|
Читайте также: |
— А какого фига мы дрались? — Отто протянул руку и помог брату встать.
— Потому что вы олухи! — разозлилась Зильке. — Она же просто лживая кривляка. Чего вы в ней нашли?
— Ты ей завидуешь, вот и все, — сказал Отто.
— Ни капельки!
— Завидуешь, завидуешь!
— Чему завидовать-то?
— Тому, что она нравится нам, — засмеялся Пауль.
— Ха! Мне-то какое дело! — выкрикнула Зильке, но покраснела, чего не скрыл даже ее золотистый загар. — Обыкновенная дылда, и титьки у нее ненастоящие. Спорим, лифчик набивает салфетками? Ну и нянькайтесь со своей Дагмар, мне-то что. Я пошла домой.
Теперь заржал и Отто. Забыв о драке, братья потешались над огорчением давней подруги.
Зильке зашагала прочь, предоставив им сравнивать боевые раны.
Субботний клуб пережил свой первый серьезный раздрай.
Этот человек
Берлин, 30 января 1933 г.
Вот те на! Невероятно. Непостижимо. Немыслимо. Невозможно.
Еще вчера —
вчера
все было прекрасно.
И вдруг ни с того ни с сего
этот человек
стал канцлером.
— Он даже не получил большинства! — твердил Вольфганг за ужином в тот кошмарный вечер. — Ублюдок
отставал
!
Так и было. Они даже слегка расслабились. Он донимал их весь прошлый год.
Этот человек
. В 1932-м месяц за месяцем всякий газетный заголовок извещал о приближении
этого человека
к дверям семейства. Он надвигался, точно зловещий средневековый вурдалак. Но потом отступил. Электорат его зачах. Геббельс уже выказывал отчаяние. Кризис миновал.
— А теперь из-за кучки трусливых засранцев и дряхлого пиздюка Гинденбурга
[41]
он получил шанс. Блядство! Натуральное блядство!
Мальчики подняли головы — во взглядах читалось веселое изумление.
— Вольф! За столом! — Фрида грохнула стаканом с водой, утаивая страх. — При детях…
Вольфганг пробурчал извинение и, кусая губы, стиснул в руке очередной стаканчик шнапса.
— Ничего, мам, — с полным ртом проговорил Отто. — Я тоже считаю, что Гинденбург пиздюк.
Фрида перегнулась через стол и впервые в жизни отвесила ему оплеуху.
— Никогда не смей сквернословить! Чтоб я не слышала…
Слезы не дали ей закончить.
— Прости, мам. — Отто был потрясен не меньше. — Так мне и надо.
— Нет, это
ты
меня прости. Сама не знаю, как это вышло.
— Да ладно, ерунда.
Фрида обошла стол и обняла сына.
— Вот что уже сотворил с нами
этот ужасный человек
.
Некоторое время они молча ели. Фасолевый суп с хлебом. На второе — холодная говядина со свеклой.
— Надеются на сделку! — не выдержал Вольфганг, переламывая хлеб, будто нацистскую шею. — Сделка!
С Гитлером!
— Пожалуйста, Вольф, давай не будем за едой.
Пауль просматривал вечернюю газету, сообщавшую о формировании нового кабинета министров.
— У нацистов всего лишь пара мест, — сказал он. — Тут пишут, что без согласия другой партии ему ничего не сделать. Может, герр фон Папен
[42]
сумеет…
— Пропади они все пропадом! — перебил Вольфганг. — Фон Гинденбург, фон Папен, фон, мать его, Шлейхер…
[43]
Думают, аристократическая приставка позволит управлять Гитлером. Будто они генералы и фельдмаршалы, а он — все тот же капрал…
Ой, спасибочки, что пустили в канцлеры! Я послушный нацистик и сделаю, что прикажут!
Не слышали его выступлений, что ли? Не видели его карманную армию? Хер им он будет слушаться!
— Вольф! Прекрати!
Потом из окна квартиры семейство наблюдало за факельным шествием, оранжевыми всполохами расцветившим вечернее небо. Ликующая колонна шла по городу.
К Бранденбургским воротам.
На сцену вновь вышла свастика, в 1920-м дебютировавшая на касках фрайкора. Теперь не белая, но черно-малиновая, она красовалась на тысячах стягов. А толпы зевак уже не молчали угрюмо, но заходились в истерической радости.
Напустив на себя будничное спокойствие, Фрида прибирала со стола.
