Основные этические учения 5 страница

Что касается натурализма вообще, то в онтологическом плане суть его заключается в отрицании каких бы то ни было «не-естественных» (non-natural) сущностей или свойств; в качестве же эпистемологического подхода натурализм означает ориентацию на эмпири­ческие методы познания и доказательства. Применительно к истол­кованию морали натурализм в своем когнитивистском варианте (Р. Бойд, Н. Стеджен) есть теория, признающая объективность и ес­тественность моральных свойств, которые выступают в познании как моральные факты, так что истинность моральных суждений, опи­сывающих их, может быть доказана эмпирически. Безуспешные по­пытки представить наглядные, непосредственные доказательства такого рода заставили современных сторонников натурализма искать обходные пути к этой цели. Согласно «теории подтверждения» (con­firmation theory) Стеджена, какую-либо моральную концепцию следу­ет считать доказанной, если она является частью некоторого общего миропонимания, имеющего эмпирическое обоснование. Традици­онный же этический натурализм (гедонизм, эвдемонизм, ранний ути­литаризм), весьма далекий по существу от всяких теоретико-познава­тельных проблем, тем не менее обычно истолковывается метаэтиками (начиная с Дж. Мура) как эмпирическая концепция, ищущая ана­логи моральных понятий (добра, долга и пр.) в естественных челове­ческих стремлениях к удовольствию, счастью, выгоде и пр.

Интуиционизм (Дж. Мур, У.Д. Росс, К.Д. Брод) является основ­ным антинатуралистическим направлением в рамках метаэтического когнитивизма. С точки зрения интуиционистов, фундаменталь­ные моральные качества (добро как таковое и др.) существуют объ­ективно; эти качества «не-естественны», они не даны в опыте и по­стигаются путем непосредственного интеллектуального усмотрения, т.е. интуитивно. Так, согласно Муру, моральное добро есть опреде­ленное метафизическое простое, неразложимое свойство, нередуци­руемое ни к какому естественному свойству, недоступное для анализа и определения через что-либо другое, что не является моральным добром.

Антидескриптивизм в метаэтике — это позиция, согласно кото­рой специфически моральные слова — (морально) доброе, правиль­ное, должное, — сохраняя свой инвариантный, общезначимый смысл, могут тем не менее употребляться по-разному в отношении одних и тех же вещей; т.е., например, два человека могут дать проти­воположные моральные оценки некоторому явлению, будучи одина­ково информированными о нем и одинаково понимая смысл оценоч­ных слов. Речь идет, стало быть, о том, что моральные термины и суждения не являются (или являются не полностью) дескриптивны­ми, их нельзя интерпретировать как знания о моральных фактах.

Антидескриптивизм не базируется ни на какой эпистемологической концепции, которая противостояла бы реализму и отрицала объективность истины в пользу признания множественности мо­ральных истин. Основная методологическая посылка антидескриптивизма (и в целом антикогнитивизма) — это трактовка моральных Ценностей вообще как некогнитивных феноменов, не поддающихся эпистемологической редукции и не поверяемых на истинность. Предполагаемая такой трактовкой «субъективность» моральных принципов и норм выражается в наличии сущностной, необходимой связи их с некоторыми реалиями индивидуальной психики (эмоция­ми, аффектами, побуждениями и пр.), не имеющими каких бы то ни было объективных (естественных или не-естественных) аналогов или прототипов во внешнем мире. Подобная субъективность совмес­тима как с допущением свободной воли, волюнтаристского произво­ла в выборе ценностей, так и с признанием объективной (природной, социальной или сверхъестественной) детерминированности морали, универсальности, общезначимости ее принципов (пусть даже и пребывающих исключительно в сознании индивида). Все эти концептуальные варианты представлены в современной метаэтической литературе.

