные и страшные фиолетовые пятна на моём лице. Вечером того же дня, по убедительной просьбе жены, папа ожидаемо выдрал меня ремнём, после чего я затаила на него злобу, и паскудно плюнула ему на ботинки, когда, потирая жопу, брела через прихожую в свою комнату.
С того самого дня я уверовала в бесполезность телесных наказаний, и, годы спустя, сама никогда не пиздила своего сына ремнём, потому что точно знала, что в ответ мне нахаркают в туфли, а потом непременно пойдут по кривой дорожке.
Кое-как закончив седьмой класс, я дожила до июня, и до переезда на всё лето на дачу, во время которого я всю дорогу сидела в машине со страдальческим лицом, потому что в трусах у меня были приныканы пачка сигарет «Ява», коробочка с остатками фиолетовых теней, и большая красная папина настольная зажигалка в виде огнетушителя. Думается мне, она-то и лишила меня на какой-то кочке девственности, потому что несколько лет спустя мой первый мущина не обнаружил никакой преграды своему хую в моих внутренностях. Про папину зажигалку я ему так и не рассказала, и мы, пообзывавшись друг на друга, расстались. Нахуй нужен такой мущина, который мне не доверяет?
В общем, как видно из набора, лежащего в моих трусах, этим летом я была намерена напропалую жечь, курить, и краситься в запрещённый цвет. С противоположного конца Москвы, одновременно со мной выехала в том же направлении и с тем же выражением лица, моя подруга Маринка. В её трусах, помимо сигарет, лежало почти всё содержимое маминой косметички, а к спине, под джинсовой курткой, была привязана бутылка водки.
Жечь так жечь, хули мелочиться?
Прибыв на наши шесть соток, я первым делом ломанулась в свою комнату, перепрятывать награбленное в тайник. Тайник у меня был оборудован под плинтусом, в мышиной норе. Дохуя туда не спрячешь, но всякие мелочи вроде сигарет, и трёх чёрно-белых безыскусных порно-карт, которые волновали моё подростковое либидо, вполне влезали. Пометавшись по комнате, выискивая отдельный тайник для огнетушителя, я временно спрятала его в железный ночной горшок, в который заботливая бабушка предлагала мне ссать но ночам, потому что, боясь ночных грабителей, всегда закрывала на ночь дверь на пять замков, а ключи прятала под подушку, отрезая мне выход в уличный тубзик. Горшок я, конечно, презирала, и нашла для себя нестандартный выход в случае непредвиденного энуреза: высунув жопу из окна второго этажа, я журчала на козырёк крыши крыльца. Прям под ним у бабушки был разбит розарий из вьющихся роз, и благодаря мне, розы вырастали там каждый год на два метра вверх.
В общем, горшок всегда пустовал, и можно было не опасаться того, что кто-то в него полезет. Идеальный тайник для огнетушителя.
Стараясь не попадаться на глаза родителям, разгружающим машину, набитую барахлом, чтобы меня не припахали помогать, я тихонько, огородами, выбралась на дорогу, и поскакала к Маринке. За спиной слышались папины крики: «Вы ебанулись везти на дачу детскую коляску?! Нахуя она здесь нужна?!» - и мамины вопли: «А навоз как воровать с колхозного поля? В руках гавно понесёшь, идиот?» В общем, всё хорошо. Щас отряд не заметит потери бойца.
Маринку я обнаружила в кустах, за пятьдесят метров от её дома, и не было нужды спрашивать её о том, что она тут забыла. Я хорошо слышала голос Маринкиного папы: «Ёбнутые вы мои, что вы положили в эту коробку? Памятник с могилы Маяковского? Я вам чо, ишак – таскать эту хуйню?!»
- Разгружаются? – С пониманием кивнула я в сторону Маринкиного дома.
- Переезд хуже пожара. – По-взрослому ответила Маринка. – Курить есть?
- Две. – Я похлопала себя по паху. – Только спичек нет.
- Спички есть. – Маринка тоже хлопнула себя по промежности, и сморщилась: - Блять, надо придумывать какой-то другой способ перевозки запрещённых товаров. Мне карандаш для бровей в жопу залез, и я так от самой Гжели ехала.
- Большой карандаш-то?
- В том-то и дело, что огрызок. Большой у мамы так просто не спиздишь – попалит. И теперь я не могу его достать.
- Надо было пиздить большой. – Я поучительно подвела итог. – А теперь пойдём курить. На наше место.
«Нашим местом» у нас с Маринкой назывался тощий перелесок на краю колхозного пастбища. Там, под корнем давно упавшего дерева, в торфе, у нас была выкопана ямка, куда мы прятали наши курительные принадлежности в виде двух сигарет, оторванного чиркаша от спичечного коробка, и трёх спичек, завернув их в целлофан. Прятали мы их там ещё с прошлого года. Когда я ещё не курила, а Маринка только пробовала.
С особой торжественностью я извлекла их трусов две помятые «Явы» и полиэтиленовый пакет, а Маринка, кряхтя, вынула их своих труселей коробок спичек, и кусок карандаша.
- О! – Обрадовалась Маринка. – Вот и карандашик вышел. Тебе бровушки подмазать?
- Нахуй! – Я отшатнулась. – У меня родичи ещё не уехали. Папа мне потом жопу подмажет, а мать на цепь посадит.
- Давай-давай, отмазывайся. – Не поверила подруга. – Ссышь, что карандашик в жопе побывал?
- Что?! – Я схватила карандаш, и, не глядя, повозила им по своим бровям. – Кто ссыт? А? Я? Да я весь прошлый год с панками протусовалась! Ты на слабо меня не бери. Я так однажды земляничную вафлю из помойки сожрала, всю, целиком. Теперь меня панки уважают. Чо мне твой обосранный карандаш?
- Панки хой? – Вскинула руку Маринка, и вопросительно на меня посмотрела. – Как-то так, да?
- Панки хой! – Ответила я, и успокоилась. – Давай покумарим.
Слово «покумарить» я слышала от панков, и козыряла им при каждом удобном случае. «Давай покурим» звучало как-то по-лоховски.
- Покумарим. – Согласилась Маринка, вставила себе в рот две сигареты, чиркнула спичкой, прикурила, и передала одну сигарету мне.
- Ну? – Я вопросительно посмотрела на Маринку.
- Давай, на раз-два-три. Раз… Два… Три… А-а-а-автобус!
Курить с «автобусом» Маринку научил в прошлом году одиннадцатилетний мальчик-цыган. Он сказал, что по-другому она хуй научится. «Набери в рот дыма, и скажи «А-а-а-автобус» - поучал мальчик Маринку, после чего её часа полтора тошнило по-началу. А потом Маринка учила курить с «автобусом» и меня. Я быстро научилась её наёбывать, выпуская дым через нос, и не затягиваясь. Эта фишка прокатывала у меня даже в школе, когда я курила за углом, в компании старшеклассников. Отчего-то никто не задумывался о том, что пускать дым через нос проще простого. И затягиваться не надо.
- А-а-а-втобус! – Сказала я, и поспешно выпустила дым через нос. – Хорошо кумарим.
- Да просто охуительно. – Подтвердила Маринка. – Забычкуем?
- Забычкуем. – Откликнулась я, и потушила свою сигарету о ствол дерева. – Вечером ещё покумарим, когда родичи в Москву свалят. Ты зажевать чо взяла?
- А то. – Ответила Маринка, а я с тревогой посмотрела на её промежность. Подруга поймала мой взгляд, и ухмыльнулась: - То же мне, панк. Вафлю она ела, блять. Земляничную нахуй. Не бзди, у меня сосиска в кармане есть. И это… Пакет возьми с собой. Земля мокрая, сигареты даже в пакете отсыреют.
Закусив сосиской, мы разошлись по домам, договорившись встретиться в девять вечера у сторожки.
Как во всяком садоводном товариществе, у нас были сторожа. И, соответственно, сторожка. Когда-то была, во всяком случае. К своему несчастью, она была железной и пиздатой, и однажды зимой кто-то её спиздил целиком, прям со сторожем. Остались только четыре бетонных блока, на которых она когда-то стояла. Вот эти блоки и назывались у нас сторожкой. На них по вечерам собиралась местная шпана, играла на гитаре «Всё идёт по плану» и чота из Металлики, грустно-заунывное, а когда совсем темнело – там, по слухам, даже ебались.
Нас с Маринкой шпана считала малолетками, непригодными для ебли, и даже для бэк-вокала на «Всё идёт по плану», и постоянно нас прогоняла. Но то было в прежние годы. Щас-то нам уже было почти по пятнадцать лет, мы кумарили, у меня имелись фиолетовые тени, а у Маринки даже были сиськи. С таким арсеналом шпана была обязана нас зауважать.
Спиздив у дедушки старую синюю телогрейку, заляпанную белой краской так, что даже вблизи казалось будто меня обкончал слон, и густо накрасив глаза и щёки, я неспешно подошла к сторожке без пяти минут девять, встала чуть поодаль от шпаны, демонстративно достала из кармана пакет с бычками и спичками, закурила, и выпустила дым через нос.
Через пять минут подошла Маринка, придерживая карман своей телогрейки, из которого бесстыдно торчало горлышко водочной бутылки, и, сунув в рот свой бычок, тихо сказала «Автобус». Боковым зрением мы чувствовали, что за нами наблюдают.
- Зырят. – Прошептала Маринка, кося накрашенным чем-то зелёным глазом в сторону.
- Щас должны позвать. – Я тоже покосилась в сторону шпаны. И не ошиблась.
- Эй, девчонки! – Раздалось сбоку. – Вашим мамам зять-пьяница не нужен?
- Юмористы. – Скривилась Маринка. – Ничо нового придумать не могут.
- Нужен. – Крикнула я в ответ, и неспешно двинулась в шпане.
За десять метров до сторожки меня опознали.
- О, это ж Лидка-инвалидка! А дед твой в курсе, что ты куришь?
Дружеское прозвище досталось мне два года назад, когда я, пытаясь выебнуться перед шпаной, нырнула с обрыва в пруд-лягушатник, и уебалась головой в какое-то ведро, которое ржавело на дне. Башку я тогда проломила знатно, и в местной больнице меня обрили нагололо, чтобы наложить швы. Я очень боялась, что ко мне прилипнет погоняло Лидка-лысина, и взохнула с облегчением, отделавшись «инвалидкой».
- А я не только курю. – Пространно намекнула на нечто большее я, подойдя к шпане вплотную. – Я, знаете ли, такими вещами вообще занимаюсь…
Какими такими вещами я занимаюсь, я не придумала, и боялась, что меня могут об этом спросить. Но меня не спросили, потому что к сторожке подошла Маринка, вытаскивая на ходу бутылку из кармана.
- Чо, мужики, - Маринка подкинула бутылку вверх, и поймала её за пробку. Я восхитилась. – У меня в феврале день рождения. Отметим?
«Мужики», самому старшему из которых едва стукнуло восемнадцать, посмотрели на дерзкие Маринкины сиськи, и достали в ответ гитару.
- Этой наливать? – Кивок в мою сторону.
Я растерянно посмотрела на Маринку, и прочитала в её глазах ответ…
- Наливать. – Грустно сказала я, понимая, что если мой дед учует сигареты – это полбеды, это я получу костылём по горбу, и два дня не выйду гулять, а вот если я припрусь домой бухая… У меня вообще не будет ни жопного эпидермиса, ни самой жопы.
Мне протянули пластиковый стаканчик с вонючей жидкостью, и бутылку с водой, набранной на водокачке, с разведённым в ней пакетиком «Зуко».
По какому-то наитию я перестала дышать носом, и наебнула водку как лекарство, немедленно запив его бурой жидкостью из бутылки. Я не опозорилась, не проблевалась, не поперхнулась, и даже не сморщилась. Меня тут же зауважали, и самый шпанистый из всей шпаны – мой сосед Ванька – хлопнул себя по коленкам и сказал:
- Присаживайся.
Я плюхнулась к Ваньке на коленки, чувствуя себя ахуенно взрослой женщиной-шпаной, которая пьёт водку, сидит на коленях у мужика, и щас будет курить «Яву».
Второй стакан водки я выпила уже без запивки, потому что она закончилась, но Ванька сказал «Закусывай курятинкой» - и сунул мне в рот прикуренную сигарету.
И вот тут я допустила роковую ошибку. Я затянулась.
Бетонный блок сторожки стремительно поднялся вверх, дал мне по еблу, и наступила темнота, в которой слышался Ванькин голос: «Я её домой не потащу. У неё дед пизданутый. Отхуярит меня костылём, а потом ещё к моей матери пойдёт, и настучит, что это я эту овцу споил. Я её у калитки брошу», а потом меня куда-то поволокли…
Очнулась я от холода. Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на мостике возле своего дома, и что в комнате младшей сестры горит свет. Кое-как поднявшись, я по стенке доползла до светящихся окон, и поцарапала стекло.
- Кто там? – Послышался испуганный детский голос.
- Йа-а-а-а-а… Прохрипела я. – Твоя сестра-а-а-а-а-а…
Машка отодвинула занавеску, вгляделась в темноту, и истошно завизжала.
- Не ори! – Я замахала одной рукой, поскольку второй цеплялась за стенку дома. – Бабушку разбудишь! Открой мне дверь.
- Пошёл отсюда, бомж сраный! Я щас дедушку разбужу, у него костыль и трофейный миномёт! – Крикнула Машка, и погасила свет.
Я подождала пять минут, поняла, что на сестру надежды нет, и поползла к другому краю дома, где был врыт трёхметровый столб, на котором держалась телеантенна. По-трезвому я не раз залезала по нему к себе на второй этаж, и это было нетрудно, а вот попробуй залезть туда, есть ты через губу перешагнуть не можешь…
Несколько раз я срывалась, и падала в бабушкин розарий то мордой, то сракой. В какой-то момент я даже уже доползла до крыши крыльца и попыталась подтянуться, но снова пизданулась. Я уже понимала, что и дед, и бабка давно уже проснулись от грохота, и щас стоят у двери с миномётом и костылём. Но упорно продолжала лезть вверх.
В очередной раз пизданувшись в бабушкины розы, я громко заплакала.
- Лид, это ты? – Послышался бабушкин голос.
- Йа-а-а-а… - Провыла я. – Бабушка, я напилась водки, накурилась сигарет, и пытаюсь залезть на крышу дома-а-а-а-а… Пусти меня домой, а завтра убей!
Скрипнула дверь, в лицо мне ударил яркий свет, и сознание начало меня покидать…
Как сквозь вату я слышала голоса. Бабушкин: «Юра, держи ей голову», дедушкин: «Тазик, тазик несите!», снова бабушкин: «Какой тазик?! Достань горшок из-под кровати!», и Машкин: «О, Лидка выблевала огнетушитель?!»
… И наступила тьма.