— Не забудьте сделать уроки, — сказала она мальчикам. — А грязь с бутсов отскребите в цветочный ящик.
Вольфганг сидел у окна. Поглядывая на небо и шепотом матерясь, на укулеле он подбирал американскую новинку «Вновь вернулись счастливые дни».
[44]
Перестань, попросила Фрида.
Иронию она уловила. Но ей было страшно. С полудня, когда объявили о приходе
этого человека
и он едва ли не впервые улыбнулся с газетных страниц, евреям не стоило привлекать к себе внимание. Укулеле звучный инструмент. А в доме тонкие стены.
Дошло
Лондон, 1956 г.
Стоун проснулся. Тот же сон.
Маленький пляж на берегу Ванзее. Как всегда, рядом брат. И Дагмар. Все, как в тот день.
Только во сне Дагмар выбрала его. Это он касался губами ее искропленных дождинками плеч.
И душа его воспарила над сонно разметавшимся телом.
Как обычно, пробуждение от чудесного сна одарило унынием. А сегодня и еще кое-чем.
Во сне мозг продолжал работать, пытаясь уразуметь, что давеча произошло в пустой кенсингтонской комнате. Теперь Стоун окончательно проснулся, и с глаз его будто спала пелена — впервые с той минуты, когда пришло берлинское письмо.
История, которой его потчевали, — липа.
Концы с концами не сходятся.
По сути, агенты МИ-6 сообщили два факта. Первый: Дагмар жива. Второй: извилистый жизненный путь привел ее в Штази.
Сейчас было ясно: ему так хотелось поверить в первое, что он за здорово живешь принял второе.
Стоун вылез из постели и пошел ставить чайник. Линолеум холодил ступни. Занимался зябкий рассвет.
В темной кухне Стоун чиркнул спичкой, и конфорка ожила трепещущим голубым пламенем, отбросившим слабые тени на стены. Нашарив пиджак, Стоун достал сигареты. Свет не включил — темнота вроде как помогала сосредоточиться. Нагнувшись, прикурил от газового кружка. Чего зря спичку тратить.
Он жадно затянулся. Светлячок сигареты ярко вспыхнул, потом пригас. Вспышка. И огонек. Вспышка. И огонек. С каждой затяжкой мысли прояснялись. Словно красная пульсирующая точка посылала сигнал. Безмолвная тревога.
Заверещал чайник.
Точно сирена. Сколько их было, этих сирен. Полицейские. Воздушной тревоги. Все сигналили об одном. Беда на подходе. Опасность рядом.
Чайник свистел. Противный надсадный вой помогал собраться с мыслями. И толкал к скверному выводу.
Агенты МИ-6 ошиблись.
Дагмар мертва, как он и думал.
Драгоценное письмо — фальшивка. Состряпанная, видимо, из старых подлинных писем и дневников. Из погребенных воспоминаний. Штази в этом дока.
Его заманивали в Берлин.
Последний матч
Берлин, 1933 г.
Братьев загнали в угол.
Конечно, зря они пришли.
Как только им в голову взбрело, что все будет по-старому? Думали, наденут футбольную форму, выйдут на знакомое поле и сыграют?
Всю неделю Пауль тревожился. Даже пришпилил на стенку план района, обозначив на нем пути отхода.
— Если придется уносить ноги, нельзя угодить в тупик, — сказал он. — Видишь, вот тут и тут, а здесь огороженная стройка. Нужно точно знать, как с любого места выбраться к метро, понял?
— Если погонятся, будем драться, — хмуро ответил Отто. — На всю-то команду четыре поганых нациста.
— Теперь все нацисты, Отт.
— Слушай, это же наша команда. В школе-то все нормально.
— Пока что.
Все так. В школе слышались злые шепотки, парочка учителей тоже что-то бурчала под нос, но не больше того. Может, и на футболе обойдется?
Даже родители сказали, что нужно пойти на игру. Мальчики давно в команде. Пять лет гонять мяч с одними и теми же ребятами — что-то да значит.
Но теперь Пауль и Отто, загнанные в угол раздевалки, поняли: ни черта это не значит.
В один миг товарищи по команде превратились в озверелую свору, грозившую бедой.
— Жи-ды! Жи-ды!
Ударами шлагбольной биты по хлипкой стене раздевалки здоровяк Эмиль задавал ритм скандирования.
— Жи-ды! Жи-ды!
