Балконная решетка в стиле ампир

Лето 1965 года. Улица Гоголя, дом 21.

Это был второй дом от угла проспекта Майорова, рядом с домом Шиля

в котором жил Достоевский.

Мое задание: надстроить этаж, сделать переплани­ровку квартир (уменьшить по площади и увеличить по количеству). Расширить двор за счет сноса в нем вто­ростепенных построек...

Вникаю в архитектуру фасада. Традиционная ком­позиция особняка начала прошлого столетия — цоколь­ный этаж, высокий бельэтаж и далее низкий служеб­ный.

В центре арочный проезд, над ним балкон.

В обе стороны равномерный ряд окон. Компози­ция стройная, классическая.

Детали поздние, но, благодаря исходному реше­нию, все на месте. Обращаю внимание на чугунную решетку балкона — чистый ампир с венками, копья­ми и лентами.

- Ага, значит, тут действительно был классицизм, а существующий декор фасада — поздний.

Значит, за дверью балкона есть парадное зальце, с красивым интерьером.

Надо посмотреть и попытаться что-нибудь сохранить (хотя это почти никогда не удается в силу варварского способа ремонтировать и перестраивать петербургские старые дома).

Осматриваю многокомнатные квартиры с парадны­ми входами и "черными" выходами. Спрашиваю жиль­цов (на что не дано мне право, так как мало - ли: вдруг я взятку возьму), кому чего хочется: выехать ли в новый район, в отдельную квартиру, либо остаться в центре, но в "коммуналке". В таком случае, с каким соседом душа лежит объединиться и т. д. Далеко не все поже­лания можно удовлетворить, но учесть при проектиро­вании — должно. В центральное зальце попала не сра­зу, все никак было не застать хозяйку.

Наконец, мне открыла дверь пожилая, благообразная хозяйка. Я отрекомендовалась архитектором, объяснила, что хочу по­смотреть помещение и выслушать ее пожелания. В моем списке жильцов она значилась как Мария Акимовна Асе­ева. Огромная комната с выходом на балкон была свет­ла, потолок украшал лепной карниз, в центре лепная розетка, бронзовая люстра. В углу мраморный камин с бронзовой отделкой, над ним вмурованное в стену боль­шое зеркало в бронзовой раме. Мебель старинная, крас­ного дерева, но ее не много.

Казалось, главное здесь — стеллажи, занимающие все стены, заполненные книгами, журналами, газетами, папками. Всё пожелтевшее и потемневшее от времени.

Хозяйка высказала два пожелания: во-первых, чтобы ей сохранили камин, во-вторых, чтобы "маневренная" площадь, на которую она должна будет выехать на время ремонта, была недалеко, и недалеко был склад ее иму­щества.

"У меня ценный архив", — пояснила она.

Я обещала все сделать, что ей желательно, и мы по­прощались. Работая над эскизами планировки дома, я забегала туда для уточнения некоторых вопросов. Захо­дила и к Марии Акимовне. Надо было сделать "привяз­ку" дымоходов для камина, решить конструктивно воз­можность оставить его и зеркало. Согласовать вопрос от­носительно ближайшего расселения.

Затем, углубившись в работу, я уже не появлялась, хотя Мария Акимовна неоднократно звонила мне по те­лефону и просила прийти. Рассудив, что ее интересует какая у нее получается квартира, а мой проект еще не утвержден, я не приходила и времени уже прошло много.

Наконец я получила штамп: "к производству работ". Позвонила ей, и мы встретились.

Мария Акимовна была очень взволнована. Она не проявила особого интереса к своей "жилищной" судьбе и сказала: "Я Вас очень звала и ждала, что придете, но Вы не пришли, и я за это время попала в беду. Теперь прошу мне помочь, больше просить мне некого". Я была

удивлена: ведь она видит меня второй или третий раз, совершенно не знает. Почему думает, что я могу быть полезной? Я сказала ей об этом.

- Задержитесь у меня, я Вам все расскажу, и вы поймете, как серьезны мои обстоятельства, как я нуж­даюсь в помощи.

Я осталась. Наша беседа затянулась надолго. Ушла я очень озабоченной. Было ясно, что надо помочь. Но как?.. Рассказала мне Мария Акимовна следующее.