Утром я проснулась, оторвала голову от подушки, и посмотрела в зеркало, висящее напротив моей кровати. Не буду врать: я не заорала от ужаса, не нассала под себя, и не потеряла рассудок. Хуле пиздить? Но скажу честно: я поняла, почему вчера Машка, увидев меня в окне, завизжала на всё подмосковье. Делаем вывод: собираясь на пьянку, с которой тебя могут волоком тащить домой – никакого фиолетового макияжа. Никакого.
Стерев жуткие трупные пятна с лица краем простыни, я перекрестилась, и спустилась вниз на веранду, где обнаружила бабушку. Сжавшись в комок, я приготовилась к пиздюлям.
- Что, хронь, проснулась? – Бабушка старалась говорить строго, но я видела, что её тянет ржать.
- Похмело не мучает? – Сбоку возник дед, который даже не пытался выглядеть зловеще.
- Бить будете? – Я опустила голову.
- А как же? – Бабушка налила из графина стакан воды, и протянула мне. – Обязательно будем. Только толку-то? Сама должна башку иметь.
- Я имею…
- Сушняк ты имеешь, а не голову. Учти: я матери-отцу ничего не расскажу, но если хоть ещё раз…
Меня передёрнуло:
- Я больше никогда… Да чтоб я… Да чтоб ещё раз…
- Вот и хорошо. – Бабушка забрала у меня стакан. – Время покажет.

… С того самого дня прошло больше пятнадцати лет. И за все эти годы я нажиралась до потери памяти раза три. А последние пять лет не пью вообще. Только по большим праздникам. И уж никак не водку.
Зато с тех самых пор я курю взатяг все эти годы, за исключением периода беременности сыном и грудного вскармливания. А когда год назад я привезла своего десятилетнего отпрыска на дачу, и повела его гулять по окрестностям, рассказывая о достопримечательностях, то, проходя мимо пустого места, на котором уже давно нет даже бетонных блоков, вскользь заметила, что вот на этом месте его мама впервые в жизни напилась.
И почему-то я даже не удивилась, когда по приезду в Москву, сын рассказал моей свекрови, как мама возила его на дачу, чтобы показать ему место, где она нажралась и накурилась. Больше он не вспомнил ничего.
Гены, хуле.

Год Обезьяны

Автор: Мама Стифлера

[

В квартире пахло энурезными котиками, горелым мясом, и мандаринами.
Я красила волосы краской, коробка от которой нагло врала мне вот такущими буквами, что содержимое тюбика не содержит аммиака, запекала в духовке буженину и ела цитрус.
До Нового Года оставалось четыре часа.