Братья встали плечом к плечу. Пауль ухватил ножку сломанного стула, крышка мусорного бака и обломок углового флажка служили Отто щитом и мечом. Атакующие мешкали, ибо знали, что в паре братья Штенгель — серьезная угроза.
— Сраные жиды! — выкрикнул Эмиль и, оборвав ритм, шагнул к братьям. — Теперь поплатитесь за все, что сделали с Германией!
Пауль и Отто вгляделись в строй озлобленных лиц. Конечно, Эмиль всегда ненавидел братьев, такие ненавидят всех и каждого, особенно тех, кто не прогибается. Но другие-то ребята считались друзьями. Всего
две недели назад
они несли Отто на плечах, когда в важном матче юношеской лиги он с корнера забил крученый гол. Но Гитлер у власти уже вторую неделю, и от скорости перемен захватывало дух.
Эмиль Брас ухватился за первую возможность поквитаться со Штенгелями. За то, что они классные футболисты, не чета ему.
За то, что они всегда душа компании, а он слывет угрюмым занудой.
За то, что они нравятся девчонкам, а его и дурнушки величают тупым увальнем.
В Германии пробил час всякого озлобленного недоумка. Наконец-то выпал шанс стать начальником.
Отто понимал расклад. Таких как Эмиль проймешь лишь одним.
Бей первым и наповал.
Таков закон.
Пауль был категорически против. Он исповедовал другой закон. Не вступать в бой, если можно договориться. Это разумный путь. Да — если что, бей наповал, но сначала попытайся не бить вообще.
Отто уже вскинул оружие, на руках его взбугрились мышцы. В неполные тринадцать лет он обладал статью молодого бойца.
Пауль тоже был в отличной форме — отец этим озаботился. Но второй близнец не изготовился к бою. Наоборот, рассмеялся.
Достоинством сего тактического хода была неожиданность.
Свора слегка опешила, но кулаки не опустила.
— Чего лыбишься, жиденыш? — вызверился Эмиль.
— Да рожа у тебя смешная, — ответил Пауль. — Но с тобой нефиг говорить.
Он взглянул на паренька, стоявшего чуть в стороне от группы.
— Чего ж ты, Томми, — сказал Пауль. — Мы же с детского сада дружили.
Отто рыкнул. Что толку взывать к добрым чувствам? Дело слишком далеко зашло.
Но Пауль никого не пытался разжалобить.
План его был наглее. Как говорил Геббельс, уж если врать, то по-крупному.
— Мы не евреи, — заявил Пауль.
Такого никто не ожидал. Свора опешила — Штенгель отрицал общеизвестную истину. Используя всеобщее недоумение, Пауль развил преимущество:
— Скажи, Томми, ты когда-нибудь видел меня с пейсами и в черной шляпе?
Томми и вправду давно дружил с близнецами. И всегда знал, что они — евреи. Нелюди, как известил немецкий канцлер. Подонки. Прожорливая раковая опухоль на теле нации. Кровососы.
— Вы гадские жиды, — сказал Томми. — Но скрываете это, свиньи. Спрятались и затаились.
— Никакие мы не жиды, — рассмеялся Пауль. — Пускай дрочила Эмиль считает нас евреями, он же хер от пальца не отличит. И даже не знает, с какой стороны к мячу подойти.
В толпе прыснули. И Томми усмехнулся.
Только что Эмиль вел команду в атаку на Штенгелей, виновных во всех германских бедах, и все ему подчинялись.
Его душераздирающие россказни помогли мальчишкам одолеть неловкость перед старыми друзьями (и отменными футболистами). Штенгели — жиды, а потому ничего не остается, как хорошенько их вздуть и навеки изгнать. В Берлине в феврале 1933-го всякий, кто дорожил собственной шкурой, не стал бы заступаться за евреев.
Однако никто не ожидал столь дерзкого отказа от еврейства, и атака захлебнулась.
Если Штенгели евреи, они заслужили свою участь, но если нет, тогда все превосходно: добро пожаловать в команду, мы снова лучшие друзья.
Даже Отто опешил, хотя старался этого не выказать. Он привык доверять братниным замыслам и расчетам, но сейчас тот нагло врал. Все знали, что Штенгели — еврейская семья. Конечно, светская — без молений, особых праздников, дурацких шляп и блюд. Отто всю жизнь питался бы сэндвичами с беконом и шкварками, но, как ни крути, он еврей, и все это прекрасно знали. Зачем отрицать-то?