Главные антикогнитивистские течения в метаэтике — эмотивизм и прескриптивизм. Эмотивизм продолжает традицию психологичес­кого истолкования морали, сочетая психологизм с методологически­ми принципами аналитической философии. Главной функцией цен­ностных (оценочных и нормативных) высказываний, полагают эмотивисты, является выражение эмоций и позиций (attitudes) говоря­щего и «заражение» ими других людей. Такие высказывания принци­пиально отличаются от фактуальных, которые выполняют репрезен­тативную функцию, несут информацию о мире, — причем о мире не только внешнем, но и внутреннем, т.е. об эмоциях, мотивах и прочих ментальных состояниях субъекта. «Я одобряю (или: люди вообще одобряют) такие-то поступки»; «Чувство долга побуждает людей дей­ствовать так-то» — эти суждения столь же фактуальны и неэмотивны, как, скажем, и описания физических явлений, их не следует смеши­вать во избежание дескриптивистской ошибки с экспрессивными высказываниями типа «Данный поступок хорош», «Должно посту­пать так-то» и т.п. Фактуальные и ценностные утверждения логичес­ки несоизмеримы, поэтому оценки и нормы не подлежат обоснова­нию, или «оправданию» (justification) посредством ссылки на какие-либо факты.

Указанные идеи были высказаны со всей категоричностью А.Дж. Айером (1910-1989), позиция которого именуется «радикаль­ным эмотивизмом». Они были дополнены впоследствии целым рядом оговорок, снимавших наиболее одиозные утверждения и вы­воды этой теории. «Умеренный эмотивизм» (Ч.Л. Стивенсон) при­знавал наличие определенных когнитивных элементов в моральных (нормативно-этических) высказываниях и рассуждениях. Причина этических разногласий, с этой точки зрения, заключается не столько в наличии у оппонентов разных психологических установок, сколько в разной их информированности о ситуации и предмете оценки, в разном понимании человеческих отношений, мироустройства и пр. Поэтому моралистические рассуждения и споры не бессмысленны, как утверждал радикальный эмотивизм, они могут привести к сбли­жению и даже совпадению этических позиций. Впрочем, если рас­хождение касается фундаментальных принципов морали, то даже самое полное знание о предметах и ситуациях не сможет его устра­нить. Ценностные принципы — с этим согласны все эмотивисты — не поддаются ни эмпирической верификации, ни рациональному дока­зательству.

Прескриптивизм разделяет с эмотивизмом идею о принципиаль­ном различии ценности и факта. Наиболее видный представитель этого направления, Р. Хэар (1919—2003), утверждал, что язык морали прескриптивен, и хотя моральные термины содержат в себе некото­рую информацию, т.е. обладают и дескриптивным значением, оно всегда подчинено главному — прескриптивному (рекомендательно­му, предписывающему) значению; поэтому к моральным высказыва­ниям неприменим критерий истинности и ложности. Вместе с тем Хэар резко критиковал эмотивистов за психологизм и иррациона­лизм в истолковании морали, отвергая главный эмотивистский тезис о том, что в ценностных положениях выражаются чувственные уста­новки субъекта. Согласно Хэару, моральные высказывания и рассуж­дения рациональны, ибо, во-первых, они подчиняются определен­ным логическим правилам (в частности, закону недопущения проти­воречия), и, во-вторых, универсальность и побудительная сила мо­ральных прескрипций проистекают из разума. Разум выполняет функцию морального руководителя, он обеспечивает правильный выбор поступка в той или иной ситуации, опираясь на собственные предпосылки. Однако вопрос о том, каковы эти предпосылки и по­чему они обладают общезначимостью, остался без ответа. Этот наи­более уязвимый пункт прескриптивистской концепции является ос­новным объектом критики со стороны других метаэтиков (Ф. Фут).