Она — дочь профессора Горного института Акима Пудовича Асеева. Жили они на казенной квартире при институте. Со стороны матери ее отца, Хованской, был родственник, который сыграл немалую роль в судьбе семьи. Это был писатель Федор Дмитриевич Крюков. Родом из казачества, он получил высшее образование в Петербурге и сотрудничал в ряде журналов, в последние годы главным образом в журнале "Русское богатство", где сблизился с Короленко.

Будучи патриотом своей донской родины, он писал рассказы, очерки, повести, являвшиеся жизнеописанием казачества, среди которого он вырос в станице Глазуновской.

Там находился его отчий дом, казачество, которое он знал и любил.

Являясь талантливым, простым открытым человеком, Крюков привлекал к себе людей и был склонен прояв­лять себя в общественной жизни. Он был избран в пер­вую Государственную думу, где стал поднимать вопрос о том, что унизительно быть казакам в роли царской охранки, за что был судим, и отбывал наказание в пе­тербургских "Крестах".

Там они встретились с Серафимовичем, с которым был знаком и до этого, так как в случае преследования полицией Серафимович скрывался в доме родителей Крюкова.

При этой же встрече у них была возможность обсуж­дать свои литературные планы. В этот момент Федор Дмитриевич уже начал работать над своим итоговым про­изведением, романом "Тихий Дон".

В этот роман входили персонажи и описания многих предыдущих его произведений; этот роман описывал со­бытия, свидетелем которых был Крюков.

Ежегодно композиция вчерне написанного романа пополнялась доработками писателя, собиравшего мате­риалы летом на месте на Дону.

Чуть не каждый день он высылал мне, своей племян­нице, которая составляла его картотеку, конвертики с нужными для романа записанными фактами, с расска­зами очевидцев того или иного события, с подаренны­ми ему письмами.

Зимой, возвращаясь в Петербург и приступая к своей служебной деятельности преподавателя, он дополнял свой роман собранным материалом. С течением времени мате­риал стал обширным, исторически достоверным. Буду­чи по своим убеждениям близок к народникам, Крюков талантливо и честно описывал то, чему был свидетелем или о чем говорили его собранные документы.

В Петербурге Федор Дмитриевич жил в семье Акима Пудовича; с ним его, кроме родственных связей, соеди­няли общность взглядов и душевная дружба.

У нас в квартире, в Горном институте, часто собира­лись писатели, ученые и передовые люди того времени.

Обсуждалось происходящее в стране и мечталось о счастливом ее будущем, кто как его себе представлял.

В 1914 году (призванный в армию) и в последующее время, Федор Дмитриевич продолжал собирать материалы, мечтая скорее вернуться в Петербург и облечь всё в литера­турное произведение, о котором думал, которое осмыс­ливал в каждую свободную минуту, и пока позволяли об­стоятельства, он как всегда отправлял черновые материа­лы в Петербург. Я их систематизировала, ведя его карто­теку, хранившуюся в доме Асеевых в Горном институте.

Затем связь прекратилась, — повествовала Мария Акимовна, — и мы уже ничего не знали о его судьбе. Косвенно доходили слухи, что он погиб во время от­ступления белоказачьих войск с Дона.

В 30-х годах, когда вышли первые две книги Шо­лохова, я удивилась совпадению названий, а затем уже имела возможность сличать напечатанное с имеющим­ся у меня материалом по "Тихому Дону".

Однако все мои переживания должна была оставить при себе, так как к этому времени мой муж Ва­силий Прокофьевич (так же как и я — геолог) был репрессирован в связи с убийством Сергея Мироно­вича Кирова, с которым они часто встречались на стро­ительстве в Апатитах, и который исключительно хоро­шо относился к мужу.

Оставшись одна, я покинула квартиру в Горном институте и переехала в этот дом, перевезя сюда архив Федора Дмитриевича.

Я бережно хранила его, как это делал до своего аре­ста Аким Пудович. Он просил меня хранить эти ма­териалы, никому не показывать и не отдавать. Сера­фимович ими уже интересовался, изменив своей друж­бе с Крюковым. От него было письмо на имя Акима Пудовича с просьбой дать ему крюковские рукописи, на что он получил резкий отказ.

Готовясь к выезду на маневренную площадь, я при­водила в порядок свое имущество, разбирала архив, все упаковывала.

Найдя обширную переписку Крюкова и Королен­ко, Крюкова и Горького, я предложила эти материалы в Пушкинский Дом, с просьбой посодействовать мне в том, чтобы не пропало в истории русской литературы имя писателя Ф. Д. Крюкова.

