Часть третья. Синяя папка 5 страница

ТЕУН (продолжение записей)

На следующие утро, едва проснувшись, я продолжила чтение записей Теун, которые следовали сразу за копией документов:

«От моих лихорадочных чувств и мыслей звенят оконные стекла: кто-то же должен стоять за этим! Кто-то же должен ответить за гибель моего отца, за истребление моего народа, которое столько лет скрывалось и продолжает скрываться от людей! Я жадно вглядываюсь в лица прохожих, - на них лишь повседневная житейская озабоченность. Будто ничего не было. Что же все-таки иллюзия - прошлое? Настоящее? Или то и другое вместе? И все - таки на редких лицах – таинственный отсвет былого.

***

Мои больные ночные бдения, мои упорные дневные мысли, как потерянные птицы, кружащиеся над разоренным гнездом, образовали, наконец, на дне моего сознания что – то похожее на кристалл. Во все времена – один безумный сценарий: вина негодяев - правителей и горстки алчных политиков каждый раз переносится на народ, безмолвно принимается и искупается им. Порочная кровавая политика единиц правящей верхушки разделяется невежественной толпой и из конъюнктурных соображений – образованными подлецами. Война – это только роковые ошибки и преступления правящих политиков и властей.

Но вина, вина за страшную политику неизменно принимается народом. Им же приносится жертва – самые чистые большие жизни. Бесчисленное повторение распятия Христа, когда всякий раз распинается тело народа.

***

Человечество делится на гонителей и гонимых. История человечества – бесконечные превращения, когда одни и другие меняются ролями.

***

Я только начинаю прозревать. Никогда не могла понять, кто мы такие. Изучая историю всемирную, государства Российского, меня всегда мучил вопрос: где же история моего, кабардинского народа? Я так и не задала этот вопрос учителю, все думала, может, я чего - то не понимаю? Но потом решила про себя, что это просто слишком маленький народ, история которого не так значительна, чтобы попасть в учебники. Прочтя «Герой нашего времени», я очаровалась Бэлой. Как я хотела походить на нее! Каково же было мое изумление, когда позже я узнала, что нынешние адыгейцы, кабардинцы и черкесы – это единый народ, это и есть черкесы с самоназванием адыги, что кабардинцы – это восточное племя одного из 12 черкесских племен. Я почувствовала себя гадким утенком, превратившимся в лебедя.

Еще вчера я не знала, что всех нас с головой погрузили в вакуум, и мы стали людьми без прошлого и будущего, какой-то неопределенной маленькой нацией, у которой остался лишь уклад, но не культура, так как культура предполагает преемственность истории. Но у нас отнято и это: горстку уцелевших лишили исторической памяти. Нас лишили своих мыслей и чувств, мы что-то за кем-то повторяем, и вот таких-то послушных «любят» и тиражируют. Того, кто не вписывается в эти рамки, уничтожают или создают условия для самоуничтожения. Как я могла так долго чувствовать себя – нет, не счастливой, конечно, - относительно благополучной, не прозревая этой страшной правды! Как могли и как могут скрывать её, если завтра все может повториться! Ведь она, правда, все-таки зияет из всех дыр и прорех этого старого грязного покрывала, называемого политикой и официальной историей, которое накидывают на кровоточащее голое тело фактов.

***

Как я была еще вчера глупа, думая, что сегодня война закончилась. Она продолжается. Война, как оборотень, и сейчас являет свои бесчисленные лики: злоба, насилие, ложь, алчность, равнодушие, зависть, - так мы убиваем друг друга, добиваем сами себя. Война мимикрирует, её воплощения бесчисленны, но все они служат лишь одному, - смерти.

Однако война может лишь уничтожить, но не покорить. Покорить можно только сердце, и только - любовью.

***

На чем же замешана наша интернациональная политика? Во время учебы в школе и МГУ я убедилась в её подлинном существовании. Моими лучшими подругами в Москве были болгарка, русская и чувашка.

Когда я пришла в себя после приступа лихорадки в комнате общежития, первыми я увидела голубые заплаканные глаза Нади.