Но у Пауля был туз в рукаве.
Вернее, в штанах, как позже поведал он потрясенной маме.
Над этим он думал всю неделю.
Конечно, крайняя плоть не сможет тягаться с фактами семейной истории. Но в переулке или погребе сойдет за аргумент. Для ощерившейся волчьей стаи.
Если этим аргументом помахать да еще прикрикнуть. Нагло, уверенно, яростно, напористо. Должно убедить.
И вот настало время проверить замысел.
В кольце бывших друзей и заклятых врагов, при раскладе девять против двоих, оставалось только блефовать.
— Взгляни-ка, Эмиль! — выкрикнул Пауль и свободной рукой задрал штанину футбольных трусов. — Как тебе этот парнишка?
Выпростав член, он помахал им перед изумленной публикой.
— Когда-нибудь видел необрезанного еврея? — гаркнул Пауль и, отбросив ножку стула, до колен спустил трусы. — Может, отсосешь, говнюк? Давай, Отто, покажи этой манде, что такое настоящий немецкий елдак!
Отто мешкал. Заголяться было чертовски унизительно. Но силы уж больно неравны.
Отложив обломок флажка и крышку мусорного бака, Отто медленно спустил штаны.
Команда пришла в восторг. Мальчишки взвыли от смеха: Пауль помахивал членом перед Эмилем, а тот вконец растерялся и не знал, чем ответить.
— Передай своему стручку, что если еще раз потянет на достойных немцев, будет иметь дело с молодцами Штенгелями! — разорялся Пауль.
Отто зарычал и натянул штаны.
Раздался свисток. Соперники уже вышли на поле. Судья поторапливал.
— Так мы играем или нет? — выкрикнул Пауль. — Пошли уделаем слабаков!
Инцидент был исчерпан. Оконфузившийся Эмиль смотрел в сторону. Кто-то из команды хлопнул Отто по плечу. Тот доброхота послал.
Пауль и Отто сыграли матч. Как всегда, выложившись до конца. Они понимали, что еще легко отделались, и порой ловили на себе подозрительные взгляды Эмиля и других неприкрытых нацистов.
Конечно, братья играли в последний раз.
Для них футбол закончился. Славное время спортивного товарищества миновало.
Оба знали, что больше не рискнут появиться в команде.
По финальному свистку они покинули поле. Их команда выиграла, Отто забил два мяча, но братья не ликовали. Не было песен, кучи-малы и диких воплей. Товарищи не несли Отто на плечах, как бывало. Победа, но праздновать нечего. Рухнул целый мир.
— Все-таки надо было драться, — уже в метро сказал Отто.
— Чушь. Нас бы убили.
— Пускай. Зато не пришлось бы штаны спускать.
— А чего такого? Подумаешь! — искренне удивился Пауль.
— Мне — не подумаешь. Выходит, мы с тобой разные, только и всего, — ответил Отто.
В молчании добрались до дома.
Где ждало новое унижение.
Отныне подобное станет повседневностью.
В квартире были Зильке, Эдельтрауд и ее дружок, а ныне жених Юрген. Тот самый почтительный юноша, что пять лет назад на первом детском концерте не выпускал из рук кепку. С тех пор он довольно часто захаживал, однако в последнее время почти пропал.
А сейчас впервые явился в коричневой форме штурмовика.
— Мальчики, попрощайтесь с Эдельтрауд, — сказала Фрида. — Она к нам больше не придет.
— Конечно, не придет! — пролаял Юрген. — Негоже немке прислуживать евреям. Пора бы знать!
Братья взглянули на Эдельтрауд — каменное лицо, сжатые губы.
Посмотрели на заплаканную Зильке — она и сейчас беззвучно всхлипывала.
— Скажите, а десять лет назад еврейке было гоже приютить семнадцатилетнюю бродяжку с ребенком на руках? — спокойно спросила Фрида.
— Вы ее эксплуатировали! Заставляли на вас горбатиться!
Фрида взглянула на Эдельтрауд:
— Неужели?
Та отвела глаза и обронила:
— Вы евреи.
— Пусть так, но мы всегда были евреи. Все эти совместно прожитые годы. Ты, Зильке и мы. Было столько смеха, столько слез… Что изменилось?
— А изменилось
то
, фрау Штенгель, — встрял Юрген, — что Германия очнулась. Весь народ пробудился. Теперь мы знаем,
кто
вы и
что
натворили. Настал
наш
черед. А сейчас отдайте Эдельтрауд деньги.
