Вокруг Белого движения накручено огромное количество вранья. Причем советские и антисоветские мифы органично дополняют друг друга. И разобраться в этом нагромождении сознательной и несознательной лжи весьма непросто.
Начнем с самого начала. Откуда пошел этот термин? С их противниками, большевиками, все понятно: «красными» еще до революции по всему миру называли всех радикальных социалистов[68]. Так что большевики просто «приватизировали» этот термин — как и флаг, который тоже был общереволюционным.
С белыми все куда сложнее. Ничего белого в символике у них не было. Они сражались под российским трехцветным флагом или под собственными полковыми, вроде корниловского черно-красного или марковского — черного с белым Андреевским крестом. Исключения — савинковские восстания на Волге, когда повстанцы размахивали белыми флагами. Но исключение только подтверждает правило.
А дело вот в чем. Я уже упоминал, что эпоха бурных перемен принесла в русский язык множество понятий, позаимствованных из лексикона Великой французской революции. Таких как «комиссары», «Учредительное собрание», «директория»…
«Белые» — из той же оперы. Так во Франции называли сторонников свергнутой революцией монархии. (Государственным французским флагом в XVII–XVIII веках являлось знамя Бурбонов — три золотых лилии на белом фоне.) Термин прочно вошел в обиход. Он был удобен даже с чисто практической точки зрения. Во время многочисленных роялистских восстаний сторонники короля, дабы распознавать своих, надевали белые кокарды или нарукавные повязки, которые легко изготовить за полчаса из любой простыни. Впоследствии термин вошел и в историческую литературу. Да и восставшие эсеры взяли себе белый флаг по той же причине. Но при чем тут русские противники большевиков? Тем более, как мы увидим, большинство из них отнюдь не являлись монархистами.
На этот счет есть несколько версий. Наиболее убедительная — что «белыми» своих врагов стали называть… большевики. Дело в том, что французские монархисты были публикой, прямо скажем, не самой лучшей. Серьезного сопротивления революционерам они своими силами организовать не сумели, поэтому с самого начала пошли на поклон к историческим врагам Франции — Австрии и Англии, и довольно быстро скатились до роли платных агентов этих стран. Большинство французов к ним относились как к предателям.
Лидеры большевиков были людьми образованными и историю Великой французской революции отлично знали. С марксисткой точки зрения «контрреволюционеры» являлись «пособниками мирового империализма». Параллели очевидны.
Но, как часто бывает, ругательный эпитет противная сторона приняла, разумеется, придав ему совершенно иной смысл. Кстати, произошло это далеко не сразу. На юге России белые себя называли «добровольцами», а противники именовали их «офицерами» или «кадетами» (с ударением на первом слоге). Но дело все-таки не в терминах, а в сути. А вот тут-то самое интересное.
…Начнем с того, что никакого единого «белого движения» не существовало. Ни в военном, ни в организационном, ни в политическом смысле. Максимум, чего удалось добиться — это формального признания в 1919 году Деникиным, Миллером[69] и Юденичем[70] главенства Колчака. Но и то была всего лишь, говоря современным коммерческим языком, «декларация о намерениях» — ни о какой координации действий, пусть даже на самом общем уровне, речь не шла. Каждый действовал сам по себе. Как иронично писал военный историк Ю. Веремеев, «главный признак белых — в том, что они, в отличие от всех остальных фигурантов Гражданской войны, носили погоны».
Что же касается идеологии — то с ней у белых было очень плохо.
Белая армия, черный барон.
Снова готовят нам царский трон —
пели красноармейцы, идущие на бой с Врангелем. Но это — миф, сознательно раскручиваемый большевиками. Дескать, придут «кадеты» — посадят обратно царя и помещиков. Самое смешное, что этот миф, только со знаком «плюс» переняли и наши нынешние монархисты. Я очень смеялся, когда во время перезахоронения останков генерала Каппеля безмозглые журналистки распинались о его верности царю и Отечеству. Дело в том, что генерал Каппель являлся членом партии социалистов-революционеров — то есть Отечество он, возможно, и любил, но вот царю предан быть никак не мог.
До сих пор никто не привел ни одного документа, свидетельствующего о сколь-нибудь серьезных монархических тенденциях в Белом движении. Более того: в «Очерках русской смуты» генерал Деникин пишет о подпольных монархических организациях в Добровольческой армии. Спрашивается — от кого они маскировались? Не от чекистов же… Ответ один — от непосредственного начальства, которое на такие вещи смотрело косо.