Утопленный накануне в унитазе и высушенный феном мобильник вяло пукнул первыми тремя нотами песни «О, Яки Да», и тускло высветил на экране слово «Кака».
- Ирка, я тебя не слышу! – Заорала я в трубку, зная, что динамик телефона тоже пострадал при заплыве.
- Говори громче! – Потребовала Какаренкова. – Тебе гланды вырвали, что ли?
- Громче не могу, у меня и так кот в угол забился. – Я перешла на ультразвук. — С наступающим! Слышишь?
- И тебя туда же. Слышу. Кстати, у тебя мясо сгорело.
Я швырнула телефон в угол, и бросилась на кухню. Из духовки валил дым, в воздухе витал запах крематория. Матерясь и обжигаясь, я оторвала от противня двухкилограммовый кусок каменного угля, и кинула его в мойку. А потом позвонила Ирке на домашний.
- Откуда ты знала, что у меня мясо горит? – Здороваться я посчитала излишним.
- А оно у тебя каждый Новый Год горит ровно в восемь вечера. – Ответила Ирка и чихнула. – А ещё ты красишь свою пергидроль жутко вонючей краской, от которой у тебя сегодня отвалятся последние три волосины. К гадалке не ходи.
- Спасибо тебе, бабушка Ванга.
- Пожалуйста, лошара лысая. Ты всё ещё хочешь праздника?
- Уже нет. – Я подошла к зеркалу, и отогнула край полиэтиленовой шапочки. Оттуда тоже повалил дым, и я быстро натянула её обратно по самые брови. – Не поверишь, но я облысела.
- Эка невидаль. – Ирка даже не посочувствовала. – У меня есть прекрасный рыжий парик от костюма обезьянки Чичи. Дать?
- Не дать, а отдать. Это мой парик, и я дала тебе его на один день в девяносто четвёртом году.
- Фу, какая ты мелочная и жадная баба. – Огорчилась Ирка, и кажется, закурила. – У тебя и так дома ненужного хлама как говна за баней. Срань какую-то пожалела для подруги. А я ведь к тебе с праздничным предложением, от которого ты не сможешь отказаться.
- Это почему не смогу? – Я осторожно стягивала с головы шапочку вместе со своими волосами, и уже понимала, что вопрос я сейчас задала очень глупый.
- Потому что твой парик от Чичи у меня дома, и мясо из духовки я вытащила ещё два часа назад. А ещё я знаю, что у тебя щас нет никакого мужика, что ты влупишь в полночь стакан водки, потому что шампанское открывать не умеешь, и попрёшься в одном проститутском платье на улицу, где тебя…
- Не надо. – Я оборвала Ирку и нахмурилась. – Не надо. Я приду сегодня к тебе в гости, сожру твоё сочное мясо, выпью всё шампанское, а потом нанесу тебе травмы тупым предметом за то, что в шестом классе ты мне списать не дала.

Праздничная улица поприветствовала меня китайской петардой в праздничный макияж, с пожеланиями нового счастья от опьянённого радостью и баночным фейхуёвым коктейлем молодого ракетчика.
Праздничная Ирка поприветствовала меня оскорбительным смехом, и ещё более оскорбительным тыканьем наманикюренного пальца в моё измождённое и обугленное лицо:
- Ты хоронила свою сгоревшую живьём буженину, и целовала её в лоб?
- Над мёртвыми смеяться грешно. – Осудила я подругу, и хрипло закашлялась: — Водицы дай испить, ведьма.
- Я тут третьего дня… — Ирка булькала на кухне минералкой, и продолжала меня унижать: — Прямой репортаж по телевизору смотрела. Там усатый милицейский рассказывал о жуликах, которые погорельцами прикидываются, в дверь звонят и водицы просят. А напившись, дают тебе по еблу заранее припасённым кирпичом. И пока ты в корчах на пороге родного дома свои зубы пригоршнями собираешь, выносят из хаты всё столовое серебро и ценные сбережения.
- У тебя нету ценных сбережений. – Буркнула я, и потянулась за стаканом. – И я не жулик.
- У меня три тысячи шестьсот сорок два рубля в старом букваре припрятано, и автограф Вячеслава Малежика! – Ирка оскорбилась. – Есть чем поживиться. Это у тебя как у туриста: хуй да кеды. Хотя, у тебя даже этого минимального набора нет.
- Не порть мне праздник, дочь Рокфеллера. – Я протянула Ирке пустой стакан. – Давай лучше думать, что делать с моей вечерней укладкой. Потому что вечерняя лысина очень слабо подчёркивает мою красоту.
- А что тут думать? – Какаренкова поставила стакан в мойку, и вытерла руки полотенцем. – Напяливай обезьяний парик, и улыбайся гостям. Скажи им, что у нас бал-маскарад. Благо, по гороскопу щас будет год Обезьяны. Обезоружь их с порога. Не дай им шанса осмеять твой наряд. Пиздани им по яйцам, в конце концов!
- Каким гостям?! – Я вжалась в щель между стеной и вешалкой, и накрыла рукой лысину. – Ты про гостей ничего не говорила!
- Да?- Прикинулась валенком Ирка, — забыла, чёрт подери. Щас придут гости. Спрячься.
- Это пусть гости твои прячутся. – Я оскорбилась, и тряхнула останками чёлки. – Даже с лысиной я дьявольски сексуальна, и даже не думай со мной спорить. А когда они придут?
В дверь тут же позвонили.
- Где обезьяний парик? – Я быстро сориентировалась.
- В комоде. В ящике с папиными трусами. Смотри, не перепутай. Я открываю дверь.

Отскочив в спальню Иркиных родителей, я с остервенением порылась в комоде, и нашла кусок какой-то сивой мотни, который в далёком девяносто четвёртом был париком от костюма Чичи. С тех пор он изрядно постарел и сильно сдал. Пропала волшебная мягкость кудрей, исчезли плюшевые уши, и проебалась резинка.
Придерживая сползающий парик рукой, я пошарила по сторонам взглядом, и обнаружила пластмассовый ободок, который напялила поверх свалявшегося ворса, поплевала на ладошку, и смастерила даже какое-то подобие чёлки. Выглядело это, конечно, не очень, но это всяко лучше чем красная плешь. И ещё у меня был козырь: моя дьявольская сексуальность, которая слепит как галогеновая фара. Так что на цвет и качество парика гости внимания не обратят. Я на это очень рассчитывала.
Преисполненная достоинства и сексуальности, вихляющей походкой, я вышла в прихожую и пнула под зад одного из разувающихся мужиков, которых было двое:
- Здравствуйте. Меня зовут Лидия. Я похотливая обезьянка, символ Нового Года. Представьтесь.
- Владимир. – Сказал один гость, и пошарил по мне взглядом, явно оценивая свои шансы на новогоднюю еблю. – Люблю похотливых животных.
- А я Михаил. – Грустно подал голос второй гость, и пошарил взглядом по своему другу, явно осознавая, что шансов на новогоднюю еблю у Вовы полюбому больше.
- А я Обезьянка. – Завершила я фазу знакомства, и повернулась к Ирке.
Та стояла, прислонившись к стене, и не моргая смотрела на меня. На её губах почему-то пузырилась пена.
- Чо ты на меня смотришь как проктолог на грязную жопу? Что не так? – Я наклонилась к Ирке, и стала оттеснять её к кухне, подозревая, что мне сейчас скажут что-то неприятное. А возможно, даже отпиздят. И будет лучше, если гости этого не услышат и не увидят.
- Твоя голова. – Пробулькала Ирка, и затащила меня на кухню. – Что у тебя на башке, мартышка педикулёзная?! Ты где это взяла?
Я посмотрела на своё отражение в кастрюльном боку, и поправила чёлку:
- Не нарывайся, жаба. Скажи спасибо, что я тебе щас в лицо не вцепилась, за то, что ты мой парик не сберегла. Как можно было так его усрать за десять лет?! Куда проебались уши? Где резинка? И почему от него воняет мокрой псиной?
- Потому что это не парик. – Ирка побагровела. – Это собачья шерсть. Папа в том году на улице пизданулся и копчик ушиб. Мать ему шерсти собачьей надрала где-то, и к жопе папиной привязывала. Нет, это ж надо быть такой дурой, чтобы попутать обезьяний парик с жопной шерстью!
- А где же парик? – Слабо пискнула я, ощущая тошноту, и чувствую всей плешью тепло папиной жопы.
- Значит, проебался! – Рявкнула Ирка. – Раз в папиных трусах больше ничего волосатого ты не нашла! А теперь вот ходи в пёсьей мотне весь Новый Год. Пожалей Вовика и Мишу!
На Вовика и Мишу мне было ровным счётом похуй, потому что я вдруг поняла, что вижу свой лоб. Не в кастрюльном отражении, а прям так, подняв заслезившиеся вдруг глаза.
- Какаренкова! – Я ощупала свой лоб и взвыла. – У меня ж аллергия на собак! Я опухаю! Дай мне лекарств!
- Не хватало бабке горя, блять… — Ирка содрала с меня жопную нашлёпку вместе с ободком и остатками моих волос. – Нету у меня никаких лекарств! Ты ж мою мать знаешь: она химии не признаёт. Только лопух, подорожник и клизму. И собачью шерсть. Дать тебе клизму?
- Нахуй мне твоя клизма?! – Я была близка к истерике. – Сбегай в аптеку! Купи мне супрастина! У меня ж щас всю башку разнесёт как у гидроцефала!
- Какой супрастин?! – Ирка тоже перешла на крик: — До Нового года полчаса! И столько же до ближайшей аптеки! Бери лопух и клизму!
Я заплакала, и села на пол, обхватив руками увеличивающуюся в размерах голову.
- Ну, ты чего, ты чего? – Ирка села рядом, и несмело погладила меня по плечу. – Не плачь, не надо. Ты ж у нас ого-го! У тебя ж сексуальность! Да ты только глянь, какая у тебя охуительная жопа! Всем жопам жопа! Кто на твое лицо-то смотреть будет? К тому ж, эти двое щас ёбнут двести фронтовых, и им вообще на всё похуй будет. Они психически крепкие ребята. Машку Зайцеву знаешь? Ну, ту, одноглазую из третьего подъезда, которая вечно с резиновой капой во рту ходит, потому что ей постоянно челюсть ломают – так вот: они её ебали. Оба. Днём. При свете. А ты даже сейчас гораздо красивее Машки.
- Правда? – Я всхлипнула.
- Да чтоб у меня все накопления и Малежика воры попятили, если вру! – Ирка подскочила. – Вот прям клянусь тебе!
Я шмыгнула носом, и поднялась с пола.
- Дай мне шарфик красивый. Я его щас на голову повяжу. И юбку свою дай. У меня в ней жопу лучше видно. Надо отвлекать внимание от опухшей морды.