Мы ревели белугами после выпускного, разъезжаясь по домам, и поклялись сохранить наши отношения до конца, потому что таких других больше не будет…Этот интернационализм – истинный.

Но есть другой, с лозунгов, тот, что упорно муссируется и каждый раз поднимается на щит для всеобщего обозрения. Зачем? Может быть, затем, чтобы нивелировать политику старой как мир колонизации? Во все времена нас объявляют «дикарями», которых следует цивилизовать, «националистами», которых надо усмирить, «бандитами и головорезами», которых остается только истребить, чтобы оправдать элементарную примитивную колонизацию. Для овладения землями, морями, торговыми мировыми магистралями, нефтью, лесом, золотом и другими ископаемыми. Затем, уничтожив народ, «забывают» вписать этот факт в историю, а после нарождения нескольких новых беспамятных поколений, объявляют «интернационализм». И это сошло! По крайней мере, сходит!

***

Это всегда было моим внутренним ощущением. Еще точнее - ощущением в цепочке интимной самоидентификации, которая родилась, кажется, с первым вопросом «кто я?»; она продолжается и теперь. После некоторых первоначальных рефлексивных экскурсов я прочно утвердилась в особой ценности любой индивидуальности. Меня всегда раздражали отсылки на достойные образцы для подражания, так как я всегда отказывалась подражать кому бы то ни было. Я ни на кого не хотела походить. В брачном возрасте не желала, чтобы кто-то из возможных детей был моей копией. Я никогда не приходила в восторг от сходства близнецов и никогда не любила любого прямого сходства. Теперь я понимаю, что для меня началом и концом в любой шкале ценностей была индивидуальность – чужая и собственная. Только она вызывала во мне заветную полноту чувств и будила неясную тоску, похожую на влюбленность. Когда я невольно начинала отслеживать истоки этого чуда, называемого довольно банально «яркая личность», для меня просто оживал и становился насущным интерес к семье, роду, национальности. Последняя представляла для меня интерес исключительно художественный: некая природная лаборатория, где при столкновении и взаимодействии таинственных неведомых сил к жизни пробуждаются уникальные феномены человеческого филогенеза. Национальности – это отдельные кладовые, – гетевские праматери, которые ведут тайную непрерывную работу по своим собственным законам, являя свету неповторимые образцы людей и культур.

***

Я вспоминаю то первое, что подсказывает мой скромный образовательный опыт: римские завоевания, покорение Америки и истребление индейских племен, геноцид евреев на протяжении двух тысячелетий, татаро-монгольские нашествия, четырехсотлетнее афроамериканское рабство, победные шествия армии Наполеона, персы и армяне, позже – турки и армяне, Англия и Индия, Франция и Алжир, Турция и Болгария, Англия и Ирландия, нацизм Германии и Италии, российский коммунизм и сталинизм. И это - лишь знакомые фрагменты в вечном обреченном безумии человечества. Неужели из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие ничего не меняется, страшный опыт ничему не учит, и неумолчный гул мирового осуждения и протеста развеивается ветрами, тает облаками, слизывается глухой волной нового времени, и начинается все сначала, и продолжает раскручиваться нескончаемый дьявольский вселенский клубок смерти, кроваво рдеющий на солнце.

***

С некоторых пор меня не оставляет мысль, что все происходящее с нами совсем не случайно, оно приближает нас к какому – то важному открытию или истине… Без этого все события кажутся нелепым нагромождением фактов, наподобие уродливой пирамиды, части которой не спаяны и не подогнаны друг к другу, которая рискует вот-вот развалиться. Любое событие жизни я не воспринимаю как случайное, - это неожиданно попавшееся в руки звено какого-то неведомого целого, которое необходимо постичь. Иногда эти события настолько разные и взаимоисключающие, что кажется, будто они взорвут любую стройную систему. Но их нужно примирить и построить сначала внутри себя.

Вчера слушала патетическую сонату Бетховена: теряющийся полудетский голос, ясный, прозрачный. Он вырывается из мрачных стихий, вопрошает и светиться, и на время подчиняет их.