В конечном итоге мои хлопоты послужили тому, что ко мне был прислан корреспондент ростовской га­зеты "Молот" журналист Владимир Моложавенко.

Этот человек доброжелательно отнесся к моему стремлению спасти от забвения имя Федора Крюкова. Был поражен, что я так долго хранила в неприкосно­венности такое большое количество литературных и исторических материалов.

Через некоторое время после его отъезда я получила бандероль с экземпляром газеты "Молот", где была опубликована его статья под заглавием: "Об одном не­заслуженно забытом имени". Начиная ее цитатой из "Тихого Дона", автор ведет свое повествование о Крю­кове-писателе, делая ссылки на Горького, Короленко и современные ему публикации.

Меня порадовало это начало, но через несколько дней ночью, по телефону меня вызвала Москва: "С вами говорят корреспонденты газеты "Советская Россия". У вас есть архивные материалы Федора Крюкова. Они нас интересуют. Пожалуйста, примите наших людей и окажите им помощь".

Мне представлялось, что "Советская Россия" будет освещать личность Крюкова так же, как и Моложавен­ко. И через три дня, когда они приехали, я радостно их встретила.

Правда, они вели себя несколько бесцеремонно, но я этому не придала значения. Материалы они выбира­ли сами. Уезжая, обещали вернуть. Когда от них я получила экземпляр "Советской России" со статьей под названием: "Об одном, незаслуженно упомянутом име­ни", я была совершенно уничтожена. В публикации оскорбительно и зло говорилось о Крюкове, он просто назывался "густопсовым белогвардейцем", о котором сейчас, когда "наша литература готовится к 50-й го­довщине революции, достигла таких высот — и гово­рить не стоит".

Видимо досталось и Моложавенко, так как под ста­тьей он признавал ошибочность своих суждений о пи­сателе Федоре Крюкове.

С этого момента "Советская Россия" стала беспрес­танно меня беспокоить.

Естественно, что я уже не хотела этих встреч и уеха­ла к друзьям в Пушкин. Там меня далеко не успокаи­вали, а убеждали приложить все старания к тому, что­бы поместить архив Крюкова под государственное кры­ло, где материалы будут храниться в неприкосновенности.

- Но у меня нет таких возможностей, нет сил на хлопоты, нет связей, некому помочь — я одна. Помогите мне, прошу вас, пока я не уехала отсюда, определить, на государственное хранение архив Крюкова"...

Итак, я ушла от Марии Акимовны с этой задачей, совершенно не представляя себе, как ее разрешить.

Обратилась за советом в Военно-историческую секцию в Доме ученых, где я много лет иллюстрировала доклады высоких чинов, прошедших "огонь и воду" и могущих правильно оценить мое положение.

Генерал Караев, капитан 1-го ранга Травиничев, адмирал Белли, Лев Николаевич Пунин дали (как те­перь принято выражаться) "однозначный совет — не появляться больше у Марии Акимовны, не "влипать" в это дело, помня, что имею семью, любимую работу и неприятности мне ни к чему. "А они будут"; "Что вы не знаете, кто такой Шолохов?.."

Мне советы всегда необходимы. Нет, не для того, чтобы им последовать, а для того, чтобы иметь отправ­ную точку для собственного решения. А оно получи­лось такое: была не была, а допустить, чтобы этот не­ разминированный материал остался без надзора - нельзя. Чтобы он, так долго и так бережно хранив­шийся у этой женщины, теперь попал в сырой подвал, в простые кое-как забитые ящики (да даже если и не ­кое-как, ничего не спасет, если за ним начали охо­титься) — допустить этого нельзя.

Если документы не у государства, значит, они мо­гут попасть в любые руки — это дело случая. Уж я то знаю это по тому, как выкраден был дедушкин драго­ценный архив (также с целью затушевать истину) и в какие подлые руки он попал...

Я перебирала в памяти тех могущественных друзей, которые отозвались бы и помогли.

И тут я вспомнила про мою соученицу по Акаде­мии, а теперь сотрудницу — Зою Борисовну Томашевскую, выращенную и воспитанную в литературном ок­ружении в доме своего отца литератора Томашевского.

Предположив, что у Зои Борисовны есть возмож­ность помочь, я обратилась к ней.