К антидескриптивистскому направлению можно отнести также большинство натуралистических течений в моральной философии. Если исключить упомянутую выше дескриптивистскую версию нату­рализма, постулирующую когнитивность ценностных суждений и возможность их эмпирического обоснования, то в целом этот подход применительно к морали заключается в исследовании ее «естествен­ных» источников и механизмов, в особой - психобиологической - интерпретации моральных ценностей; вопрос о когнитивной или некогнитивной природе моральных терминов и высказываний при этом обычно не затрагивается, об антикогнитивистской же направленности такого подхода свидетельствует свойственный ему психо­логизм, плохо совместимый с когнитивизмом. Фундаментальные ошибки этического натурализма (игнорирование социальных детер­минантов, редукция моральных мотивов и чувств к внеморальным побуждениям — эгоистическому интересу, стремлению к удовольствию и пр.) являются по существу мировоззренческими, а не логичес­кими или терминологическими, как это представляется критикующим его аналитикам. Сама же квалификация натурализма как одной из метаэтических теорий оправдана в той мере, в какой современная метаэтика ассимилирует разнообразные подходы, преодолевая прежние методологические ограничения, которые были наложены на эту область исследования философией логического анализа.

В целом метаэтика, несмотря на наличие в ней разных и даже непримиримых подходов и концепций, сыграла позитивную роль в развитии моральной философии XX в., она способствовала повыше­нию теоретической культуры этических исследований, совершенст­вованию их языка, более точной постановке и систематизации эти­ческих проблем.

Глава III

СОВРЕМЕННЫЕ ДИСКУССИИ И ТЕНДЕНЦИИ

§ 1. НОВЫЕ СПОРЫ ВОКРУГ СТАРЫХ НОРМАТИВНЫХ ПРОГРАММ

Конкурирующие направления и тенденции нормативной этики пос­ледних десятилетий в своей основе могут быть сведены к альтерна­тиве утилитаризма и кантианства. Наряду с ними заметное место стала занимать установка на перфекционизм.

Современный утилитаризм. Современный утилитаризм часто ха­рактеризуется как этическая концепция, совмещающая в себе не­сколько ключевых тезисов. Во-первых, оценка этической значимос­ти и, соответственно, желательности какой-либо ситуации, осущест­вляется исключительно на основе анализа уровня ее полезности. Полезность может рассматриваться как удовольствие, счастье, удов­летворение предпочтений, удовлетворение рациональных или хоро­шо информированных предпочтений. Во-вторых, полезность, харак­теризующая состояние отдельных индивидов, подвергается сумми­рованию с помощью специальных механизмов калькуляции. В-тре­тьих, любой выбор, будь то выбор в пользу определенного действия, мотива, правила или общественного института, определяется срав­нительным уровнем суммарной полезности, которым обладают его последствия (результирующие ситуации). Последняя позиция полу­чила в этической мысли название консеквенциалистской (от англ. consequence — последствие).

Первой проблемой современного утилитаризма является вопрос о достаточной обоснованности механизмов суммирования полезнос­ти. В традиционном варианте утилитаристской философии (у Дж. Бентама, Дж.С. Милля и Г. Сиджвика) таким способом было подведение общего баланса страданий и удовольствий, затронутых определенным выбором лиц с учетом силы и слабости переживаний и количества их носителей. Но что в этом случае может служить единицей измерения и прибором, измеряющим уровень страданий и удовольствий? Конечно, каждый из нас может точно сказать, что для него булавочный укол лучше, чем боль от сломанной руки. Одна­ко, как пишет Р. Гудин, «не существует архимедовой точки, с которой я мог бы сказать определенно, что моя сломанная рука для меня хуже, чем твой булавочный укол для тебя».

Экономисты теории благосостояния назвали эту проблему «про­блемой интерперсональных сравнений» (the problem of interpersonal comparisons). Такие сравнения были объявлены произвольными, оце­ночными и «ненаучными». Однако кроме сугубо сциентистских воз­ражений, субъективность межличностных сравнений полезности по­рождает и некоторые этические претензии. Если оценки, основан­ные на сравнениях, произвольны, то это ведет к нарушению ключево­го нравственного принципа утилитаризма — бентамовского принци­па беспристрастности. Для того чтобы исправить такое положение, традиционные утилитаристские калькуляции можно заменить знаме­нитым принципом Парето, в соответствии с которым действие оправ­дано, если в результате хотя бы один человек максимизирует удовле­творение своих предпочтений, а остальные его не минимизируют. Однако явным и неустранимым минусом такой замены является то обстоятельство, что принцип Парето позволяет осуществить выбор лишь в очень небольшом количестве случаев. К счастью для утилита­ристов, это не единственный выход. Вопрос об интерперсональном сравнении полезности заметно смягчают, хотя и не устраняют пол­ностью, различные объективистские уточнения понятия «полез­ность» (например, такие как учет лишь тех предпочтений, которые прошли «когнитивную психотерапию», у Р. Брандта (1910—1997)).