***

В Австрии, недалеко от озера Нойзильдерзей каждый год вырастают дикие гиацинты и лилии. Нигде в мире и даже Европе их больше нет. А здесь им дает жизнь этот особый, уникальный состав почвы, климат и атмосфера. В искусственных условиях они не выживают, поэтому их тщательно охраняют, а нарушителей штрафуют за каждый цветок. Почему не возведут в закон такое же отношение к каждому народу и к каждому из народа? Как видно, в нашу эпоху растения важнее.

***

Я заперта в своем страшном знании. Самые близкие подруги остались в Москве, те, что оставались дома, стали за пять лет другими. Да и вряд ли я смогу членораздельно им что-то объяснить. Насчет сестры и братьев я связана настоящим обетом молчания. Мне остаются только мои мысли и записи. И еще стихи, которые дают мне необходимую призрачную свободу. Во мне что-то набирается и растет, невесть откуда это берется, будто я концентрирую в себе всю солнечную энергию, и начинает неумолчно звучать тоненькая нота, как предчувствие симфонии. Она бьется незримыми образами, словами, разноцветным хаосом нерожденного нового смысла. А я себя сдерживаю: нет, это только молодое вино, еще не время. Оно во мне томится и бродит. Потом приходит мой час – я всегда узнаю его по короткой вспышке света, когда предметы не меняются, но становятся прозрачными и соединяются тонкими светящимися нитями особого смысла. Во мне разливается упоительная тяжесть, похожая на живое бремя беременности, и тогда я выкладываюсь, рассыпаюсь – в пыль. Не знаю, прочитаешь ли ты когда - нибудь эти строки, сможешь ли ты меня когда-то понять, моя Дина, дано ли будет и тебе испытать это мучительное счастье творчества. Но мне кажется, что мы обязательно встретимся – это и будет мигом нашей настоящей встречи и полного узнавания на росистых золотых лугах свободы.

***

Меня снова охватило появившееся состояние закодированности, движения по невидимой очерченной оси, где каждый шаг заранее предрешен и неслучаен, и приближает к какому-то тайному смыслу, который мне предстоит постичь, увязав все звенья этого гигантского разомкнутого круга. Чем отчетливее я сознаю это, тем больше овладевает мной ощущение собственной цельности.

***

Вот оно, мое «путешествие к центру земли», - я не скольжу, а стремительно проношусь по жутким концентрическим кругам дьявольской воронки, все ниже и ниже. Думаю, это и есть круги ада.

***

Почти все, с кем я общаюсь, нормальны, трафаретно нормальны, (будто с них выводили статистическую норму, которой реально нет), но они пахнут мертвечиной. Один из немногих живых, может быть, самый, - С. М. Только ему и смогла поведать о своем состоянии.

Это была последняя запись Теун. В конец тетради были вложены неотправленные письма и несколько стихов. Судя по датам, те и другие были написаны ею незадолго до обнаружения документов.

«Мне сказали, что я идеалистка. Мне сказали, что три года на расстоянии – нереально. Возможно, я очень наивна, и у меня такое чувство, что я вышла сражаться безоружной против вооруженной толпы. Но что-то в глубине остается незыблемым. Я говорю с тобой каждый день, каждый час, каждый миг. Но рядом тебя нет, и тогда я пишу эти письма, которые тебе не отсылаю. Порой бывает одиноко до слез, и мои слова тонут где-то неуслышанными. Есть твои письма, которые я перечитываю и перечитываю. Но это только строчки, а ты - мираж, нет твоих живых слов, и теряется надежда, что это когда –то будет. В такие минуты мне кажется, что рушится единственная ось, которая меня держала в равновесии, что я соскальзываю с нее и лечу куда- то в пропасть и не за что зацепиться.

Бывают моменты, когда я вздрагиваю, как от удара, когда я сознаю эту нерасторжимую связь. Она укоренилась, отстоялась, проросла в меня до самых заветных глубин, до последней клетки. Иногда это просто теряет остроту, но главное, как томительная, живая, тяжелая плоть, остается во мне и уже никуда не может деться.