— Какие деньги? — удивилась Фрида. — Она уже получила жалованье. Выше, чем у обычной прислуги.
— Выходное пособие. Мы требуем деньги за месяц.
— Но ведь она увольняется, — тихо сказала Фрида. — Ты прекрасно знаешь, что в этом случае пособие не положено.
— Она не увольняется. Ее
вынуждают
уйти.
— Чем? Чем я вынуждаю?
— Тем, что вы — евреи. Увольнение по расовым мотивам. Отдайте деньги и скажите спасибо, что я не требую больше!
Фрида прошла в кухню. Взяла бочонок из-под печенья, в котором держала деньги на хозяйственные расходы.
— Я знала, Эдельтрауд, что ты потихоньку берешь отсюда марку-другую, — негромко сказала Фрида. — И никогда не укоряла.
Мальчики изумленно вытаращились на Эдельтрауд. Черт, а им в голову не пришло! Зильке тоже уставилась на мать. Эдельтрауд покраснела, но промолчала.
Вольфганг сидел за пианино, отвернувшись.
— Может, стаканчик шнапса, Юрген? — Он крутанулся на табурете. — Прежде ты никогда не отказывался.
Молодой штурмовик молча топтался на синем ковре, который вечно оккупировали для игр маленькие Зильке и близнецы.
— Прощай, Эдельтрауд, — сказала Фрида. — Больше десяти лет ты была нам родным человеком. Такой я тебя и запомню.
— Вы — евреи, — повторила Эдельтрауд. Похоже, ничего другого она сказать не могла. Этот рефрен был ее щитом от совести.
Эдельтрауд выхватила у Фриды деньги и сунула их в карман передника.
— Уходим! — приказал Юрген.
Эдельтрауд шагнула следом, но Зильке замешкалась.
— Пауль, Отто… — впервые за всю сцену проговорила она. — Все равно я навеки в Субботнем клубе.
— Уходим, я сказал! — рявкнул Юрген.
И они ушли.
Тринадцатые дни рождения
Мюнхен и Берлин, 1933 г.
В феврале близнецы Штенгель и нацистская партия вновь отметили дни рождения, только на сей раз в Мюнхене праздник был горласт и весел, а в Берлине — довольно скромен, ибо всегдашние гости отклонили приглашение.
— Дело в том, что у нас мало знакомых евреев, — пробурчал Вольфганг.
— Еще пару недель назад мне в голову не приходило, что я — жид пархатый, — угрюмо сказал Пауль. — И потом, я на жида не похож.
— А как выглядит пархатый жид? — поинтересовался Вольфганг.
— Нельзя ли без этих выражений? — взмолилась Фрида. — Пусть все вокруг ополоумели, мы не должны забывать о приличиях.
Даже Зильке не пришла, но исхитрилась накануне прислать открытку, в которой сообщила, что мать и штурмовик на весь день запрут ее дома.
Дагмар оказалась единственной не родственной гостьей.
Если честно, близнецы этому были только рады. По уши влюбленные, они бы все равно не спускали глаз с нее одной.
Дагмар ничуть не возражала. Близнецы превратились в симпатичных подростков. Совсем не похожие, оба были по-своему привлекательны. По общепринятым меркам Пауль, наверное, был виднее: жгучий брюнет, густая шевелюра, очень темные глаза, красивый овал лица. Рыжеватый сероглазый Отто был чуть ниже ростом и слегка конопат, но выделялся недюжинной силой и энергичностью.
Дагмар охотно приняла роль абсолютного центра внимания.
Хотя отмечался их день рождения, близнецы приготовили подарки ей. Пауль сочинил эпическую любовную поэму, в которой Дагмар и он выступали героями, а брату отводилась скромная роль оруженосца. Сочинение высоким штилем было тщательно исполнено в готическом шрифте. С помощью холодного кофе автор даже состарил листки, чтобы походили на пергамент.
На уроках труда Отто, сноровистый столяр, изготовил шкатулку. Красивая вещица с перламутровыми пуговками вместо ручек была тщательно ошкурена и отлакирована.
— Сгодится на туалетный столик, — смущенно сказал Отто. — Ну там, для всякой всячины… колечки и все такое.
Дагмар пришла в восторг и наградила братьев поцелуями, от чего те зарделись. Родители и дед с бабкой снисходительно улыбнулись.