Методики подведения баланса страданий и удовольствий, уязви­мые с технической точки зрения, часто воспринимаются также как нечувствительные к неравенствам, к угнетению меньшинства и даже к индивидуальному уровню благосостояния представителей боль­шинства общества. Во-первых, они уравнивают между собой такие пути роста общего уровня полезности, как увеличение населения при низком уровне потребления и увеличение уровня потребления при отсутствии роста населения. Во-вторых, они игнорируют тот факт, что наиболее обездоленные члены общества в целях выживания умеют подавлять интенсивность своих страданий, связанных с не­хваткой самого необходимого. И если рассматривать их страдания и удовольствия наравне со страданиями и удовольствиями наиболее обеспеченных, то утилитаристская калькуляция одобрит самые во­пиющие неравенства.

Ответом утилитаризма на эти возражения являются теории «средней» и «убывающей предельной» полезности. Концепция сред­ней полезности (average utility) требует исчислять удовлетворен­ность предпочтений не совокупно, а на душу населения и тем самым отклоняет экстенсивные стратегии роста удовлетворенности пред­почтений (Дж.Дж. Смарт. Концепция «убывания предельной полез­ности» построена на предположении, что удовлетворение от каждой новой порции некоего блага (т.е. «предельная полезность» (marginal utility) экономистов марджиналистской школы) имеет тенденцию к уменьшению пропорционально уже существующей обеспеченности им реципиента. В соответствии с этим, получение неимущими опре­деленного количества благ дает в целом больший прирост полезнос­ти, чем потеря того же количества благ избыточно обеспеченными (Р. Хэар (Richard Menyn Hare, 1919-2003), Р. Брандт и др.).

Значительные трудности утилитаристской этики связаны с ее консеквенциалистским характером. Даже если механизмы измере­ния и суммирования полезности объявить безупречными, мы все равно окажемся лишены познавательных средств, позволяющих с точностью определять относящиеся к туманной области будущего последствия действий или функционирования нормативных систем. Ни один самый мощный интеллект не способен проанализировать всю необходимую для принятия консеквенциалистского решения информацию. С собственно этической точки зрения наиболее шоки­рующим следствием консеквенциализма оказывается зависимость, возникающая между сугубо когнитивными свойствами человека, за­действованными в процессе предвидения, и его итоговой моральной оценкой.

Утилитаристская этика пытается блокировать все эти возраже­ния. Главным средством является введение в утилитаристский рас­чет фактора вероятности наступления некоторых последствий. В таком случае каждая альтернатива, являющаяся предметом выбо­ра, должна быть проанализирована не только в свете полезности, порождаемой ее позитивными и негативными результатами, но и в свете вероятности наступления каждого из них. При этом оценка совершаемого выбора не может измениться, если маловероятное следствие резко меняет реальное количество полезности, порожденное принятым решением. Поэтому от утилитаристского субъекта, чтобы быть достойным нравственного одобрения, не требуется сверхъестественных познавательных способностей, ему достаточен аккуратный и тщательный анализ предыдущего опыта. Той же цели, но в рамках утилитаризма «реальных последствий» служит разграни­чение «правильности действий», всегда зависящей от наличных ре­зультатов, и «нравственного достоинства людей», зависящего только от их стремления к максимизации полезности и удачи в этом деле в достаточно большом количестве случаев (Дж.Дж. Смарт).