Я увидела, что ты светишься сквозь тонкую кожу. Я увидела хрупкость и гордую силу, которая еще не знает своего приложения, и муки роста... Ты не знаешь мою тревожную радость, когда, сам того не подозревая, придаешь острый смысл всему происходящему вне и внутри меня, не знаешь, что в самом отвлеченном предмете, самой далекой мысли живет твое незримое присутствие. В некоторых лицах я вижу твои черты, мне нравятся смех и движения, которые напоминают твои. Я не боюсь уже показаться слабой и потерянной, запутавшейся во всем и самом главном, потому что знаю, что могу быть другой, любой, раз ты во мне и даешь мне силы. Иногда, после работы, я возвращаюсь домой через парк. Он весь –разноголосый хор любви. Я подслушала его. Парк окутан такой тонкой, сиротливой печалью, что кажется, дотронься до её светлого прозрачного тела – и она рассыплется с хрустальным звоном. И все-таки, в сквозных, полуоблетевших кронах теплеет твоя улыбка, и мне кажется: сейчас ты шагнешь мне навстречу из-за ствола того большого дерева. Тобой все звучит, тобой дышат громадные поры леса, ты растворился во всем, в целой Вселенной, поэтому она так трепетно и самозабвенно заключает меня в свои объятия.

***

Ты во мне растешь и ширишься, и мне становится страшно от этого неудержимого роста. Я чувствую себя сильной, огромной, - я ни во что не вмещаюсь. Я теперь вижу, живу, чувствую, мыслю не только за тебя и себя, а за десятерых. И боль, и радость я переживаю так, будто я дошла до возможного предела. Я так явственно и полно слышу, как не слышала никогда. Я слышу шепот из далекого окна. Я вижу затылком. Я так жадно живу, впитываю, вглядываюсь, будто я беззвучный неутомимый насос, и ночью не могу заснуть от непосильного груза дневных впечатлений.

Как огромный локатор, я фокусирую на себе так много граней жизни, так ярко и сильно они отражаются во мне, что меня порой физически не хватает. От меня ничего не отторгается, я понимаю или чувствую первопричину явлений и считаю себя причастной к ней. Мир мне кажется огромным многоцветным ковром, где каждая жизнь, каждое явление составляет штрих, без которого нарушилась бы общая гармония. Я впервые живу на том пределе, который дарит великолепную полноту жизни. Это не экстаз, не момент, это скачок на новый неведомый уровень моих возможностей, которые,- страшно сказать, - оказываются безграничными.

Я поздним майским вечером на балконе. После дождя звенят чисто омытые деревья, последние лучи отражаются на их влажных глянцевых листьях; верхушки искрятся, трепещут. Контуры окружающих предметов обозначились четко, любой стебель, ствол, лист обрел свое лицо. Аромат цветущих деревьев становится резче, томит, волнует. И мне кажется, что жизненная энергия, заключенная в ограниченные формы бурно разросшейся растительности вот-вот прорвет их своим гигантским напором, брызнет веселой мощной струей, стирая реальные границы, потопляя все на своем пути.

Я чувствую, как во мне растет давно знакомое ощущение тоскливого, властного, древнего призыва, который поднимается из самых глубин, что определил, кажется, мое рождение. Если его только можно определить словами, то это жажда сопричастности всему живому. У меня острая зависть к ватаге пробегающих орущих мальчишек, - я хочу быть на их месте. Меня неудержимо тянет к грязной, бездомной болонке, доверчивой и задорной, я с жадным интересом вглядываюсь в черты четырехлетнего черноглазого малыша, слежу за его движениями, - это мой ребенок.