— Можно подумать, мы празднуем день рождения Дагмар, — сказала Фрида, всем наливая лимонад. — Ну, разрежем ее великолепный торт. Да уж, пекари Фишера не утратили мастерства.
Естественно, перед дележкой торта герр Таубер традиционно попросил слова. За три недели гитлеровского правления старый полицейский заметно сдал, но тост произнес с обычным апломбом.
— Отто и Пауль, я вами горжусь, — решительно заявил он. — Вам тринадцать, вы прекрасные юноши. Это счастье. Ибо вскоре Германии понадобятся славные молодые люди. Добрые немцы, которые взвалят на себя труд по восстановлению репутации Фатерлянда в цивилизованном мире. Вот почему сегодня, в день вашего рождения, я заклинаю вас быть осторожнее. По вашим синякам и царапинам видно, что вы деретесь. Конечно, вы гордые и смелые, а времена нестерпимы. Однако
надо
перетерпеть, ибо, помяните мое слово, нынешний морок пройдет, и довольно скоро. В марте новые выборы, а мы под защитой закона и конституции, что бы ни говорил
этот человек
. Закон и конституция превыше любого правительства. Да, нынче пивное отребье захлестнуло наши улицы, но закон есть закон, и даже
этот человек
не может от него отмахнуться. Я, знаете ли, пока еще капитан полиции. Окажетесь в опасности — бегом ко мне. Ни к чему пасть жертвой бродячих штурмовиков, опьяненных своим успехом, ибо скоро все наладится, вот увидите. Величайшая и самая передовая европейская нация не позволит уличной шпане долго собой управлять. Закон восторжествует. Попомните мои слова. А теперь разрежем торт.
Через три дня, 27 февраля, нацистский отрок получил еще один припозднившийся именинный подарок.
Кто-то поджег Рейхстаг, и преступный тринадцатилетний именинник воспользовался «провокацией», чтобы устроить праздник, о каком давно мечтал.
Последовали массовые аресты, бесчисленные убийства и избиения, тысячные «исчезновения» и изгнание всей оппозиции, кроме свадебных генералов.
Возлюбленный закон герра Таубера не защитил от трех миллионов коричневорубашечных бандитов, рекрутированных в ряды полиции.
Недавно наделенная властью нацистская партия, уже не младенец, но злобный и хитрый подросток-психопат, дала карт-бланш на грабеж, насилие и убийство. Преступления против «врагов» партии, заявил ее лидер, суть не преступления, а законная услуга отечеству.
Бандиты правили бал, закон молчал.
На больничном приеме
Берлин, 1933 г.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Приложив стетоскоп к животу будущей матери, Фрида слушала биение крохотного сердца.
— По-моему, все хорошо, фрау Шмидт, — улыбнулась она озабоченной пациентке. — Совсем как в прежние шесть раз.
— Будем надеяться, этот выйдет спокойным, — радостно ответила крупная круглолицая женщина. — Еще одного крикуна я не выдержу. Последний-то всех в доме достал! Когда нижние жильцы узнали, что я опять забрюхатела, пожаловались в квартальный комитет. Будто их дело. Зимой-то в кровати мерзнешь, ну вот и греешься. Куда ж деваться-то?
— Ну если
постараться
, можно избежать последствий, фрау Шмидт. — Фрида осторожно пальпировала живот. — Сейчас, знаете ли, никто не обязан заводить детей. По крайней мере, можно существенно снизить риск беременности. Я говорила вам о контроле рождаемости…
— Тсс, доктор! Это измена! — Большой, уже славно потрудившийся живот в сизых прожилках и растяжках заколыхался от смеха. — Именно что
обязан
, вы не слыхали? Нынче это наш долг. Я-то все себя бранила — надо же, дура какая, растопырилась перед подвыпившим муженьком. А выходит, я — героиня! Каково? По чести, я всегда мнила это дело за подвиг: с годами мой боров краше не становится.
Обе рассмеялись — женская солидарность в мире мужчин.
— И потом, доктор, нынешний-то обернется выгодой. Недурно, а?
Фрида усмехнулась — пациентка говорила о правительственной программе «вознаграждения» материнства. Возврат государственных ссуд зависел от числа рожденных детей. «Детский заем», шутил народ, — возьми денежками, верни ребенком.
— Правда же, здорово? — не унималась фрау Шмидт. — Тут не поспоришь.