Она была и удивлена, и заинтересована тем, что я ей рассказала, и, естественно, выразила желание по­знакомиться с Марией Акимовной. Но та уклонилась, ссылаясь на то, что ее нервы уже не выдерживают ни­каких разговоров на эту тему. В результате всех этих переговоров, я получила от Марии Акимовны для пе­редачи Томашевской портфель, где ею были подобра­ны архивные материалы, особенно ярко характеризую­щие творчество Крюкова.

Зое Борисовне Томашевской удалось переправить ма­териалы к Твардовскому, который, просмотрев их, на­писал на своем бланке письмо в Рукописный отдел Ар­хива библиотеки Ленина в Москве. И уже из Библио­теки Ленина Зоя Борисовна получила письмо, адресо­ванное на имя Марии Акимовны Асеевой, с предложе­нием купить у нее архив Ф. Д. Крюкова. Через неде­лю после этих хлопот Зоя Борисовна передала мне оба этих письма, оформленных официально и по всем пра­вилам, для передачи Марии Акимовне. Я это сделала, после чего наши встречи надолго прекратились, так как я уехала на три года в Заполярье.

Я выехала в конце 1968 года. А летом, находясь в отпуске, искала Марию Акимовну. Нашла ее в боль­нице с инфарктом. Наша встреча была очень корот­кой. На мой вопрос, успела ли она сдать в архив Биб­лиотеки Ленина свой материал, она ответила отрица­тельно, ссылаясь на свое здоровье.

И снова мы расстались на год. Весной 1969 года я была в Геленджике, а затем меня ждали в Одессе.

Путь мой лежал через Ростов, интересный и незна­комый мне город. Времени на знакомство с ним было предостаточно — с 9 утра до 9 вечера, когда уходил мой одесский поезд.

И тут, вспомнив о публикации Моложавенко, по­думала: ведь я, может быть, никогда больше в Ростове и не побываю, так что интересно было бы ознакомиться с местными газетами; быть может, там еще были ка­кие-либо обсуждения этой темы.

Я нашла горком партии, попала сразу к одному из секретарей. Сказала, что ленинградка, здесь сейчас про­ездом и хочу ознакомиться с подшивкой местной газеты "Молот".

Он позвонил в дирекцию городской библиотеки, и через час я уже сидела в директорском кабинете с под­шивками газет "Молот" и "Советская Россия".

Да, я действительно не ошиблась — страсти вокруг этого вопроса разгорались.

Из одной заметки, где говорилось о судьбе Крюко­ва, я узнала, что сведения о нем дали глазуновские ста­рожилы и племянник Федора Дмитриевича — Дмитрий Александрович Крюков, "ныне растовчанин"... Удив­ление мое было беспредельно... Как?..

И такое близкое родство?!! А ведь Мария Акимовна никогда о нем не упоминала.

Наоборот, от нее я знала, что она единственная на­следница и хранительница архива.

Может быть, она не знала, что жив ее двоюродный брат?..

Из библиотеки я отправилась в адресный стол и за­тем долго разыскивала по Ростову улицу с немыслимым названием "Имени греческого города Волос".

Наконец, остановилась у старого одноэтажного фли­геля, заросшего травой, и громко спросила зеленогла­зую кошку, сидящую на пороге: "Ты одна здесь или за дверьми есть хозяева?"

Дверь открылась и передо мной предстал хозяин, ко­торый был даже похож на Марию Акимовну. (Хотя, как уточнилось позже, их родство было более отдаленным. И вообще, в дальнейшем многое откорректировалось в этой истории, так как рассказы Марии Акимовны часто были неточны и противоречивы. Вероятно, запуган­ность, недоверчивость и преклонный возраст были тому причиной.)

В первый момент я даже не знала, что сказать, но затем, собравшись с мыслями, произнесла: "Здравствуй­те, я архитектор из Ленинграда, привезла вам привет от Марии Акимовны, хотя она меня на это не уполномочи­вала". И далее вкратце все уточнила.

Вышла хозяйка и также приветливо встретила меня. Хлебосольные хозяева пригласили меня к столу, на ко­тором пищал самовар, блестели золотыми ободками чай­ные чашки и на блюдах были разложены пироги.

Уютно горела лампа в зеленом абажуре; завязалась доверительная беседа, из которой явствовало, что они не сомневаются в том, что я появилась не случайно.