Я вижу закат и его бесчисленные гаммы цветов, медленно сменяющие друг друга, и вот уже на густом сиреневом западе видна узкая розовая полоска, как радостное воспоминание в сознании обреченного. Я – частица заката, затерявшаяся в одном из бесчисленных домов. Вот, кажется, сейчас окунулась бы в это багровое и синее буйство…Зажегся желтый фонарь, он высвечивает тополь у дома, и изумрудную зелень, а наверху колотится по ветру в черном пространстве белый стяг простыни. Я - частица весенней ночи, вездесущая: пробиваю взглядом ночную тьму, наблюдаю рост бактерий земли. Я – лунный луч, скользящий по воде. Я - пульсирующий стебель ночного поля. Мои пальцы – ветви деревьев, ноздри мои – кратеры гор, и мое дыхание согревает стынущие леса, раскиданные за горизонтом. Мне мало границ своего тела. Я – это только миллионная часть меня, я – везде, во всем, во всех стихиях, и все стихии – во мне. Я - вечное движение и обновление, - растекаюсь по земле, внедряюсь в каждую щель, в каждый изгиб.

Прислушиваюсь к неумолчному вечному гулу, - это гудят подземные питающие соки; в них растворилась моя кровь. Я слушаю многоголосый великий хорал – и узнаю в нем песню рождения и песню смерти, песню любви и песню мужества; слышу затихающие аккорды обреченности и неумолчно звенящую струну тоски. Я различаю шелест слез и крик боли, и дремотный шепот трав, капли времени, падающие на корни раненного дерева; слышу, как продолжается огненная пляска солнца, которая еще днем отразилась в воде, и текучий шорох падающих звезд. Я – чуткое ухо земли.

ЧУДО

Была в разгаре радостном весна.

Прохожие смотрели на газоны:

Там зелень пышнотелая цвела

На жирном, свежевзрытом черноземе.

И, распустив клубами свой наряд,

Цветочным ароматом исходила.

И видела то восхищенный взгляд,

То слышала: «Смотри, какая сила!»

А на асфальте, чудом уцелев,

Росток пробился, маленький и бледный.

Он грыз бетон и с болью рвался вверх,

И силы не было на крик победный.

Он выносил мученья от шагов,

И маленькое тело так болело.

Искали люди восхищенных слов,

А под ноги они и не смотрели.

ЛЕРМОНТОВУ.

Впервые на горе за много лет

Увидела твой белый силуэт:

У глаз твоих устало тень легла,

И ветер волосы откидывал со лба,

То рвался ввысь, то уносился вдаль

И нес ту просветленную печаль,

Что на тебе легла. А я …

Я все никак осмыслить не могла,

Как ты прозрен и как проникнут всем,

Живя на свете только двадцать семь.

О, мальчик! О, мудрец! Как худ и бледен ты!

Сойди с той одинокой высоты!

Ты так устал, и грудь твоя пуста,

И эта голая, холодная скала…

Я поняла: он не уйдет из скал,

Он, словно Данко, сердце оторвал

От плоти, и в последний час

Вложил рукою трепетной в Кавказ.

Щекой пылающей припала я к скале,

И чудо дивное вдруг приоткрылось мне:

Два сердца там пульсировали разом, -

То сердце мальчика и моего Кавказа.

***

Скоро свет по земле разольется

И затопит заря,

Утро в сонные окна ворвется

Жду тебя.

Солнце жмурит глаза и смеется,

И дневная жара,

Дождь ли вдруг оголтело польется –

Жду тебя.

Стынет пар, от земли поднимаясь, -

Жду тебя.

И смеясь, и тоскуя, и каясь,

Жду тебя.

И повеет вечернею свежестью, -

Жду тебя,

Со своей нерастраченной нежностью, -

Жду тебя.

Ветер листья на лужи бросает –

Жду тебя.

Плакать мне иль смеяться –не знаю, -

Жду тебя.

Закружусь и забудусь в суетах, -

Жду тебя.

Повторяю два слова эти:

«Жду тебя».

НОЯБРЬ.

Голый остов земли, бесстыдный, нескрашенный,

И остовы листьев, гонимых, безжизненных,

И остовы душ, холодных и ищущих

В последней надежде тепло,

Что является трудно, как новая истина,

В виде слова, костра, человека.

ДРУГ НАШЕЙ СЕМЬИ.