Последним вопросом, который остро стоит перед утилитарист­ской этикой, является вопрос о ее соотношении с живым моральным опитом, с моралью повседневности. По целому ряду аспектов утили­таризм выступает как альтернативная или своего рода эзотерическая мораль. Серьезные расхождения между ним и живым моральным опытом существуют по поводу роли нормативных ограничений по­ведения, отношения к непосредственности и спонтанности мораль­ных мотиваций, допустимости партикулярных привязанностей, ос­нованных на любви и заботе. И если опора живого морального опыта на общие правила и высокая оценка им спонтанности нравственных переживаний каким-то образом ассимилируются «утилитаризмом правил» и «утилитаризмом мотивов», то этический партикуляризм всегда остается под вопросом.

Кантианская деонтология и телеологическая этика перфекционизма. Многим современным исследователям самозащита утилитаристской этики по всем упомянутым направлениям кажется не слишком убеди­тельной. Утилитаристское прогнозирование полезности отдален­ных последствий воспринимается в качестве неисправимо ненадеж­ного. Суммирование полезности объявляется формой игнорирова­ния наличия множества личностей. Как утверждает Дж. Ролз (John Rawls, 1921-2002), утилитаризм переносит без достаточных объяснений принцип рационального выбора, свойственный для ин­дивидуальных жизненных планов, на общество в целом. Распределе­ние удовлетворения среди различных индивидов рассматривается в таком случае по той же модели, что и распределение удовлетворения одного индивида во времени. Это неизбежно превращает некоторых людей в простое средство реализации интересов других членов об­щества или же общества в целом. Именно так выглядит вполне оправданное с утилитаристской точки зрения причинение страдания или даже смерти одному или нескольким людям ради спасения либо улучшения положения многих.

Ответом на неустранимые недостатки утилитаризма является по­пытка построить неутилитаристскую модель нормативной этики, по­лучившую название деонтологической (от греч. deon - должное и logos). Ее основной чертой является утверждение о том, что некото­рые действия (иногда мотивы, состояния сознания и т.д.) являются нравственно неприемлемыми не в силу того, что они ведут к мини­мизации определенного блага, а в силу своей субстанциональной неправильности. Эти действия формально не соответствуют опреде­ленным принципам и нормам. Выполнение нормативных положе­ний в таком случае не является вторичным и инструментальным. Оно не требует какого-то дополнительного оправдания, связанного со ссылкой на благотворные последствия. Дж. Ролз терминологичес­ки обозначил эту особенность деонтологии как «приоритет правиль­ности (right) над благом (good)». В рамках подобного подхода эти­ческие соображения теряют значение ведущего мотива всей челове­ческой практики. Они не задают подробного «дорожного маршрута» человеческой жизни. Их роль — ставить жесткие границы для пре­следования других, внеморальных целей, служить своеобразным тес­том на допустимость различных поступков и жизненных проектов. Не удивительно, что основным историко-философским героем этой традиции в современной этике стал И. Кант.

Деонтологическими в наиболее строгом смысле слова являются концепции таких этиков-кантианцев, как А. Донаган (1925—1991) и А. Гьюирт (р. 1912). Для них нормативные положения, определяю­щие содержание этически «правильного», формулируются в основ­ном негативным путем и представляют собой требования воздержи­ваться от определенных действий, квалифицируемых как злодеяния. При этом в центре внимания находится не общее количество злодея­ний в обществе и не способы его сократить, а собственное поведение индивида, его намеренные поступки.