Через два часа, войдя в новый год с новыми надеждами и новым лицом, я уже сидела на коленях у Вовы, и застенчиво жамкала его за яйца. Вова краснел от удовольствия, и конвульсивно дёргался.
- Во-о-оова, Во-о-ова, Вова-Вова чума! – С придыханием пела я в Вовино ухо, не забывая тереться жопой о его коленку, и искусно стонать. – В голове авангард, трёх девчонок подряд, обаятельный гад…
- Да, я такой! – Разомлел Вова, и ущипнул меня за мой отвлекающий манёвр. – Пойдём в ванную, я тебе там анекдот расскажу. Про Чапаева и Чебурашку.
- Пойдём. – Я отпустила Вовины яйца, и спрыгнула с его коленок. – Я тебе тоже расскажу анекдот про Вовочку и еблю.
- А в караоке споёшь? – Осмелел Вова, и плотоядно ощерился.
- Не хами мне, сука! – Я решила сразу показать свой темперамент. – Я порядочная девушка, и могу уебать ногой по твоему микрофону, зайцеёб.
- Я пошутил! – Вова пошёл на попятную.
- А я нет. – Я дала понять, что оскорблена.
- Я заслужу прощение! – Вова шёл напролом и попал в мою ловушку.
- Три раза, Вова. Три раза. – Сурово отчеканила я, и по-мужски крепко сжала его яйцо.
Вова ойкнул, и посеменил в ванную.
Я, с чувством глубокого достоинства, пошла за ним.
Иркина ванная сверкала свежим ремонтом и радовала глаз светло-зелёным колером.
- Предъяви хуй, ненасытный гардемарин! – Приказала я, и в ожидании предъявы, облокотилась на умывальник. Который неожиданно куда-то поехал, и Вовин хуй мгновенно потерял в моих глазах всякую ценность, ибо через секунду раковина упала на пол и раскололась на три части.
- Смотрите на Каа, бандерлоги. – Вова ещё не осознал масштаба катастрофы, но получив по Каа дверью, которую Ирка практически вынесла, ослаб ногами и упал на кафельный пол.
- Блять! – Верещала Ирка, прыгая вокруг останков итальянской сантехники. – Блять! Блять! Вот зарекалась же тебя в дом не водить! Там где ты – там всегда горе, слёзы, пожары и голод! Что я матери скажу?! Она меня убьёт! Убьёт! А лекарств в доме нету!
- Я куплю тебе новую раковину! – Взвизгнула я, защищая лицо от Иркиного маникюра. – Две раковины!
- Да ты знаешь, сколько эта раковина стоит?! – Ирка не успокаивалась. – Тебе почку продать придётся! Две почки!
- Не ори! – Я отвесила Ирке пощёчину, и та тоже ослабла ногами. У меня рука тяжёлая, мне это многие говорили. – Будет тебе новая раковина. Вот прям сегодня и будет. Даю слово офицера.
Я перешагнула через Ирку, и пнула ногой Вову:
- Вставай, малохуй. На охоту щас пойдём.
- Я не малохуй! – Попробовал возмутиться Вова, но получил ещё один подсрачник.
- У меня хорошее зрение и десять лет полового стажа. Мне есть, с чем сравнивать. – Выпустила я контрольный в голову, и потянула Вову за рукав: — Пошли со мной. Делюгу одну сделать надо.

На улице было многолюдно и шумно. Летали петарды и пьяные бляди, не умеющие ходить по льду на каблуках. Рядом плёлся расстроенный Вова, и мандил:
- А куда мы идём? А долго ещё? А зачем нам санки?
- Идём на помойку. Ещё минут десять. На санках мы повезём нашу добычу.
Мысль о помойке пришла мне в голову ещё в Иркиной ванной. Я вспомнила, что на Северном бульваре недавно сдали новостройку, и новые жильцы массово принялись делать евроремонты и менять сантехнику. Следовательно, есть шанс, что на местной помойке можно разжиться новой раковиной.
Возле новостроечной помойки уже крутился какой-то красноносый мужичонка, в котором я сразу почуяла конкурента.
- С Новым Годом, дядя. – Я твёрдо взяла конкурента за плечо, и притянула к себе: — За комендантский час слыхал чо?
- Нет… — Конкурент испугался и попытался вырваться.
Я наступила ему на ногу:
- За шляние по улице после полуночи штраф триста баксов. И пятнадцать суток.
- Так Новый Год… — Пробеял мужичок, и растерянно оглянулся по сторонам.
- А не ебёт! – Вдруг ожил Вова. – Ваши документы!
- Пустите меня! – Взвыл конкурент, вырвался из моих объятий, и посеменил по диагонали на северо-восток.
- Мент? – Я брезгливо отодвинулась от Вовы, и вытерла руки об Иркину юбку. – Иди нахуй отсюда. У меня на вас аллергия похлеще чем на пёсью волосню.
- Я?! – Возмутился Вова. – Да я сам только с зоны откинулся. Какой я мент?
На мужиков мне всю жизнь везёт. Не мент, так уголовник. Не уголовник, так алкаш, не алкаш так опять мент. Но на философствование времени уже не было.
- Отлично. Раз ты там уже был, то и второй раз загреметь не страшно. Иди, воруй раковину.
- А почему я? – Вова набычился.
- А ты видишь у меня бицепсы в тридцать сантиметров?! – Я потрясла перед Вовиным лицом трагично воздетыми руками. – Ты мужик, ты и пизди раковину. А я помогать буду. Советами.
Раковину я приметила ещё издали. Это возле неё крутился красноносый конкурент. Раковина была добротная, новая, но голубая. Хотя, это уже мелочи. Я обещала Ирке новую раковину, но не обещала, что она будет зелёной.