"После смерти дяди Феди, — рассказывал Дмитрий Александрович, — у нас остались его рукописи, публи­кации и другие материалы, которые во время гражданс­кой войны он уже не мог пересылать в Петроград.

Мы их хранили, в общем-то не вполне понимая их ценность. Были молоды, далеки от литературы, а ма­тушка и того меньше была искушена в этом.

Когда к нам пришел Шолохов и стал интересоваться чем-либо оставшимся от Крюкова, то матушка продала ему часть своего архива.

Она не считала, что этого не надо делать; во-пер­вых, мы нуждались, а Михаил Александрович щедро расплатился с нами, а во-вторых, из того, что Шоло­хов ей рассказал, даже следовала необходимость ему по­мочь в поисках.

А рассказал он так: "Я давно собирался писать о дон­ском казачестве, так как моя юность прошла здесь; я участвовал в гражданской войне и многому был свидете­лем. Собирая материал, я наткнулся на человека, кото­рый в те времена был полковым священником в белоказачьих войсках. Этому священнику довелось исповедо­вать перед смертью белого офицера и принять от него посмертное завещание сохранить его сундучок с рукопи­сями (так как это богатство всей его жизни), а при слу­чае передать эти бумаги какому-то писателю для дора­ботки и издания их. Я взял эти рукописи Крюкова, стал искать его родственников и пришел к вам.

Пришел, чтобы собрать все возможное и выполнить завещание владельца этих записок".

- Вскоре, — продолжал Дмитрий Александрович, - когда вышли первые книги "Тихого Дона", получив­шие прекрасные отзывы, и выяснилось, что мы прода­ли часть дядиных материалов Михаилу Александровичу, между нами и Марией произошла жестокая ссора и раз­рыв семейных отношений.

Это обстоятельство послужило тому, что оставшуюся часть мы передали на сохранение врачу Хованскому. После его смерти вдова Хованского уехала в Пятигорск и увезла с собой остатки глазуновского архива.

Так что вы, когда поедете за этим архивом, возьмите от меня письмо к Хованской, ибо без него она вам не даст этих материалов...

Я возразила ему, что никогда ни за какими архивны­ми материалами не поеду к Хованской в Пятигорск, что с Хованскими я не знакома, и у него появилась, в об­щем-то, почти случайно.

И тут же поняла, что говорю это напрасно, он все равно мне не поверит, как позднее, видимо, не пове­рила в это и Мария Акимовна, когда я ей рассказала о моих ростовских приключениях. Не поверила, насторо­жилась, и я, видя, что ее стены теперь, после капи­тального ремонта, уже без архивных стеллажей, расце­нила это так, что все уже сдано государству и что моя роль уже закончилась. Поэтому и перестала бывать у Марии Акимовны.

Летом 1971 года я проходила по улице Гоголя, увиде­ла Марию Акимовну на балконе, помахала ей привет­ственно, а она меня пригласила к себе.

Погода была великолепная, и она спросила, почему я в городе. Я объяснила, что приехала на несколько дней и задержалась потому, что дали прочесть интересную книгу. Беседа перешла на литературу, и Мария Аки­мовна вдруг спросила, что я читала из вещей Солжени­цына. Я читала только "Один день Ивана Денисовича". Она стала рассказывать мне о других его произведениях, характеризуя его как человека очень сильного и целеуст­ремленного.

На мой вопрос, откуда она его так хорошо знает, Мария Акимовна ответила: "В детстве купались в одной речке, и я ученица его тетки"... Потом говорили о дру­гом, и я распрощалась.

Осенью, возвратившись в город и приступив к своей архитектурной работе, я встретила Томашевскую. При разговоре вспомнили Марию Акимовну, и Зоя Борисов­на бросила такую фразу: "Ну, теперь я спокойна за этот архив, он в надежных руках".

Меня взволновало это выражение — "в руках".

Почему она не сказала "в государственном архиве"?

Взволновало потому, что доля ответственности за судьбу этого архива лежала на мне. Я, доверенное лицо Марии Акимовны, передоверила его Зое Борисовне, абсолютно уверенная в том, что она поступит правиль­но и не допустит неприятностей никому.

Теперь меня взяло сомнение, тем более, что я вспом­нила о визите Солженицына к Марии Акимовне.