В качестве источника этической «правильности» для целого ряда современных деонтологов выступают здравый смысл и моральная традиция. Однако большинство пытается вывести ее из наиболее общих рациональных принципов морали. Таким принципом являет­ся уважение к достоинству человека как рационального субъекта. Вточной негативной формулировке А. Донагана: «Не дозволено проявлять неуважение к любому человеческому существу, самому себе или другому как к разумному созданию». Развернутый и после­довательный вывод морально «правильного» можно обнаружить у А. Гьюирта. Приискивая средства для воплощения своих целей, ин­дивид осознает свою разумность. Он понимает, что для осуществле­ния способности к разумному поведению ему необходимы свобода и определенные ресурсы (благосостояние). Как разумный субъект он требует осуществления своего права на свободу и благосостояние. Наконец, универсализуя свое требование, он должен признать те же права за всеми разумными существами. Из рассуждения А. Гьюирта видно, что современная деонтология смыкается с этикой прав или, вернее, этика прав является основной формой современной деонто­логии. Именно в этом многие исследователи усматривают основное отличие кантианства второй половины XX в. от этики самого И. Канта, ориентированной на обоснование обязанностей.

Более сложной и комплексной деонтологической концепцией яв­ляется этическая теория Дж. Ролза. Ввиду той роли, которую она сыграла в истории современной нормативной этики, к ней необхо­димо обратиться более подробно. Ведь хотя целью теоретических усилий Дж. Ролза служило создание концепции справедливости, мо­дель его рассуждений легко переносится и в более широкий этичес­кий контекст. Проясняя замысел работы «Теория справедливости», Дж. Ролз замечает: «Если справедливость как честность окажется успешной теорией, тогда следующим шагом будет изучение более общего взгляда, называемого «правильность как честность». И хотя реальное развитие воззрений Дж. Ролза пошло в ином направлении, перспектива построения целостной деонтологии, прочерченная им, сохраняет свою актуальность.

Главной особенностью ролзовского метода является обращение к договорной традиции социально-этической мысли. Именно дого­вор, т.е. согласие всех разумных и свободных людей, позволяет, с его точки зрения, определить контуры этически правильного, в данном случае, честного или справедливого. В центре внимания Дж. Ролза — выявление условий, в которых должен осуществиться этот договор, описание своеобразного статус-кво, характеристики которого гаран­тировали бы честность выбора этических принципов. Таким статус-кво является «исходное положение» (original position), аналогичное природному состоянию человека в традиционных теориях общест­венного договора.

Каковы же черты «исходного положения» по Дж. Ролзу? Вообра­зим группу людей, выбирающих принципы, по которым будет стро­иться их совместная общественная жизнь после этого выбора. Они рациональны в том смысле, что имеют способность к определению жизненных планов и приисканию наиболее эффективных средств для их воплощения. Они не альтруисты и не благожелательные люди, ведь альтруизм и благожелательность уже определяют меру взаимных жертв и уступок еще до обсуждения вопроса о том, пра­вильна ли она. Но их нельзя назвать и эгоистами, хотя бы потому, что каждый из них имеет чувство справедливости и готов систематичес­ки подчиняться любым честно выбранным принципам. Таким обра­зом, участники «исходного положения» всего лишь незаинтересова­ны друг в друге. Им даже все равно, каков будет разрыв между ними в отношении средств, необходимых для реализации любого жизнен­ного проекта. Все, что их интересует, — это максимизация своего индекса основных социальных благ в абсолютных цифрах при усло­вии соблюдения честных принципов.

Вторым, наряду с характеристикой участников, ограничением «исходного положения» является «занавес неведения» (veil of igno­rance). Участники выбора должны, с точки зрения Дж. Ролза, быть лишены значительной доли информации, которую каждый из нас имеет, когда принимает повседневные этически значимые решения. Ограничение необходимо для того, чтобы «свести на нет специфи­ческие случайности, которые ставят людей в невыгодное положение и искушают их использовать социальные и естественные обстоятель­ства во имя получения для себя преимуществ». Беспристрастность участников выбора гарантируется тем, что они не имеют знания о своем будущем социальном положении, природных дарованиях, при­надлежности к определенному поколению, концепции полной или благой человеческой жизни и т.д. В их распоряжении только так называемые «общие факты»: юмовские обстоятельства справедли­вости, психологические, социологические, политические и эконо­мические законы в общих формулировках и общий очерк концепций справедливости (т.е. предметов выбора).

