голубой вагон

(Работы из Чечни и о Чечне*)

(Сноска * В 2003 году общество «Мемориал», постаралось, правда, без особой надежды на отклик, довести сведения о конкурсе до чеченских школ. Результат был неожиданным: из Чечни пришло 155 работ – гораздо больше, чем, скажем, из Москвы и Петербурга. Фрагменты этих работ, обширные комментарии и фотоматериалы о войне вошли в книгу «Быть чеченцем. Мир и война глазами школьников», М., 2004.)

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю,

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Поезд «Аврора» выходит из Москвы в 16.30, зимой уже темно, и луна в окошко заглядывает, если справа сидеть. Кресла могучие, с подголовниками и подлокотниками. Ноги можно вытянуть – вот в чем блаженство. То и дело звяканье за ухом и негромко:

— Пиво, чипсы, лимонад, фисташки… Пиво, чипсы, лимонад, фисташки…

Проходит в синей форме, за ним тележка.

Шлепанье пальцев по клавиатуре: деловой человек пишет-считает в ноутбуке. Разговоры вполголоса. Яркий белый свет, но уютный, не мешает ни дремать, ни читать.

«Жить хотелось несмотря ни на что. Так иногда хочется посмеяться! Часто взрослые осуждают нас за то, что нам бывает весело. Это так обидно, кажется – почему они не могут нас понять…»

«Закончился наш выпускной, прошел он, как на зло, плохо. Под окнами был шариатский суд, и они не дали нам нормально провести вечер. Я себе придумала такое платье! Оно было из сиреневого атласа. Фасон получился на славу».

«Наш попугай стал метаться в клетке и кричать что-то, как будто чувствовал приближение смерти. Мы оделись, вышли в коридор. Мой брат Тима и двоюродный брат Орцик очень хотели спать, особенно Орцик. <…> Небо стало красным. <…> Нас бомбили. Потолок начал обваливаться. <…> Наша машина, стоявшая во дворе, загорелась. Я начала звать отца. Все плакали. Загорелась крыша дома, мы кричали, задыхались от дыма и копоти. Я видела ворота, которые отбросило далеко, а за воротами стояли родственники, в том числе мой отец, и у меня защемило сердце: неужели его больше нет? <…> Моя мать, отец, сестра, двоюродный брат Биболт были ранены. Моя бабушка и Орцик были убиты. У Орцика оторвало полголовы, бабушке пуля попала прямо в сердце. Весь коридор был в крови…»

«На машине мы лежали в четыре яруса. Мы, четверо, были в одежде. Остальные до пояса раздетые, некоторые в трусах. <…> Нас с машины выбрасывают. Если не успеешь побежать, собака укусит. Через строй к вертолету.<…> В вертолет по трапу надо идти, сзади руки связаны. Как хочешь поднимайся. Бьют тебя пока не поднимешься. Если ты упал, собака укусит. И в вертолет заходишь – там бьют, бьют и гоняют тебя, куда им надо».

«Во время первой войны у нее пропал брат. Искала, где только могла. А нашла, так и не знала, радоваться или огорчаться – брат никого не узнавал после пыток».

«Тут и одичавшие собаки, и люди, которым больше некуда идти, и, плюс ко всему, солдаты с оружием в руках, которые с утра до вечера ходят по домам в поисках новой жертвы, объясняя это тем, что делают проверки. Днем, несмотря на тяжелые условия, сохраняется картина мирной жизни, но ночью…»

Мы все это давно знаем. Мне не нравятся люди, которые с любой темы сползают на это. Не можешь ничего сделать – так молчи. Но тут что-то другое. Может мгновенное, банально-физическое чувство: вот там все это, а тут я еду в скоростном поезде «Аврора». В голубом вагоне. Неплохая вентиляция.

С чего бы это вдруг? В чем разница между пусть и постыдным, но привычным знанием о войне, и тем, что я прочел в этой вот книге? Сентиментальность, детки, мол, в такой переплет попали, ничем не виноваты, выжили, да еще и написали, и в Москву прислали (одна из работ начинается с деликатной оговорки: «Я – чеченка, и фамилия моя – Саламова. Возможно, для всероссийского конкурса – не совсем удачная национальность»)? Неангажированность свидетелей? Нет, что-то другое.

Я не знаю лично ни одного чеченского подростка. Но я знаю русских. В школе с 10 классом я проходил «Хаджи-Мурата». Обсуждалось нападение русских войск на аул.

«Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. <…>

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него».

— Ну и что, это ведь война.

Так молодой человек самостоятельно приходит к образу мыслей, разделяемому большинством взрослых.

Но на эту реплику тут же нашлась другая:

— Если война, зачем было гадить в колодец?»

