|
Читайте также: |
Мы жили войной.
В шесть утра убегала на завод мама, а я включал радио и слушал «От Советского Информбюро». Прежде чем свернуть из переулка, мама останавливалась и смотрела на наше окно. Когда новости были хорошие, я высовывался и радостно махал рукой, а иной раз даже орал во все горло: «Взяли Харьков, вечером салют!»
И слышал, как разбуженные соседи начинают весело переговариваться и включать динамики.
Придя в класс, мы собирались у подвешенной рядом с доской карты и втыкали флажки в сегодняшнюю линию фронта. Во время уроков карта отвлекала, рассеивала наше внимание, по всем педагогическим канонам ее нужно было снять или перевесить, но учителя тоже были людьми, которые жили войной. И поэтому каждый урок начинался с карты.
Мы читали газеты не так, как читают сейчас – спокойно, без сердцебиения: мы сначала жадно проглатывали сводку с фронтов, а потом – рассказы и очерки о героях. В кино мы больше всего любили журналы с фронтовыми документальными кадрами: залпами «катюш», развороченными дотами и длинными вереницами пленных фашистов.
Мы жили войной днем и ночью. Днем мы думали о войне, а ночью она нам снилась. Мы метались на постелях, скрываясь от танков, бросали гранаты и с криком просыпались от удара штыком в грудь.
Война заполнила все наше существование. Она лишила нас детства с его беззаботными радостями. Каждый из нас был старше самого себя на годы войны.
И это неизбежно привело к тому, что из нас, пацанов военного времени, рванулись такие скрытые силы, о которых мы даже не подозревали. Взрыв породил энергию. Сказать, что мы повзрослели,– это не значит сказать все.
Раньше за нас отвечали папы и мамы, теперь мы возложили их бремя на свои плечи. Нас словно схватили за загривок и швырнули в водоворот: одни из нас утонули, а другие выбрались и решили, что отныне могут все. В упоении самостоятельностью мы часто ошибались и преувеличивали свои возможности, не понимая, что расстояние между бальзаковским «желать» и «мочь» заполнено горьким жизненным опытом. Наш опыт, проглоченный слишком большим куском, развил не столько ум, сколько интуицию. И самоуверенность наша шла от незнания.
Поэтому мы пришли к выводу, что можем и должны уйти на фронт.
Мы опирались на железные факты:
Аркадий Гайдар в пятнадцать лет командовал полком.
Саша Чекалин, наш сверстник, стал героем.
Пятнадцатилетние партизаны – в каждой газете.
Значит, в пятнадцать лет каждый патриот, способный носить оружие, имеет право убивать и быть убитым. Тем более что —
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой
Взрослый!– уточняли взрослые.
Где, где это сказано? – горячились мы.
Потому что чувствовали всем своим существом: мальчишке нужен подвиг, чтобы самоутвердиться в этом мире. В то время как Родина истекает кровью, нельзя жить только для того, чтобы жить.
Таков был вывод, к которому мы пришли летом сорок третьего года.
До зубов вооруженные этой логикой, мы отправились в военкомат.
Фронт начинался в военкоматах. Люди из них, как вода из ручейков, тысячами стекались в бурное русло войны.
Сейчас, когда я, младший лейтенант запаса, по вызову посещаю военкомат (учеба, перерегистрация и прочее), меня поражают тишина и спокойствие этого когда-то не засыпавшего и не знавшего выходных призывного пункта. Так и хочется написать что-нибудь вроде:
Будь навсегда благословенна,
Военкоматов тишина…
Но не стану отбивать хлеб у поэтов – у них и так слишком жестокая конкуренция. Мир вам, военкоматы, из которых люди выходят жить, а не умирать!
Военкомат сорок третьего года…
Прежде всего я вспоминаю его запах – запах свежевымытого, непросохшего, некрашеного пола и махорочного дыма, терпкого, разъедающего глаза, пока им как следует не надышишься и не привыкнешь. Комнаты, коридоры полны людей – они ходят, сидят и стоят где придется: на вокзальных скамейках, на подоконниках и на полу, пожилые, молодые и совсем юные, молчаливые и шумные, ушедшие в себя и возбужденные, выпившие, горланящие – самые разные.
Еще вчера этот парнишка уступил бы своему пожилому соседу место в трамвае – сегодня они на «ты». Общая судьба – великая уравнительница – выравняла всех.