Как полагает Дж. Ролз, участники выбора в «исходном положе­нии» неизбежно остановятся на двух принципах справедливости.

«Первый требует равенства в приписывании основных прав и обязанностей, а второй утверждает, что социальное и экономическое неравенство, например, в богатстве и власти, справедливо ее только оно приводит к компенсирующим преимуществам для каждого человека и, в частности, для менее преуспевающих членов общества». Второй принцип справедливости устанавливает меру оправ данных неравенств, запрещая прямой обмен трудностей отдельных людей на максимизацию блага общества в целом. Он аннулирует такое понятие, как «заслуга», и создает хорошее основание для учас­тия в социальной кооперации как наиболее, так и наименее преус­певших членов общества, т.е. является основанием взаимности. Од­нако если увеличение благосостояния наименее преуспевших потре­бует ущемления фундаментальных прав и свобод (что иллюстрирует­ся крайней ситуацией благодетельного рабства), то такое увеличе­ние было бы морально неправильным. Последняя идея находит у Дж. Ролза выражение в утверждении «лексического приоритета» перво­го принципа справедливости над вторым.

В противовес утилитаризму и деонтологии (не только кантиан­ского, но локкеанского образца) в современной этической мысли, начиная с конца 50-х гг. XX в., получила широкое распространение перфекционистская телеологическая этика (от греч. telos — цель и logos). Представители этого широкого и достаточно аморфного те­чения выдвигают несколько основных претензий к господствующим моделям этической мысли. Во-первых, они выражают возмущение недостаточной этической определенностью тех предпочтений, ко­торые принимают как точку отсчета утилитаристы или считают нравственно допустимыми деонтологи. В качестве средства устране­ния неопределенности рассматривается выявление системы фунда­ментальных благ, отражающих идею человеческого предназначения и, соответственно, совершенства. Во-вторых, утилитаристские и деонтологические концепции обвиняются в искажении механизмов практической рациональности. Как утверждает А. Макинтайр (р. 1926), нет возможности ответить на вопрос: «Какова для человека лучшая жизнь?», «не ответив предварительно на аристотелевский вопрос: «Какова благая жизнь?». Только на этом фоне практическая рациональность получает исчерпывающие основания для эффективной работы, поскольку первой посылкой практического силлогизма может быть лишь утверждение о том, что «нечто должно быть сдела­но, поскольку это благо». В-третьих, утилитаризм и деонтология не могут обеспечить ассимиляцию этического партикуляризма.

В большинстве случаев обращение моральных философов к перфекционистской телеологии связано с неантикварным интересом к этике Аристотеля, хотя во многих концепциях можно усмотреть зна­чительное влияние Гегеля или молодого Маркса. Современные аристотелианцы значительно расходятся в том, насколько утилитаризм и деонтология отражают действительные искажения в нравствен­ном мышлении представителей современной эпохи. Однако среди них все же преобладает позиция, утверждающая подспудное домини­рование аристотелевских моделей рассуждения. К примеру, Ч. Тэйлор (р. 1931) полагает, что любое применение практической рацио­нальности «открыто или скрыто опирается на такие понятия, как «добродетель» и «благая жизнь», даже если оно отрицает их на уров­не теории... Мы являемся большими аристотелианцами, чем мы по­лагаем... Наш образ жизни никогда не опускался до полного ужаса, который сопутствовал бы ему, будь мы последовательными бентамитами».

Можно выделить несколько основных подходов к определению стандарта благой человеческой жизни, использующихся в современ­ной этической мысли. К ним относятся традиционализм А. Макинтайра, эссенциалистское аристотелианство сторонников теории «функциональных возможностей человека» и метафизическая этика естественного закона англоамериканских католических философов.