Тогда я еще не читал «Быть чеченцем». Не знал вот буквально этих строк: «Шла стрельба. У нас был дом на три семьи. Когда я все-таки пробралась в квартиру, ничего не узнала. На полу валялись перья от подушек, книги, побитая посуда, а из дивана, который купил брат накануне войны, был сделан туалет».

Подростки со всей России пишут о том, что хранится в памяти их родных и соседей, о том, что осталось от семейных реликвий, что ждет своего часа в архивах: о революции, раскулачивании, сталинском переселении народов, арестах, голоде, страхе, сострадании, взаимопомощи, о том, как будто налаживалась жизнь, о надеждах, их крушении, возвращении к жизни, встрече давно потерянных близких. У ребят, приславших работы из Чечни, две темы: депортация 44 года и две нынешние войны, о которых им уже не нужно никого расспрашивать.

Стану сказывать я сказку…

Расскажите нам о том, как в горной деревне Хайбах, шесть сотен чеченцев загнали в сарай и подожгли его, а когда они стали рваться наружу, встретили пулеметным и автоматным огнем.

Расскажите, детки, как ехали бабушки и прабабушки в ссылку. «Поезд останавливался на несколько минут, за этот промежуток люди должны были справить нужду и вынести помои. Соблюдая чеченский этикет, люди стеснялись делать это на открытой местности и отходили подальше, за что конвоиры расстреливали их на месте».

Расскажите, как рождались ваши предки. «Роженица во время схваток забилась под самые нижние нары (она стеснялась своего свекра). Когда раздался крик малыша, его тут же завернули в тряпье. Саму же мать долго не могли вытащить из закутка, а когда вытащили, то все увидели вместо нижней губы оскал верхних зубов, прикусивших ее. Женщина была мертва».

Почему же все такие вещи неприятные: кто в диван мочится, кто в фонтан, кого расстреливают за попытку отойти за кустик, кто свекра при родах стесняется? Подростки, и русские, и чеченские, прекрасно понимают, чем это отличается от обычной войны, а кто войну видел своими глазами, знает, что она всегда такая. Задача этого – не захват городов, не восстановление порядка, не мятеж или борьба с ним, задача — унижение и лишение жизни как можно большего числа людей.

В конце 80-х годов американский историк Фрэнсис Фукуяма высказал мысль о том, что история кончилась. Кончилось противостояние сверхдержав, а значит, теперь во всем мире воцарится единый порядок и войны будут невозможны. Недавно, в связи с антитеррористическими операциями, Фукуяма поспешил взять свои слова назад. Воюем – значит история продолжается. Но дело не в верных или ложных прогнозах. Примерно так же видел конец истории Гегель, когда Африка и Европа склонились перед гением Наполеона. Все подобного рода предположения строятся на мысли, что история есть война. Значит, и чеченские работы, присланные на конкурс, следует считать историческими в более прямом смысле, чем все остальные: дети свидетельствуют изнутри истории. А кино, мороженое, книги, дискотеки, театр, да и просто прогулки – то, чего лишены большинство детей в Чечне, чего они зачастую вообще не помнят – это так, шелуха? А бомбежки, зачистки, сожжение живьем, лагеря беженцев – это история?

Судить не берусь. Но если это и есть история, то стоило ли затевать конкурс исторических работ? Зачем огород городить? Но есть кроме чувства попранного достоинства еще что-то в этих чеченских работах, какое-то измерение, которого нет даже в правдивых репортажах и толковых аналитических статьях.

На самом деле, мы впервые слышим голос настоящих чеченцев. Им еще рано воевать, значит, они еще не решили, воевать ли и за кого. Они не политики, и даже не журналисты. В этом их сходство с русскими коллегами. И там, и там дети зачастую переживали и осмысляли боль предыдущих поколений. Но у чеченских детей есть еще боль своя. И обида своя. Нет, обида кажется словом слишком легковесным. Они должны были возненавидеть нас. Да и ненависть – не то слово. Это понимал еще Лев Толстой: «Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».

Но из работы в работу звучит что-то иное, порой по интонации, порой по мысли:

«Тут заиграла песня группы «ДДТ» «Осень». «Осень, ты напомнила душе о самом главном, что же будет с Родиной и с нами», — так пел Шевчук о той самой осени, которая пришла к нам с войной и оставила нас без ответа на вопрос: что же будет с нами? Пел, сам того не подозревая, как глубоко ранил душу».