По дороге я вспомнила свой первый визит к нему, тогда я еле переводила дыхание: у него была тетрадь с моими стихами. Для компетентного литературного вердикта отец рекомендовал какого-то профессора, но, едва заметив его на почтительном отдалении, я тотчас же передумала к нему обращаться, сейчас же представив, как он будет вымучивать общие фразы типа: «Это так свежо и интересно, вот только ту фразу отпилить здесь, а эту прикрепить туда…» Тут я вспомнила его, Мусарби Срукова, у которого пару раз оказалась на лекциях (вольнослушателем); одну из них он начал с прелестных никому неизвестных стихов, которые увидел в газете и выучил по дороге. Мое впечатление дополнили рассказы студентов о том, что он мог пролонгировать это занятие на два академических часа с переменой в придачу, и делал это так, что аудитория забывала, зачем пришла. Он экспромтом заменял любых преподавателей, начиная с лингвистов, кончая «зарубежниками».

Поднимаясь по бесконечной лестнице, я называла себя несчастной графоманкой и неудачницей, а оказавшись перед высокой входной дверью, совершила над собой героическое усилие, чтобы не развернуться назад. Я пожалела, что пришла, - он был почти пьян. «Заходи,- и пристально взглянул на меня, но внезапно его красные глаза заблестели слезами.- Подумать только, одно лицо! Если бы у Теун была дочь, вряд ли большее сходство было возможно». Он пристально и оценивающе разглядывал меня. Кажется, я покраснела. «Впрочем, не совсем Теун: в тебе нет её хрупкости… Теун, которая лет пять интенсивно занималась плаванием … или бегом. Это так?» Я кивнула: надо же, прямо в яблочко. Он казался очень гордым от собственной проницательности. «Мы ведь учились с ней на одном курсе в МГУ и были друзьями». В просторной, по-холостяцки неряшливой комнате он усадил меня за стол, сам сел напротив и молчал довольно долго. Пауза стала тяготить, и я приготовилась припомнить какое-то забытое дело, как он спросил: «Чаю хочешь?» Я согласилась. Вскоре он принес два остывших стакана. Мы молча выпили. Мне все казалось, что он вот-вот уснет. Тут он вспомнил о рукописи и принес её. «Тебе нравится заниматься этим?» - спросил он меня, глядя прямо в глаза, и, не дожидаясь, сам же ответил: «Нравится».

– Откуда вы знаете?

- Я увидел это здесь.- Он полистал страницы и куда-то ткнул пальцем.

-Не здесь, и не здесь. Но здесь – возможно

. Он неопределенно покрутил рукой: «Что ж, жаль».

- Жаль чего?

- Жаль, что тебе это нравится…

Он увидел мое лицо: «Не обижайся, ты же видишь… Я порой не в форме. Ты извини».

Я сказала, что пойду, но он запротестовал и заявил, что хочет со мной поближе познакомиться. Не спрашивая, он закурил, и вскоре мы оказались в эпицентре едкого дыма дешевых сигарет. Он пустился в воспоминания, и я вскоре поняла причину его успеха: он был прекрасным импровизатором (плюс к этому феноменальная память и хорошее литературное чутье- это как минимум). Правда, он периодически воспарялся в патетических порывах, - была в нем такая старорежимная черта. Но она его не портила. Его монолог касался забавных случаев университетской жизни. Мы плыли в сизом дыму, и я позволила оторвать себя от конкретного пространства и времени, очутившись в головокружительном каскаде уморительных историй, в которых процент истины в строгом смысле слова вряд ли дотягивал до 10. «Неплохое чувство юмора для «папика», - подумала я про себя, ощущая абсолютную непринужденность. Он прекрасно видел, что я не верю его россказням, но это ни на миг не поколебало артистического запала. Порой я, не сдерживаясь, хохотала до слез.