Сколько весит среднестатистическая раковина для ванной? Я не знаю. А Вова, судя по его кислому еблу, знал. Знал, мандил про какую-то грыжу, пару раз всхлипнул, но раковину поднял и погрузил на санки.
- А теперь хуячь домой, лошадка мохноногая. – Подбодрила я криминального авторитета. – А я тебе песню спою задорную. Во-о-ова, Во-о-ова, Вова-Вова чума, Вова-Вова чума, Вова-Вова-чума.
- Перестань. – Пропыхтел Вова. – Лучше не пой. Могу ударить.
- Рискни. – Весело предложила я. – Я тебя этой раковиной отпижжу как куклачёвскую кошку. До конца жизни потом будешь в платочке ходить и танцевать под «Светит месяц, светит ясный». Малохуй.
Вова открыл рот, но сказать ничего не успел. Рядом с нами почти бесшумно остановилась милицейская Волга. Пассажиров я не видела, да и несложно было их представить.
- С Новым Годом! – Сказала я Волге, и повернулась к ней жопой, дабы ослепить пассажиров дьявольской сексуальностью.
- С Новым. – Недовольно буркнула Волга, и из неё вылезли два неприятных человека в форме. – Что везём?
На незрячих они не походили. Значит, теряю навыки. Старею. Надо спортом заняться.
- Раковину! – Я отошла в сторону, и сделала широкий жест. – Мы везём раковину.
- Куда? – Неприятные люди оказались ещё и тупыми.
- В гости. Это подарок.
- А где взяли?
Блять, вот щас всё брошу и расскажу где я её взяла.
- Купила. На строительном рынке. За триста баксов. Везу в гости, буду дарить.
- А почему стоите у помойки? – Менты были не только трезвые, а ещё и неёбанные с прошлого года. Вот чо доебались, спрашивается?
- Отдыхаем. – Я уже прекратила улыбаться и показывать жопу. Внутренний голос подсказывал мне, что менты положили на мою раковину глаз. – Дышим свежим воздухом. Щас подышим, и дальше пойдём.
- Я сейчас всё объясню! – Вдруг истерично взвизгнул Вова, который, видимо, решил сдаться властям с повинной. – Это всё она! Это она придумала раковину с помойки спиздить! Я тут не при делах!
Менты нахмурились, и сделали шаг в мою сторону.
- Да! Я спиздила раковину с помойки! – Надо было как-то спасать свою жопу. – Спиздила! Я мать-одиночка! И инвалид!
Я сдёрнула с головы Иркин шарф, и продемонстрировала отшатнувшимся милиционерам опухшую красную лысину:
- У меня гидроцефалия и опоясывающий лишай! Живу на пособие! Где я, блять, возьму денег на новую сантехнику?!
- АААААА! – Заорал сбоку Вова. – Ты заразная?! А я тебя чуть не выебал! Фу, бля!
- Фубля у тебя в штанах! – Заорала я, и ударила предателя по яйцам. – Чуть не выебал он! Да я в голодный год за ведро пельменей твою бухенвальдскую кочерыжку даже в руки бы не взяла! Гражданины начальники, он уголовник! У него и документов-то, поди, нету. Заберите его и пробейте по базе: может, он уже попереть чего успел!
- А что? – Оживился один милиционер. – У нас как раз две кражи с прошлого года висят. До третьего числа закрыть надо. Документы есть?
- Есть! – Я с готовностью полезла в сумку.
- Справка об освобождении. – Буркнул Вова, и посмотрел на меня с ненавистью.
- Ну вот и хорошо! – Обрадовались милиционеры, и скомандовали: — Залазь в машину.
- А я? – Я потрясла верёвочкой от санок, и выразительно посмотрела на раковину. – А со мной как? Мне ж раковина нужна, а я её не дотащу. И ещё мне нужен вон тот голубой унитаз!
- Далеко везти-то?
- Рядом. – Я махнула рукой в сторону Иркиного дома. – За углом.
- Садись. – Распахнул передо мной заднюю дверь милиционер. – Мойдодыра твоего щас в багажник утрамбуем. А унитаз как-нибудь потом спиздишь.
- Наручники на малохуя наденьте. – Я осмелела. – Я с ним рядом сидеть боюсь. Он мне напоследок в глаз может ёбнуть.
- А мы сразу же побои зафиксируем, не ссы. – Заржал мент. – Нет у нас наручников. Садись уже.

К третьему января моя аллергия стала проходить.
Тогда же я набралась смелости, и позвонила Ирке. Та недовольно буркнула в трубку:
- Чего тебе?
- С наступающим Рождеством. – Я решила заехать издали.
- Так. Даже не намекай. – Ирка сразу поняла меня неправильно. – Я тебя больше в гости не позову.
- Да я сама не пойду. Нахуй мне не надо снова опухнуть от ваших жопных примочек. Я по поводу раковины. Чо там как?
- Ничо там никак. Мама до сих пор не заметила, что раковина другого цвета.
- Ну и заебись. А Вова чо как?
- Вова денег занёс ментам – на пять раковин хватило бы. Жаждет тебя убить.
- А адрес он мой знает?
- Знал бы – ещё позавчера тебя бы убил.
- Спасибо, Ирка! – Я растрогалась. – Ты настоящий друг!
В трубке довольно запыхтели.
- Ладно, я тебя простила. Заходи, если чо. Только со своим супрастином.

Я положила трубку и подошла к окну. За ним падал снег и непротрезвевшие люди. Из милицейской Волги двое в штатском выгружали голубой унитаз. Я помахала им рукой, и направилась к входной двери.
Менты тоже люди. Если найти к ним правильный подход.

Сухое дерево (репост)

Агриппине Григорьевне Кустанаевой было восемьдесят пять лет. Про таких как она, в народе говорят: «Сухое дерево долго скрипит». Всех радостей в её жизни было – походы по воскресеньям в церковь, да квадрат давно немытого окна.
Жила Агриппина Григорьевна в коммуналке. В соседях у неё была молодая семья с двумя детьми и лохматой собачонкой Мишкой.
Мишка, правда, появился чуть позднее, уже при ней. Несуразный чёрный щенок с большой бородатой головой и круглыми, пуговичными глазами. Мишка гадил под облезлой дверью комнаты Агриппины Григорьевны, и оповещал её о содеянном тоненьким визгом.
Тогда баба Граня, опираясь сухими, узловатыми руками на подоконник, тяжело поднималась, доставала из-за шкафа старую тельняшку, и шла открывать дверь.
В коридоре было темно, а баба Граня плохо видела. Очки у неё были старые, купленные ещё в шестидесятые годы. Дужки у них отсутствовали давно, поэтому баба Граня пользовалась резинкой от трусов. Резинка от трусов была незаменимой вещью в хозяйстве Бабы Грани: на ней держалось практически всё её имущество. На резинке были старые наручные часы, которые давно не ходили, но неизменно присутствовали на руке; на резинке был войлочный чепец, в котором старуха ходила дома; на резинке были допотопные чёрные галоши, которые оставляли чёрные полосы на линолеуме, и молодая соседка, бранясь, оттирала потом пол наждачной бумагой; резинкой был перехвачен её старый фланелевый халат, и большой запас резинки лежал в её допотопном шифоньере под скомканными жёлтыми тряпками. Всё, что беспокоило бабу Граню – это то, чтоб запас резинки не иссяк.
Пенсию ей платили исправно, еды ей много не требовалось, поэтому стопка зелёных трёшек и голубых пятёрок, перехваченная всё той же резинкой от трусов, лежала практически нетронутой за иконой Николая Чудотворца.
Поправив резинку от очков, баба Граня наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря выцветшие голубые глаза, наощупь провела полосатой тряпкой по полу. Потом распрямилась, и поднесла тряпку к носу. Принюхалась. Удовлетворённо кивнула, и закрыла дверь.
Она прошла мимо жёлтого дивана с торчащими пружинами, опёрлась на железную спинку кровати, и немножко постояла. Дотянувшись до шифоньера, кинула за него скомканную тельняшку. Потом двинулась дальше, к окну. Села на кривую шаткую табуретку, накрытую куском шерстяного платка, и провела сухой ладонью по подоконнику…
Своих детей у бабы Грани не было. Может, не успела, а может, не смогла – об этом никто не знал.
Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба Граня вышла поздно, в сорок лет. А через год началась война.
Похоронка пришла уже в августе сорок первого, и легла в ящик старого комода рядом с тремя письмами от мужа, подписанными «Всегда твой, муж Иван» и его фотокарточкой.
Каждый день, сидя у окна, баба Граня шептала еле заметными на морщинистом лице бескровными губами: «Господи, Иисусе Христе, да когда ж ты меня уже приберёшь-то?»

Она лукавила. Больше всего на свете, кроме страха за иссякающий запас резинки от трусов, она боялась смерти.
Она пряталась от неё за дверью своей комнаты. Она пряталась в дырявой, в пятнах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми сальными шторами, и за немытым окном.
Иногда бабе Гране казалось, что смерть про неё забыла. И тогда она надевала побитую молью меховую жилетку, брала свою шаткую табуретку, и выходила на улицу.
Там она садилась возле подъезда, и угощала пробегавших мимо ребятишек сушёными бананами и печёными яблоками. Дети угощались неохотно. Брали гостинцы скорее из вежливости, и, отойдя в сторону, незаметно выбрасывали мокрые яблоки и твердокаменные бананы в кусты.
Но баба Граня этого не видела.
Иногда к ней присоединялась бойкая баба Катя с четвёртого этажа. Баба Катя была моложе Агриппины Григорьевны лет на двадцать, и выходила на улицу, чтобы хоть с кем-то посплетничать, и приглядывать за гуляющим внуком Борей.
Баба Катя раскрывала складной брезентовый стул, грузно на него обваливалась, и заводила разговор:
- Ну, что, Груша, как твои молодые-то? Не мешают? Поди, клюют тебя, выживают? Я-то знаю, что это такое. Только у меня дети-то родные, а ты с чужими живёшь. От своих-то кровных ещё и стерпеть можно, а с чужими жить – всё не под крылом у мамки-то, да. Жила ты вон, как барыня – одна, да в трёх комнатах, и никто тебе не указ был. А сейчас что? Подселили молодёжь… И ведь ничего не поделаешь – законы у нас такие. Не положено, тебе, Груша отдельной квартирки-то. Вот так-то… Теперь, небось, молодые твои только и ждут, когда ты окочуришься, чтоб комнатку-то твою к рукам прибрать!
И заливалась каркающим смехом.
Баба Граня, щурясь на солнце, и не глядя на товарку, отмахивалась ладошкой:
- Да Бог с тобой, Катерина. ПОлно тебе. Никто меня не выживает, сама себе хозяйка. Не забижают меня. Вот помру – пусть комнату забирают. У них две девки ещё растут. А мне лишь бы угол свой – да и хватит. Нажилась я уже, Катерина. Я ж девятисотого года, мне скоро восемьдесят шесть стукнет, а всё скриплю…
Соседка, споро вывязывая на спицах очередной свитер для Борьки, продолжала:
- Ну а я ж об чём, Груша? Вот и говорю: смерти твоей там ждут. Сама видишь – молодым тесно скоро будет, с двумя детьми да в двух комнатах… А ну как третьего родят? А ты помирать-то не спеши. Все там будем. Неча им такие подарки делать. Помрёшь ты – выкинут тебя сразу на свалку, вместе с твоими пожитками, и даже государство о тебе не вспомнит! Ты деньги-то на книжку кладёшь? Али дома прячешь?
Спицы замелькали ещё проворнее.
Агриппина Григорьевна поджимала губы:
- Кладу, Катерина, кладу. С соседкой уже договорилась, она меня похоронит как надо. И вещи я уж приготовила чистенькие. Всё будет, Катя, как у людей.
Баба Катя зябко дёргала плечами, и продолжала вязать.