Исключением является лишь генерал Дитерихс, но он пришел к власти во Владивостоке, когда белое дело было уже безнадежно проиграно.
…В Белую армию стекались люди очень разных взглядов. Все они ненавидели большевиков, но ненавидели по разным причинам. Одни — за то, что красные «погубили старую Россию», другие — за то, что они «предали революцию» и демократические идеалы.
Вот что пишет легендарный белый генерал Слащев-Крымский[71]:
«Получилась мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов. Кадровое офицерство было воспитано в монархическом духе, политикой не интересовалось, в ней ничего не смыслило и даже в большинстве не было знакомо с программами отдельных партий. «Боже, царя храни» все же провозглашали только отдельные тупицы, а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», избранную по «четыреххвостке»[72], так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал. Я, конечно, говорю не про настоящую партийность, а про приблизительную общность политических взглядов».
Прийти к общему идеологическому знаменателю белые, по большому счету, так и не сумели. Во время становления Правительства Юга России (Деникина) некоторые, например генерал Алексеев, высказывались за монархическую ориентацию. Один из вариантов — провозглашение будущим императором великого князя Николая Николаевича. Правда, и в этом случае ему отводилась роль свадебного генерала, знамени. Но Деникин был резко против.
«Наша единственная задача — борьба с большевиками и освобождение от них России. Но этим положением многие не удовлетворены. Требуют немедленного поднятия монархического флага. Для чего? Чтобы тотчас же разделиться на два лагеря и вступить в междоусобную борьбу? Чтобы те круги, которые теперь если и не помогают армии, то ей и не мешают, начали активную борьбу против нас?… Да, наконец, какое право имеем мы, маленькая кучка людей, решать вопрос о судьбах страны без ее ведома, без ведома русского народа?
Хорошо — монархический флаг. Но за этим последует, естественно, требование имени. И теперь уже политические группы называют десяток имен, в том числе кощунственно в отношении великой страны и великого народа произносится даже имя чужеземца — греческого принца. Что же, этот вопрос будем решать поротно или разделимся на партии и вступим в бой?
Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдет с нами, кто не верит — оставит армию.
Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост, чтобы продолжать борьбу другими путями, которые сочту прямыми и честными».
То же самое и с Колчаком. Можно сколько угодно находить в его режиме «монархические тенденции», но никаких подтверждений этому нет. Да, Колчак был склонен к диктатуре. Но диктатура и монархия — это, как говорится, две большие разницы. Большевики тоже были склонны к диктатуре. Впрочем, Колчак вообще не заморачивался по поводу политических вопросов — он просто не придавал им значения, полагаясь исключительно на военную силу.
Деникин лучше понимал ситуацию, он осознавал, что голыми штыками в гражданской войне победить невозможно. Но и у него получилось не слишком здорово. Главным лозунгом, кроме уже упоминавшегося антибольшевизма, был: «За единую и неделимую Россию». Интернационализм большевиков, «право наций на самоопределение» рассматривались как антигосударственные. Сюда же подвёрстывался и Бресткий мир, который расценивался как доказательство предательства.
Что же касается последующего устройства России, то провозглашался лозунг «непредрешения». Дескать, вот побьем большевиков, а потом разберемся. При этом смутно говорилось все о том же Учредительном собрании.
Такая позиция позволяет некоторым историкам, например В. Кожинову или С. Кара-Мурзе, утверждать, что Гражданская война — это борьба двух революционных сил, каждая из которых стремилась переделать Россию на свой лад. Консерваторам в ней места просто не находилось. Точнее, консерваторы делали подчас очень своеобразный выбор. Например, большинство убежденных монархически настроенных офицеров шли служить… к красным! Но об этом подробнее я расскажу ниже.
Что же касается провозглашаемых белыми идей, то если интеллигенцией и офицерством они более-менее воспринимались, то в народе на них реагировали достаточно вяло. Причин тут много. В истории случаются времена патриотического подъема, но бывает и наоборот — когда национальное чувство сильно ослабевает. Мы видели такой период недавно — в конце 80-х, когда всем было наплевать, что страна разваливается. То же самое происходило и в 1917–1918 годах. Винить здесь только большевиков и «враждебные силы» — это значит приписывать им эдакое сверхмогущество. Паскудство предреволюционной элиты и Первая мировая война виноваты ничуть не меньше Ленина. Равно как и раскачивавшие Россию либералы, которые, кстати, в итоге оказались среди белых.