– Закуривай, папаша!
– Спасибо, есть своя.
– А ну-ка, твоя вроде покрепче… Значит, вместе едем, папаша?
– Это куда ты со мной собрался ехать?
– Шутишь, папаша! На курорт, конечно.
– С какого года, Аника-воин?
– С двадцать пятого, а что?
– Ишь ты! Потише кричи, а то немцы услышат, перепугаются и разбегутся, воевать будет не с кем.
– Это еще неизвестно, папаша, от кого они быстрее бегать будут…
– Тебя где царапнуло?
– Под Тихвином, осколком.
– Жарко, говорят, у вас было?
– Как кому, фрицы – те задницы обморозили…
Был я ранен, лежал в лазаре-ете,
Поправлялся, готовился в бой,
Вдруг прино-о-осят мне в белом паке-ете
Замечательный шарф голубо-ой…
– Отставить базар!– грозный выкрик из распахнувшейся двери.– Полы мыть заставлю!
– Кто на пересыльный – на выход с вещами!
Мамы, жены, невесты, братья и сестры прильнули к своим.
– Митенька, пиши, родной…
– Каждую неделю, мамаша. Закон.
– Ванечка!
– Петруша!
– Гришенька!
– Я тоже Гришенька, обними, курносая!
– А я Ванечка – налетай, целуй, девоньки! Крики, слезы, смех, шум, гам…
Ты не плачь, Маруся!
Будешь ты моя!
Я к тебе вернуся…
– Отставить гармошку! Выходи строиться!
– Товарищ капитан, разрешите на недельку задержаться – жениться не успел!
– Причина уважительная, ты напомни чуть погодя.
– Когда, товарищ капитан?
– В шесть часов вечера после войны. Выходи строиться!
Заливается баян, плачут женщины. Пожилые и усатые, молодые и совсем юные, тихие и шумные, все с горбами-вещмешками на плечах, без пяти минут фронтовики пошли строиться в неровную, пеструю колонну.
– Шаго-ом марш!
И зашагали – каждый навстречу своей судьбе. Кто-то из них вернется – грудь в крестах, а кто-то не вернется – голова в кустах.
И вновь заполняются коридоры военкомата, капиллярные сосуды войны. Вернувшиеся из госпиталей фронтовики в застиранных гимнастерках, с орденами и шрамами; призывники с повестками, солдатские жены и вдовы, а с ними дети; десятки разных лиц, на которых– надежда и тревога, ожидание и горе…
– А давно?
– Четыре месяца ни слуху ни духу…
– Деньги-то по аттестату получаешь?
– Получаю… а жив ли? Никаких мне денег тогда не надо…
– От моего полгода весточки не было, а потом объявился, из партизан. Истребитель он, сбили…
– А мой на танке… Ночи не сплю, все глаза выплакала. Сама бы туда подалась, да вот, видишь, на руках…
– А ты надейся, сестричка, надейся…
– Подполковник, военпред приехал на завод вчера, доклад делал: осенью, говорит, откроется второй фронт.
– Так они тебе и откроют, ждут, пока наших не перебьют!
– Ну, это ты зря. Тушенку-то жрешь?
– Брат у меня две недели как погиб…
– Да-а…
– А ты говоришь – тушенка.
Мы стояли в очереди к военкому. На нас были купленные на толкучке гимнастерки и сапоги, а Сашка перепоясался отцовским ремнем со звездой на пряжке. Мы молчали и слушали, от волнения было зябко.
– Из госпиталя?– спросил сержант, поглаживая подвешенную на марлевой повязке руку.
– Ага,– краснея, басом соврал Сашка.
– Легко?
– Так, царапина… Подошла и наша очередь.
– Здравия желаем, товарищ майор!
– Садитесь. Докладывайте.
Мы докладывали долго. Худое и черное от недосыпания лицо майора изображало нетерпение.
– Ясно. Еще двадцать шестой не берем, о двадцать восьмом и говорить нечего. Учитесь?
– Так точно. Закончили семь классов.
– Учитесь дальше. Придет время – позовем. Идите.
– Товарищ майор!..
– Крругом…
– Товарищ…
– Марш!
Мы с Сашкой вышли на крыльцо и закурили, не глядя друг на друга.
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 54 | Нарушение авторских прав