Так пролетело лето. Наступила осень. Как положено, с дождями и сырым ветром. Баба Граня затыкала щели в окнах размоченной в воде газетой «Правда», и наблюдала, как за стеклом теряет последнюю одежонку рябина.
По вечерам к ней стала заходить в гости старшая девочка-соседка. Она забиралась на её, бабы Гранину перину, и прыгала как на батуде, заставляя тяжко скрипеть старые пружины железной кровати.
Они пили с ней жёлтый чай из кукольного сервиза, и баба Граня разрешала девочке залезть в свой комод.
Каждая вытащенная из его нафталиновых недр вещь, сопровождалась восторженными криками, а баба Граня слепо щурилась, и говорила:
- Это, милка моя, Екатерининский пятак… Тяжёлый очень. Такими вот пятаками однажды Ломоносову заплатили. На трех телегах деньги свои увозил. А это что? О… А это коробочка из-под ландрина. Ну, конфеты такие знаешь? Вкусные были. Навроде монпасье. А это, деточка, не трогай. Этому голубю уже сто пятьдесят лет, он мне от матушки на память остался…
И гладила скрюченными артритными пальцами фарфоровую голубку, с намотанной на клюв резинкой от трусов.
Баба Граня читала девочке стихи, вытаскивая их из уголков склерозной памяти. Бог знает, кто их сочинил, и почему они сами так ярко всплывали с голове. Девочка внимательно слушала, и пыталась запомнить их наизусть. Баба Граня тихо смеялась, и гладила соседку по русой головёнке.
Умирать по-прежнему не хотелось.
Тем временем молодая хозяйка вовсю бегала по собесам и юристам, пытаясь добиться ордера на её, бабы Гранину, комнату. Ей то говорили, что надо ждать естественной смерти соседки, то убеждали, что надо поместить её в дом престарелых, и тогда оформлять документы. Хозяйка слушала советы, а делала по-своему.
Баба Граня ложилась спать на свою перину, не снимая войлочного чепца и халата, и засыпая, улыбалась.
Молодая соседка уже отнесла старухину карту к Главврачу шестьдесят восьмой больницы.
Баба Граня смотрела в окно, и иногда, отковырнув ножом газету из щелей, открывала форточку, и сыпала на землю пшено голубям.
Главврач направил к бабе Гране медсестру.
Баба Граня пекла в духовке пятнистую больную антоновку, и радовалась вечернему чаю из кукольного сервиза.
Невидимое кольцо вокруг бабы Грани сжалось. А она пила чай, и гладила старого фарфорового голубя.
А потом к ней пришла молодая медсестра, которая улыбалась, и мерила ей давление. Потом, виновато улыбнувшись, уколола палец иголкой, и всосала в стеклянную трубочку каплю бабы Граниной крови. Баба Граня рассказывала сестричке про своего голубя, про девочку-соседку, про чай из сервиза, и угощала печёной антоновкой.
А вслед за сестрой пришли два молодых мальчика в белых халатах, и сказали, что ей, Агриппине Григорьевне Кустанаевой, надо немножко полежать в хорошей, уютной больнице. Что там большие светлые палаты, и много других старушек, с которыми ей будет о чём поговорить.
Баба Граня растерянно улыбалась, и собирала в пакетик необходимые вещи: пластмассовую чашечку, два мотка резинки от трусов, меховую жилетку и пачку чая со слоном. Голубя ей с собой взять не разрешили.
Она вышла из подъезда, и увидела бабу Катю, которая крикнула:
- Ну что, Груша, с новосельем тебя!
И залилась лающим смехом.
Баба Граня лежала в машине «Скорой помощи», прижимая к груди узелок с вещами, и ей уже очень хотелось назад, домой.
В это время в её комнатке настежь распахнули дверь и окно, и начали ломать и выкидывать комод.
В больнице было холодно, и плохо кормили. И очень не хватало перины и голубя. И ещё было страшно.
А в комнате шёл ремонт. Обдирались старые рыжие обои, и клеились свежие, в голубой цветочек. На место комода очень удачно встал шкаф, а на место кровати – торшер с жёлтым абажуром, и два кресла.
Баба Граня не спала ночами. Она не могла уснуть. Она привыкла к перине, и к тишине. А вокруг стояли узкие солдатские койки с колючими, тонкими одеялами, и стонали соседки по палате.
Девочка-соседка приводила в бабы Гранину комнату подружек, и они все вместе пили чай из кукольного сервиза.
Одинокая слеза скатилась по морщинистой щеке, и впиталась в проштампованную больничными печатями наволочку.
В комнате раздался хрупкий звон. Упал со шкафа, и разбился фарфоровый голубь.
Баба Граня закрыла блёклые глаза, сжала в кулаке под одеялом моток резинки от трусов, и выдохнула: «Господи, Иисусе Христе… Ванечка пришёл.»
Вдохов больше не последовало.

Путёвка в жизнь

Его звали просто и незатейливо – Чибис. Настоящего его имени не знал никто. Даже мой двоюродный брат Борян.
Чибис сидел на унитазе, неестественно вывернув колени, и, кажется, был мёртв.
- Твой Чибис умер. – Я подошла к Боряну, и положила ему руку на плечо. – Крепись, брат.
- Он сидит на унитазе с зелёным лицом, вывернутыми коленками, и не дышит? – Борян, кажется, не был потрясён скорбной новостью.
- И воняет.
- Типун тебе на язык, дура! – Рассердился брат, и даже замахнулся на меня нетрезвой рукой. – Скажешь тоже – умер! Чибис всегда так спит!
- Тогда какого хуя ты назначил этого зомби моим телохранителем, скот? – Я тоже рассердилась и замахнулась на Боряна нетрезвой рукой. – К тому же, он сруль!
- Тсссс… Тихо-тихо… — Брат перехватил мою руку, и усадил меня к себе на колени. – Не надо называть приличного человека срулём только потому, что его коварно сморил тревожный сон прямо на унитазе. Поверь мне, Лида, Чибис — прекрасный и ответственный человек. И доверить тебя я могу только ему.
Я всхлипнула и посмотрела по сторонам, в надежде отыскать себе нового телохранителя самостоятельно. Мне очень был нужен телохранитель, потому что от его наличия зависело то, как я проведу остаток вечера: страстно гоняя жопкой плотву на танцполе, или до шести утра слушая песню «Путана, путана, путана», которую всегда поёт Борянова мама после десятой чарки. А десятая чарка была выпита ею ещё час тому назад. Путана стремительно и неотвратимо надвигалась, и это пугало.