«На блокпостах и в расположениях своих частей находились русские военные, а между блокпостами свободно перемещались боевики. Они были на расстоянии видимости и разглядывали друг друга в бинокли и оптические прицелы. Но при этом не стреляли. Это нам очень нравилось»

«Открылась дверь вагона, поднялся молодой солдат, он весь дрожал от холода, его глаза были полны слез. Мне стало его так жалко, что я предложила ему отцовскую фуфайку. Дальше по пути, на остановках, солдат приносил вместе с ведром каши буханку хлеба, спрятав ее за пазуху».

«По примеру своих знакомых десятки молодых людей из наших семей могли взяться за оружие, но старейшины на семейном совете решили: каждый, кто возьмет в руки оружие, будет изгнан из семьи».

«В поисках лучшей жизни мы всей семьей поехали в Оренбургскую область. <…> Я боялась русских. Но нас там приняли очень хорошо. Я нашла новых друзей. <…> Когда нас повезли в театр и в цирк, мне захотелось плакать, потому что я вспомнила детей, которые живут в Чечне».

««Город Грозный – город грёз и несбывшейся мечты». Почему я здесь употребляю слова из песни, а не говорю своими словами? Да просто когда мы касаемся больной темы, мы все говорим на одном языке»

Не очень-то оригинально, правда? Но дело совсем не в этом, мы должны просто осознать факт: они прислали это нам.

В Москве я разговаривал с пожилой чеченкой, учительницей истории из Грозного. — Да, русских семей почти не осталось, в классе всего одна русская девочка. Ее оберегают и любят. Школьная библиотека сгорела вместе с разбомбленным школьным зданием, сейчас занимаемся уже во втором по счету детском садике. На уроках и даже переменах не слишком шумят, хотя школа немаленькая – 600 человек. В основном сидят в здании, но иногда лазают по руинам вокруг. В войну не играют никогда. Главная проблема – нет учителей, молодые разбежались. — О чем говорят на уроках? Ну вот приносили мы книгу Джохара Дудаева, обсуждали ее, что правда, а что нет. Все приносят книги из дому, у кого что осталось. Очень хотят все поступить в ВУЗы. Потому что третьего не дано – или учиться дальше, или в боевики. – Многие ли из Ваших учеников стали боевиками? – Не знаю, но, кажется, совсем мало. Они слушаются старших. Старшие не велят воевать. В горах не совсем так. – Как относятся к русским солдатам? – Очень по-разному. Различают контрактников и срочников. На срочников зла не держат. А те, кто по своей воле…

Читая работы школьников, слушая учительницу, я все ловил себя на сомнении: а не хотят ли эти люди от страха просто произвести хорошее впечатление на меня, векового врага? Это сомнение в человеческой искренности показывает, насколько война проникла и в меня.

В конце сборника — несколько работ, написанных русскими, точнее, не-чеченскими школьниками: об отношении к войне разных людей, о беженцах, о погибших и искалеченных наших солдатах, о судьбе чеченских семей. Работы были из Ленинска-Кузнецкого, из поселка Ярега в Коми, из Астрахани, из Пензы. Вот как кончается последняя работа: «Сколько могут выдержать люди в жизни? Большая и дружная семья, работящая и миролюбивая, пытается выстоять. Но война их не хочет отпускать, а мирный регион не очень-то принимает. <…> Нельзя заставлять мирных жителей возвращаться туда, где стреляют, проводят «зачистки», — в общем, на войну. Все люди должны иметь право на убежище. Я очень хочу, чтобы для настрадавшихся чеченских детей и для их семей таким убежищем стала наша Пензенская область. Хочу, чтобы они забыли то зло, с которым столкнулись в жизни, чтобы выросли добрыми, сильными и образованными. Чтобы все это дало им возможность противостоять злу».

Риторика? Опять под сомнение? Но если и здесь не поверить, последний шанс упущен. И для Чечни, и для России. Впервые за эти годы все возрастающей безнадежности и позора от собственного бессилия, я услышал что-то помимо «Чипсы, пиво, арахис». Книга «Быть чеченцем» — страшное обвинение, брошенное детьми – взрослым. У свидетелей этого обвинения должно было найтись немалое мужество и достоинство: хотя бы для того, чтобы все вспомнить и рассказать. Похоже, что дети – из Гудермеса так же, как и из Астрахани — имеют талант, утраченный обезумевшими от ярости, страдания и унижения взрослыми. Талант жить. Их убивают, убивают их родичей, убивают и сами их родичи, а они все еще знают, как это – жить. И они защитят это право. Во всех работах, и русских, и чеченских сквозь ужас происходящего прорывается одно: «Так больше не будет!». В главном я все же согласен с Толстым: война прекратится не по воле правительств, а только если первый, второй, третий капрал не захочет воевать. Это поколение изменит историю Чечни и России. Если не будет физически уничтожено.

Дата добавления: 2015-07-11