§ 2. ПРИКЛАДНАЯ ЭТИКА

Этические учения XIX-XX вв. при всех новых акцентах имели то общее с классическими учениями Нового времени, что в них не было строгих выходов в область моральных поступков. Они, в целом, ос­тавались философско-теоретическими. Так, например, рассмотрен­ные в предшествующем параграфе наиболее дискутируемые до на­стоящего времени нормативные альтернативы, связанные с утилита­ризмом, деонтологией и перфекционизмом, имеют между собой то общее, что ни одна из них не заключает в себе однозначного нравственно обязывающего содержания, не трансформируется в адекват­ную нравственную практику.

Начиная приблизительно с 60-х годов XX в., теоретическая этика стала существенно видоизменяться — приобретать конкретный, практически ориентированный характер, внутри нее выявилась осо­бая линия развития, получившая название прикладной этики. Непо­средственно это было связано с развитием новых — прежде всего биомедицинских — технологий, применение которых породило сугу­бо практические ситуации, требовавшие определенных, эмпиричес­ки фиксируемых и проверяемых ответов на философско-этические вопросы о границах жизни и смерти, ценности жизни, пределах автономии личности. Прикладная этика, собственно, и есть такая область знания и поведения, которая имеет дело с практическими моральными проблемами, носящими пограничный и открытый ха­рактер. Самые яркие показательные примеры таких проблем — эвтаназия, трансплантация органов, аборты и др. Они пограничны, так как касаются фундаментальных моральных принципов, ценности самой жизни. Они открыты, так как имеют форму дилеммы, каждое из взаимоисключающих решений которой поддается моральной ар­гументации. Относительно них в общественном сознании отсутству­ет нормативное согласие. И еще вопрос, а возможно ли оно вообще? Более конкретно этико-прикладные проблемы характеризуются следующими признаками. Во-первых, они возникают в публичных сферах жизни, предполагающих и требующих кодифицированного (юридического, административного, профессионального) регули­рования и контроля, в зонах институционального поведения, где поступки по определению имеют осознанный и общественно вме­няемый характер. Это — такие проблемы, судьба которых решающим образом зависит от сознательно выраженной воли общества, вопло­щенной в соответствующей институциональной организации жизни. Например, в результате смертной казни погибает значитель­но меньше людей, чем от семейных ссор и уличных драк, тем не менее именно она, а не семейные ссоры и уличные драки является предметом прикладной этики, так как в этом случае речь идет о сознательной дефинитивно выраженной воле общества, целена­правленном акте государства. Во-вторых, для решения этих проблем недостаточно одной доброй воли, нравственной решимости. Требу­ется еще профессиональная строгость суждений. Здесь моральная обоснованность выбора теснейшим образом сопряжена с адекват­ным знанием предмета выбора. Нельзя, например, выработать нрав­ственно взвешенное отношение к трансплантации органов без ответа на вопрос о медицинских критериях человеческой жизни. В-тре­тьих, по вопросу нравственной квалификации этих проблем среди специалистов и в общественном мнении господствуют противопо­ложные по существу, но соразмерные по удельному весу и обществен­ному статусу позиции. Так, точки зрения в пользу эвтаназии и против нее одинаково апеллируют к этической категории милосердия, пре­тендуют на истинность и легальность. В-четвертых, они не могут быть решены в рамках казуистического метода, хотя и имеют казус­ный характер; они являются открытыми не потому, что не найдено логически безупречного их обоснования, а потому, что они не имеют его, они всегда единичны и требуют каждый раз частных, одноразо­вых решений. Здесь уместна аналогия с юридической практикой, где самые совершенные законы не освобождают от суда, призванного специально удостоверять, конкретно исследовать каждый случай их нарушения. И, наконец, в-пятых, способ принятия решений здесь также (продолжая аналогию с судом) является публичным, процессу­ально оформленным, чаще всего он осуществляется через особые этические комитеты, в которых представлена вся совокупность от­носящихся к делу интересов и компетенции. В случае этико-прикладных проблем как бы выносится вовне, наружу тот выявленный еще Аристотелем внутриличностный механизм рационального взвеши­вания и борьбы мотивов, который предшествует принятию нравст­венно вменяемого решения.

Дата добавления: 2015-07-10