Мы истово и от всей души отмечали двадцатилетие Боряна. На торжество были званы я и мой папа. Маму мою Борян приглашать побоялся, потому что восемнадцатый и девятнадцатый дни его рождения были предсказуемо омрачены стандартной схемой: вначале «Путана» исполнялась на два голоса нашими с ним мамами, а на строчке «…и тысячи твой стОит туалет» моя мама начинала хихикать, и это было поводом для начала воспоминаний Боряновой родительницы о том, что моя мать загубила жизнь её брату. Мама оправдывалась, призывая в свидетели папу, но к тому моменту папа, которого сильно укачивало под путану с туалетами, уже спал. И тогда начинался женский бокс. Который длился ровно столько, сколько спал рефери-папа. Иногда рефери спал до утра. Так было в восемнадцатый день рождения брата. И ему до сих пор было жаль сервиза Мадонна, оконного стекла, и нестарого ещё катушечного магнитофона Комета.
В общем, двадцатый свой день рождения Борян решил отметить без женского бокса, и даже отважно выставил на стол новый сервиз Мадонна.
Кроме меня с папой и Боряновых родителей, на этом празднике жизни накидывалась халявным винегретом куча прожорливых и незнакомых мне людей, среди которых особо выделялся странный пожилой мужчина в рыболовной сети на голое тело с волосатыми сосцами. Мужчину звали Кузьмой, и он был гомосексуалистом. Это знали все, кроме моего папы. Папа у меня с предрассудками, и непременно возжелал бы трагической и немедленной гибели Кузьмы, за которой последовали бы серьёзные травмы Боряновой мамы. Благодаря которой этот немолодой фрик был зван на торжество. Мамой, безусловно, руководила корысть. Боряном тоже.
Кузьма, судя по его дырявому гардеробу, мог спокойно приходить на молодёжные вечеринки, не скрывая своей ориентации. А это мог себе позволить только очень богатый человек. На всякий случай я даже подсела к Кузьме поближе и пожаловась на отсутствие лисьей шубы. А ведь на дворе уже холодный ноябрь, и без шубы я непременно умру. Кузьма ласково потрепал меня по торчащей в разные стороны неудачной химической завивке, но при этом, не моргая, плотоядно раздевал глазами мёртвого Чибиса, которого оторвали от унитаза, и бросили на диван, в опасной близости от голубого рыболова.
- Этот. – Я твёрдо и уверенно ткнула пальцем в толстого незнакомца с вороватым взглядом, который крысил из моей тарелки колбасу. – Вот этот хуй будет моим телохранителем. Если я приду на вашу местную дискотеку с человеком, у которого такая мерзкая харя и такая жирная срака – ко мне ни один гопник не подойдёт. Побрезгует.
- Нет. – Сурово отрезал брат. – Этому я сестру не доверю. Он же тебя за банку тушёнки на органы продаст, не раздумывая. Доверяю я только Чибису. А Чибис, как видишь, захворал. Так что или возвращай его в строй, или слушай «Путану».
- Я могу сделать ему клизму! – Засуетился Кузьма, и протянул сухие тощие ручонки к трупу. – У мальчика алкогольное отравление! Ему надо промыть желудок!
- Через жопу желудок не моют. – Я отпихнула голубого конкурента, и закрыла тело Чибиса собой. – Это мой клиент, дядя.
Кузьма опечалился и стрельнул глазами в Боряна. Брат мгновенно протрезвел, и несколько секунд в нём боролись инстинкт и корысть. Корысть победила, и Борян выпил водки. Много и залпом. А я осталась с телом Чибиса, и при огромном желании сделать всех местных тёлочек на этой говнодискотеке своим роскошным танцем.
В ход пошли испытанные методы экстренного отрезвления: натирание чибисовых ушей, пиздюли и марганцовка. Времени было мало, прожорливые боряновы гости в большинстве своём уже давно и выразительно топтали танцпол местного клуба под Петлюру, а я пыталась оживить своего телохранителя, параллельно отгоняя от него жадного до тощих жопок Кузьму.
- Ну, я пошёл. – Пряча глаза, сказал брат, и боком двинулся в сторону входной двери. – Хорошего тебе вечера.
- Стоять! – Заорала я, и звонко ударила Чибиса по щеке. – Дай мне ещё минуту, и я реанимирую эти мощи!
- Идите, Лида, — надрывно повысил голос гомосексуалист, и пододвинулся к Чибису ещё на один шажок, — идите и развлекайтесь. А я займусь вашим мальчиком.
- Пошёл нахуй, пидор! – Мёрвый Чибис широко открыл глаза и почти ровно сел на диване. – Дайте мне воды, топор и ботинки! Я попью, угандошу Кузьму и пойду на дискотеку!
- О, что я говорил? – Восхитился брат. – Прекрасный человек Чибис. Надёжный товарищ и гомофоб. Поедемте скорее кутить, господа!

«Поедемте», конечно, было метафорой. Ехать надо было пешком через двухметровые сугробы, километра три. К такому крестовому походу я была совсем не готова, и очень быстро увязла в снегу своими тонкими ножонками, обутыми в выёбистые и модные сапоги-чулки. Прекрасный товарищ Чибис, выпив воды, потревожил в своих внутренностях плотный слой спирта, и упал как подстреленный в сугроб, вниз лицом.
- Боря-я-я! – Отчаянно закричала я в темноту, ориентируясь по отдаляющемуся хрусту шагов. – Боря! Твой надёжный Чибис снова впал в кому! Я его не дотащу!
- Идите, Лида. Идите и развлекайтесь. А я займусь вашим мальчиком. – Раздался за спиной вкрадчивый шёпот и я вздрогнула.
- Идите вы нахуй, друг семьи. – Попросила я почти умоляюще. – Идите и выебите кого угодно, только не Чибиса. Он мне самой очень нужен.
- Зачем ты так, Лида? – Кузьма укоризненно покачал головой, и заботливо отряхнул снег с моей куртки. – Я, безусловно, не скрываю своей ориентации, но это же отвратительно – насиловать ребёнка в бессознательном состоянии. Ему нужна помощь, а я врач. Я отнесу его к себе домой, промою мальчику желудок, и дам абсорбентов.
Я прислушалась. Боряновых шагов уже не было слышно. С минуту во мне боролись два чувства: чувство сознательного гражданина и желание сделать местных тёлок своим кордебалетом. Не к месту вспомнилась песня про путану, и кордебалет победил в ту же секунду.
- Забирайте. – Я отошла от тела Чибиса, и вскинула глаза на доктора-гея. – Только знайте: я вам всё равно не доверяю. Мой брат жестоко отомстит вам за Чибиса. А ещё я скажу своему папе ваш адрес. Вы умрёте страшной смертью.
Кузьма меня уже не слушал. Приговаривая: «Ну что ж мы вот так в снежок-то завалились, а? Ну ты ж себе всю пипирку отморозишь, дурачок» — он довольно споро выковырял Чибиса из сугроба, и поволок в темноту.
На секунду моё сердце пронзила жалость, но в ушах тут же зазвучало «…и тысячи твой стоит туалет», и я быстро посеменила по дыркам от Боряновых ботинок, оставленных им в сугробе.