Я бросилась к ней и высказала ей свою тревогу, на что она мне ответила: "Не беспокойтесь. Вас провоци­руют, а меня проверяют. Нет, я не отдала ему "Тихого Дона". Вот прочтите, все прочтите внимательно", — и она положила передо мной толстую тетрадь описи крю­ковских материалов, принятых на хранение в Рукопис­ный отдел Библиотеки Ленина. Опись была обширной и официально оформленной.

На время я успокоилась, но вскоре, когда зарубеж­ная информация систематически стала освещать тему авторства "Тихого Дона" и не в пользу Шолохова, я снова встретилась с Марией Акимовной и спросила ее, сама ли она сдавала материалы в архив, или по край­ней мере присутствовала при этом? Она ответила, что после болезни была слаба и поручила все сделать свое­му доверенному лицу Проскурину. Но теперь очень хо­тела бы проверить, все ли было сдано "без доступа", как она требовала.

И опять она просила это сделать меня...

Теперь я уже обратилась к Араму Арутюновичу Айриеву — моему соученику по Академии Художеств, че­ловеку очень энергичному, которому, как я знала, "доступно все".

К этому вопросу он отнесся очень серьезно, отвел в отделение КГБ Октябрьского района и от своего и моего имени, просил проверить правильность при­ема крюковского архива на хранение в Рукописный от­дел Библиотеки Ленина.

Нам обещали все проверить и дать через две недели ответ по домашнему телефону одного из сотрудников. И через две недели мне сказали, что все сделано так, как полагается, и что Мария Акимовна может быть спо­койна. Когда я это все подробно рассказала Марии Акимовне, она несколько успокоилась и спросила меня: "Что вы сами думаете о романе "Тихий Дон" как о ли­тературном произведении?.."

- Являясь только читателем, — отвечала я, — а не специалистом, способным что-либо анализировать, я приняла и полюбила "Тихий Дон" в том виде, в кото­ром он был издан Шолоховым. Противоречивые оцен­ки и характеристики персонажей в романе (которые были в результате разных взглядов убеждений и духов­ности двух авторов) воспринимались мною, как сме­лая для того времени объективность. Несомненно то, что не было бы Крюкова — не было бы "Тихого Дона", но так же несомненно и то, что не было бы Шолохова - не было бы "Тихого Дона", великолепного романа, доступного нашим современникам и так высоко оце­ненного.

Для меня ясно, что они соавторы. Но почему Шо­лохов это отрицал, рискуя своей репутацией, — мне не ясно.

- В этом деле, — ответила Мария Акимовна, - решающая роль была у Серафимовича, более всех зна­комого с написанием романа и близко знакомого с обо­ими авторами.

Когда Шолохов принес к нему (а Серафимович в это время "возглавлял" литературу в Москве) руко­писи Крюкова, то тот воскликнул, что любой ценой надо опубликовать этот роман, "осовременив и до­писав его". И эта "любая цена" - взять на себя ав­торство, так как в настоящий момент поминать имя "изъятого" писателя, да еще из белоказаков - не­возможно, а дать погибнуть гениальному произведе­нию тоже невозможно.

Шолохов тогда был еще молод, уверен в себе, да и после того, как написанием романа заинтересовался Сталин, выбора у него не оставалось. А уж после Но­белевской международной премии он "обязан" был стать единственным автором "Тихого Дона" — иначе что же? Скандал на весь мир.

"Я это тоже понимала, — продолжала Мария Аки­мовна, — и также искренне не желала никаких разоб­лачений, тем более скандала, я боялась этого, моя судь­ба зависела от этого: вот почему я не дала Солженицы­ну "Тихого Дона", написанного дядей Федей.

Но я желала и обязана была перед светлой памятью Федора Дмитриевича Крюкова приложить все усилия, чтобы его имя не утратилось бы в русской литературе, чтобы многочисленные его произведения, изданные и неизданные, снова появились в печати и увековечили бы имя этого талантливого и преданного своей родине писателя".

Я жду свой 5-й троллейбус возле этого дома, когда-то так неожиданно доверившего мне свою грустную тай­ну, призвавшего меня на помощь и заставившего так много пережить.

Знакомая решетка балкона, с венками, копьями и рентами, с паутиной сухих виноградных ветвей. Они теперь уже никогда не оживут. Не выйдет больше на балкон хозяйка и не помашет мне рукой…

Дата добавления: 2015-07-10