Что же касается неотразимого тезиса: «большевики — немецкие шпионы», то с ним вышло совсем плохо. В конце 1918 года, после Ноябрьской революции в Германии, правительство РСФСР денонсировало Брестский мир, так что вопрос потерял актуальность. Ведь во времена крутых перемен всем интересен только сегодняшний момент. Про то, что было вчера, никто не вспоминает.
А вот белые к 1919 г. уже настолько увязли в сотрудничестве с иностранцами, что возникал вопрос: так кто ж в итоге продает Россию?
Но все-таки главной бедой Белого движения была именно идея «непредрешенности». Дело не в политике. На самом-то деле большинству населения страны, крестьянам, было глубоко плевать на то, каким будет общественный строй. Их интересовал главный вопрос: земельный. Как отмечает историк Елена Прудникова: «Большевики раздали крестьянам землю. После этого белые могли говорить все, что угодно. Никого это не волновало».
Так и обстояло дело. На все речи белых о «России и свободе» следовало: «Россия и свобода — это, конечно хорошо, а с землей-то как будет?»
Принцип «непредрешенности» подразумевал ответ: «вот разобьем большевиков и решим». Так же, несколько ранее, говорили и комиссары Временного правительства. С одной существенной разницей: в 1917 году крестьяне лишь хотели получить землю, а во времена Гражданской войны они уже ее получили. И как в этом случае воспринимался тезис «потом решим»? Значит, могут решить и по-иному? И землю придется отдавать?! А все знают, что отдать то, что уже считаешь своим, куда труднее, чем просто желать что-либо получить и обломиться.
Разумеется, большевистская контрпропаганда на все сто пользовалась этой неопределенностью белых. Отдать землю? Конечно, придется! Вот вернутся помещики и все заберут назад — говорили красные комиссары.
Эта перспектива заставляла крестьян довольно долго терпеть даже политику продразверстки. Характерно, что самые крупные антибольшевистские крестьянские восстания разразились только тогда, когда белые были уже практически разбиты. Кстати, белые хоть и не провозглашали продразверстку, но вели себя на селе практически так же, как и красные. Особенно этим отличались части Колчака с их разухабистыми реквизициями.
Тем более что под ногами мешались господа помещики. Деникин всеми силами старался не допускать их возвращения в родные имения на очищенной от красных территории.
По большому счету белым имело смысл четко провозгласить, что розданная крестьянам земля ни при каких условиях не будет отобрана. Тогда бы у них имелся шанс победить. Но они этого не сделали — и сделать не могли. И дело тут не только и не столько в конкретных имущественных интересах лидеров Белого движения. Среди них как раз помещиков было очень немного. Но переступить через свои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, они не смогли. Даже Врангель, находясь в очень трудной ситуации, решился-таки провозгласить аграрную реформу — но и тут — предполагалась выплата крестьянами выкупа за землю в течение 25 лет. То есть это тоже был холостой выстрел.
О положении с идеологией у белых лучше всего свидетельствует главное средство агитации того времени — плакаты. Все знают те, которые выпускали красные — многие из них стали классикой жанра. Их бесконечно переиначивали и переиначивают — как во времена СССР, так и теперь, в коммерческой рекламе.
А белые? Удачных плакатов у них просто нет. Все они слишком абстрактные, не соответствующие главному принципу жанра — «на плакате должна быть одна идея, выраженная максимально понятно». Точнее, есть некоторые удачные работы — но они посвящены «зверствам большевиков» в сочетании с антисемитской темой. Самый лучший белый плакат — это Троцкий с подчеркнутыми семитскими чертами, сидящий на груде черепов на фоне Кремля. Но зверствами отличались все, а антисемитизм «работал» только на Украине (в других местах, где разворачивалась Гражданская война, евреев практически не было).
Что же касается «положительных» плакатов, то они производят удручающее впечатление. И не потому, что у белых не было хороших художников. Не было главного — идеи.
Для сравнения. За красных тоже шли люди с очень разными политическими взглядами — особенно в первый период Гражданской войны. К примеру, в красных отрядах имелось огромное количество анархистов. Но большевики, в отличие от Деникина, не пытались «сглаживать углы». Совсем наоборот — они очень жестко продавливали свою линию. И это способствовало не развалу, а укреплению Красной армии…
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 56 | Нарушение авторских прав