Дискотека при фармацевтическом заводе Акрихин манила усталого путника скудными огнями от старой ёлочной гирлянды и жёлтой фанеркой с гордой надписью DISCO. Тут следы Боряна резко обрывались, из чего я сделала вывод, что брат воспарил от счастья. У меня воспарить отчего-то не получилось. Возможно, тому причиной был груз вины, тяжёлым камнем висевший у меня на душе с той минуты, как я отдала Чибиса в руки старого пидораса.
Я толкнула дощатую дверь, и, осознавая всю тяжесть последствий, шагнула в царство разврата и порока. Именно так называл это дьявольское место мой брат Борян, пугая меня страшными порно-рассказами, и настойчиво рекомендуя сюда на километр не приближаться. Я не послушала брата Боряна, и рванула на танцпол, где немедля начала вихлять бёдрами под Руки Вверх, не забывая в нужные моменты задирать юбку и демонстрировать местным тёлочкам очень дефицитные и проститутские чулки с ажурной резинкой.
Брат Борян потом делал страшные глаза, и рассказывал мне дополнительные порно-рассказы про то как местные тёлочки жестоко убили трёх прекрасных молодых нимф, которые танцевали под Руки Вверх в ажурных чулках. Но это было потом. А пока я безнаказанно показывала всем желающим чулки и кордебалет целых пять минут. На шестой минуте кто-то дал мне увесистого поджопника, и я отчего-то сразу догадалась, что так может поступить только любящий брат. Местные тёлочки уебали бы мне сразу в голову.
- Где Чибис, синявка привокзальная?! – Брат схватил меня за плечи и дышал в лицо спиртом. – Он с тобой?
- Он в надёжном месте. – Неуверенно сказала я, и спрятала глаза. – За ним присмотрят.
- Где он?! – Взревел Борян, а я заплакала:
- Его уволок Кузьма! Он крался за нами в ночи, и ждал когда Чибис ослабеет!
- Прокляну! – Брат хищно скрючил пальцы, и поднял надо мной карающую длань. – Ты убила моего товарища! Он больше никогда не будет тем прекрасным парнем, которого я любил!
- Предатель! – Я пошла в наступление. – Тебе какой-то сруль дороже родной сестры!
- Двоюродной! – Заорал Борян. – Не примазывайся, сволочь!
- Да штоптысдох, брундуляк сопливый! – Крикнула я, и, театрально закрыв лицо руками, кинулась прочь.
«Прочь» оказалось гораздо ближе, чем я планировала, и выглядело как ничего такой парень. В моём извращённом вкусе. Я ж мужиков как свиней – килограммами меряю. А этот вполне себе тянул на двухлетнего племенного хряка. Я воткнулась в его мягкую толстую сисю, и плавно отскочила на полметра.
- Вова. – Сказал хряк, и протянул мне руку. – Хорошая у тебя жопа.
- Лида. – Я хлюпнула носом, и обняла Вову. – Потанцуй со мной, мясистый гардемарин. Мне плохо и грустно.
Под потолком медленно и со скрипом закрутился зеркальный шар, и зазвучало «Патамушта есть Алё-о-о-о-ошка у тебя-я-я-я», а я плакала от обиды, и незаметно вытирала сопли о Вовину толстую сисю.
«И подружкам ты боишься рассказать, как Алёшку ты не хо…» спел в колонках толстый (в моём вкусе) Жуков, и заткнулся. Через секунду танцпол погрузился во тьму, и началась паника. Только паникой я могла объяснить появление кучи чьих-то рук у себя под юбкой, и тоже заорала, намертво вцепившись в Вовину сиську.
- Не ссы, и двигай к выходу. – Сказала в темноте сиська. – Я с тобой.
- Спасибо. – Я была бесконечно благодарна Вове, и крепко держалась за его жиры. – Выведи меня отсюда невридимой, и я стану твоей женой!
Судя по звукам, в темноте кого-то немедленно стошнило.
Выход был почти рядом. Это я ощущала не прикрытым чулками местом. Потянуло холодом. Тут на меня кто-то упал, и я на секунду выпустила из рук Вовину сисю. Но тут же ухватила её вновь, и успокоилась. В гардеробе, по всей видимости, орудовали мародёры. Это было понятно по крикам: «Ебать, пацаны! Я шубу нащупал охуительную! Косаря полтора, не меньше!»
- Моя курточка… — жалобно заскулила я, и прижалась к сисе всем телом.
- Ща всё будет! – Сказал Вова, и накинул мне на плечи какие-то меха. – Это твоя курточка?
- Да! – обрадовалась я, нащупав на воротнике лисий хвост. – Это именно она! Пойдём отсюда скорее!
Судя по холоду, мы уже вышли на улицу. Судя по освещению – хуй поймёшь. Темнота непролазная.
- Почему так темно? Где фонари-то? – Я пихнула Вову в бок.
- Так пятница же. – Вова, казалось, удивился. – С трёх до шести утра по всему микрорайону свет отключают. В Акрихине, конечно, свой генератор, но он старый, вот и сдох опять.
- А куда мы идём? – Я заволновалась.
- Так за угол, как договаривались. – Снова вроде как удивился Вова, и поволок меня за угол.
За углом было всё так же темно и холодно. Вова чем-то шуршал и пыхтел. Я переминалась с ноги на ногу, и куталась в спиженные меха.
- Ну, я пойду? – Неуверенно сказала я, и сделала шаг в сторону.
- Эй, я уже всё! – Непонятно сказал Вова, и сунул мне что-то в руку.
Это «что-то» было горячим, и сильно напоминало хуй. Настолько сильно, что я заорала:
- Это хуй?!
- Это хуй. – Подтвердил Вова. – Нравится?
- Нет! – Покривила я душой, паникуя. Потому что хуй был очень даже ничего. Только к такому повороту событий я была совершенно не готова.
- Ишь ты, — обиделся Вова, — всем нравится, а ей не нравится. Соси давай, холодно ведь.
- Слышь, Вова, — я повысила голос, — я пять лет проучилась в музыкальной школе. У нас в хоре тридцать человек пело. А слышно было только меня одну. Это я к тому, что я щас заору на весь район, сюда прибежит мой брат Борян, и оторвёт тебе твой огрызок.
- Какой ещё Вова?! – Искренне возмутился Вова. – И какой нахуй брат Борян?! У тебя сроду никаких братьев не было!
В мою душу закрались подозрения, и я полезла в карман чужой шубы, сильно надеясь на то, что её обладательница была курящей женщиной. Мне повезло, и хозяйка шубы была очень курящей женщиной, потому что в кармане я нащупала аж три зажигалки сразу. Две я немедля выхватила, и открыла огонь с двух рук.
Неяркий свет осветил совершенно незнакомое жирное ебло, и я заорала, выронив зажигалки. В темноте заругались матом:
- Блять! Где Ленка?!
- Какая Ленка?
- Фокина! Из семнадцатого дома!
- А я ебу, где твоя Ленка и семнадцатый дом! Я Лида, сестра Боряна! Где Вова с сисями, тварь?!
- Какой Вова с сисями? Где Ленка?!
В общем, через пять минут мы подружились. Жирное ебло звали Толиком, и он, в принципе, тоже был ничего такой. Ненамного хуже Вовы. Особенно после того как убрал хуй обратно.
- Так, получается, ты свою Ленку проебал у гардероба? – Я смеялась, и дружески пихала Толика в бок.
- А ты своего Вову где просрала? – Басисто хохотал Толик. – Ничо хоть мужик-то был?
- Не успела рассмотреть. – Призналась я, и доверчиво прижалась к Толику. – Ты ведь отведёшь меня домой к Боряну?

Брата мы обнаружили возле подъезда. Он был зол, и ел сырые сосиски из сопливой вакуумной упаковки. Из окон на пятом этаже неслось знакомое «Путана, путана, путана!»
- Припёрлась! – Заругался Борян, — я весь район на уши поставил, её тут с фонарями ищут, а она хуй знает с кем шляется! Ты где его подцепила, гейша копеечная?
- С предателями не разговариваю. – Я насупилась и попробовала прошмыгнуть в подъезд.
- Куда? – Брат цепко ухватил меня за воротник ворованной шубы. – Я тут битый час стою мёрзну, домой пойти не могу – мне ж твой батя яйца оторвёт, если без тебя вернусь, вон, добрые люди сосисок мне из окна пульнули, а она ебало сплющила – и чешет! Чибиса кто забирать будет, а?
- Да пошёл бы он нахуй, твой Чибис. – Откровенно призналась я. – Нехуй нажираться в синюю сливу, если знаешь, что за твоей сракой охотится пидорас. Я чо, страховая компания что ли? Хрен ли я должна заботится о чибисовой жопе?! Я вообще завтра домой уеду, и ещё лет двадцать тут не появлюсь. Мне твой Чибис похуй совершенно. Пусти меня домой, друг всех пидорасов!
Я оттолкнула брата, и беспрепятственно проникла в подъезд.
При моём появлении в квартире оборвалась звонкая песня тёти, и тревожный сон моего папы. Меня пытались допросить на предмет местонахождения брата Боряна, и поругать на предмет ночного шляния в пятницу по неосвещённой местности, но я жалобно хрюкнула и уснула.
Утро было тяжёлым. Рядом, забывшись тревожным сном, спал брат Борян, сжимая в кулаке огрызок сосиски. Судя по всему, его мучили кошмары.
А меня мучила совесть.
Я встала и пошлёпала на кухню, где обнаружила задумчивого папу.
- Папа, — я села с ним рядом, — у меня есть стойкое чувство, что нам пора ехать домой.
- А у меня есть стойкое чувство, что я вчера пил с пидорасом. – Папа поморщился. – Необъяснимое такое стойкое чувство, которое сильно обостряется при воспоминаниях о вчерашнем уроде в сеточке. Тебе он не показался странным?
Тётю свою я любила. Даже несмотря на «Путану» и жадность до денег. И вламывать её папе было нельзя.
- Никаких пидорасов не было. – Я врала папе прямо в ясные глаза. – Твоя сестра никогда не пригласила бы в дом пидора, даже если у него бабла как у этого Кузьмы. Поехали домой, пап.

… Через два дня мне позвонил Борян и скорбно сказал:
- Мы потеряли Чибиса. Навсегда. Сегодня я его видел. На нём была новая куртка и виноватое ебло. На куртке небрежно висел ценник, а на ебле – глаза человека, познавшего хуй Кузьмы. Я видел цифру на ценнике, и немужскую печаль в его глазах. А виновата в этом ты, Лида. Я кончил.
Трубка запищала короткими гудками, а я заплакала.
Ночами мне снился Кузьма в красном кружевном корсете, и Чибис в трусиках-недельке с надписью Monday. Кузьма растягивал в дьявольской улыбке ярко накрашенный рот, и хлестал Чибиса по щекам кружкой Эсмарха. Чибис смотрел прямо на меня, и в ушах стоял его отчаянный крик: «За что-о-о-о, Лида-а-а-а?!»
Я просыпалась в холодному поту и слезах.
Так прошло страшных семь лет. А потом я встретила Чибиса в Москве.
Он меня подвёз до метро на новенькой Тойоте, похвалился свежим маникюром, и отругал за немодный парфюм. Куртка у него тоже была ничего такая. Без ценника, правда.
Груз вины с меня сразу с грохотом свалился, и с тех пор я вижу в кошмарах только зайчика Шнуфеля. Красные корсеты и клизмы навсегда покинули мои сны.
И зря брат Борян на меня обижается.
Я ж его пацану путёвку в жизнь дала.

Дата добавления: 2015-11-16