Жизнерадостная румяная женщина чуть смутилась. Фрида уже привыкла, что в последнее время пациенты смущенно отводят глаза, поминая «добро», которое «те» делают для народа. Еще она подметила, что знакомых неевреев слегка раздражает зацикленность иудеев на своем положении. Как будто антисемитизм — единственная характеристика нового правительства! В конце концов, все чем-то жертвуют ради возрождения Германии. Евреи лучше других, что ли?
— Думаю, не все могут рассчитывать на ссуды, — тихо ответила Фрида. — Вряд ли герр Гитлер желает, чтобы моя нация плодилась.
«Господин» Гитлер. Так Фрида и все ее друзья-евреи называли вождя, втайне надеясь, что цивилизованное обращение превратит его в цивилизованного человека. Им отчаянно хотелось верить, что, несмотря на все его слова, в глубине души он трезвый политик, соблюдающий нормы поведения, а не сбрендивший психопат из жутких кошмаров.
Пряча глаза, фрау Шмидт сосредоточенно застегивала платье.
— Пожалуй, нет, — брякнула она. — Но вы ж и не хотели большую семью, фрау Штенгель. Прежде всего вы
доктор
.
— Пока еще, фрау Шмидт.
Фрида отложила стетоскоп. Со стеллажа во всю стену кабинета она взяла семейную карточку Шмидтов и села к столу, чтобы записать результаты осмотра.
С окончания мединститута в 1923 году Фрида работала все в том же кабинете общественной клиники. Десять лет, долгие тяжелые дни и бессчетные тревожные ночи. Бесконечные часы изматывающей, иссушающей душу работы за мизерный оклад.
Жертву приносила не только она. Страдала и семья. Часто мальчики ужинали и ложились спать, так и не увидев маму, а Вольфганг, мечтавший беспечно сочинять джазовые симфонии, нянчился с детьми и бегал по халтурам, зарабатывая на прожитье.
— Может, наконец сбросишь венец мученицы, повесишь медную табличку на дверь и начнешь заколачивать деньгу, дорогуша, — полушутя говаривал Вольфганг. — Помогай разжиревшим матронам пережить климакс. Бери с них втридорога за предписание ослабить корсет и принять аспирин.
Но Фрида любила свою работу, болела душой за самую передовую в мире веймарскую политику общественного здравоохранения и своих пациентов. Семья и общественная больница Фридрихсхайна — вот что было главным в ее жизни.
— Кто еще позаботится о людях? — говорила она мужу, когда они вдвоем ломали голову, как уложиться в семейный бюджет.
— Знаешь, тут я согласен с твоим папашей — пошли они на хер, — отвечал Вольфганг, но Фрида надеялась, что он шутит.
Пролистывая карточку Шмидтов, она машинально отметила, что за десятилетнюю практику почерк ее стал ужасно скверным. Первые четкие записи, сделанные юным врачом, касались мужа фрау Шмидт, когда тот еще был холостяком и лечился от гонореи, подхваченной в бельгийском армейском борделе. А вот нынешняя запись была сделана характерным врачебным почерком, который могли разобрать только сам автор и местный аптекарь.
— Вы еще придете, фрау Шмидт? — не поднимая головы, спросила Фрида. — По-прежнему хотите, чтобы я приняла роды?
— Конечно, фрау доктор. Уж шесть лет, как всякий год вы принимаете моих крикунов, и все в ажуре. Чего ж теперь-то?
— Вы же понимаете. Времена изменились.
Теперь Фрида подняла голову. Фрау Шмидт натянула пальто — на воротнике красовалась маленькая свастика. В нацистскую партию женщин не принимали, но это не мешало им в знак поддержки покупать значки и брошки.
— В смысле, что вы еврейка? — Шмидт опять чуть сконфузилась. — Да, конечно… тут не повезло… вам, то есть. Время очень беспокойное. Но вам-то чего тревожиться, фрау доктор Штенгель, — всякий знает, что вы не из
этих
. Берлинские евреи совсем другие, верно? Я знаю штурмовиков, которые ходят к еврейкам.
Фрида выдавила улыбку. Сколько раз она это слышала. Мол, она — не из
тех
евреев, о которых говорил герр Гитлер.
Тех
евреев изображал еженедельник «Дер Штюрмер», выходивший миллионным тиражом, — на сатанинских обрядах они упивались кровью христианских девственниц.
Дата добавления: 2015-11-16; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| 7 страница | | | 9 страница |