Внезапно он посерьезнел и без паузы продолжил, - уже по моему поводу: «А теперь слушай: отговаривать тебя я не буду. Это сделают за меня обстоятельства. Может быть маленький сюрприз в виде… ну, скажем, «великой» любви, которая обернется однажды мыльным пузырем. Это могут быть друзья,- похитители творческого времени, или любимый муж, или болезнь ребенка. А адыгский быт? Его одного хватит, чтобы утонуть с головой и не вспоминать о поэзии даже во сне. Но если ты выдюжишь, и успешно, и вступишь в серьезную игру, - станет интересно и даже хорошо… до некоторых пор…Тебя постепенно начнет сводить с ума наша …интеллигенция.

Я помню, когда впервые вступил в национальный храм наук. Я был уверен, что здесь собраны те, что воплощают «разумное, доброе, вечное»и думают только о народной науке и культуре. Знаешь, я ведь действительно встретил таких, правда, единицы, и те стали впоследствии моими друзьями. Они всегда были наивны и трогательны. Но большинство … маляры. Они активно, но незаметно окрашивают репутацию своих коллег в серый цвет. Это необходимо, чтобы на этом фоне стала очевидной собственная несомненная значимость. Этот медленно накапливаемый яд. Любимым развлечением таких вот ученых было обсуждение творческих промахов и неудач своих коллег, в том числе женщин. Войдя в виток доверительного откровения, они начинали оговаривать кроме профессиональных, личные качества женщин, незаметно переходя на интимные, - весело так, беззлобно. Иногда какая - то из «тем» весьма некстати оказывалась рядом, в сизом от табачного дыма лестничном пролете, и тогда мужчины легко меняли ее, перемигиваясь за спиной. Коллега, безмятежно улыбаясь, проходила мимо, оставаясь в счастливом неведении относительно того, что минутой раньше была объявлена очередной Манон Леско.

Меня по - настоящему впечатляли героические интриги и усилия в борьбе за директорское кресло в научных и околонаучных учреждениях, когда порой проигравшая оппозиция подвергалась административным и психологическим репрессиям, вплоть до увольнения. Другие питаются чужими невоплощенными идеями и мыслями, прочитывая неопубликованные рукописи своих коллег, чтобы «рецензировать» их, а потом уверенно выдают за свои. (Питательный бульон для растущей колонии бактерий). Их активная доброжелательность к «донору» может вызвать слезы благодарности. Она совершенно сбивает с толку, так что последнему кажется, что подобный казус с таким золотым человеком не более как совпадение. И он остается в этой томительной уверенности до следующей своей новой идеи.

Но есть еще одни… Эти люди никогда не будут твоими врагами – только друзьями. Они тебя даже будут очень любить – по-разному, весьма разнообразно, скажу я тебе! И только самые умные из них сделают так, что ты потихоньку, незаметно начнешь терять веру в себя. И начнется это с того дня, когда ты спросишь себя: «А действительно ли я тот, за кого себя принимал?»

Он покрутил головой и залпом допил холодный чай. «Они начнут разбирать тебя по кирпичикам, пока не дойдут до основания. А потом однажды глянешь на себя в зеркало – нет тебя! Они будут пытаться найти твою иголку в яйце, а яйцо – в шкатулке, словом, то, что за семью печатями. С каким мучительным сладострастием исследуют они природу настоящего творчества! Но куда им! Пойди, догони ветер, или поймай руками шаровую молнию – убьет! Кончается тем, что они исследуют саму природу носителя таланта. Они проникают в него, узнают его силу, а главное – слабость, разрастаются медленно в теле раковой опухолью, разъедают его с неуклонным неслышным упорством ржавчины, съедают изнутри, как съели муравьи последнего из рода Буэндиа. Они все знают о своем хозяине, могут лучше него самого прогнозировать поведение, быстрее назовут привычки и странности. А то вдруг, на миг забыв бдительность, воспроизведут с пугающей очевидностью одному тебе ведомую забытую подробность». Он встал и принялся напряженно ходить по комнате.

«В обычное время их не замечаешь: в общем они не интересны, и, не задумываясь над их сутью, чувствуешь только мелкое дно и особую силу –центростремительную, направленную всегда только вниз. Да, они муравьи, работяги. Но расхожий мотив их труда – долг! Они тащат его на себе, будь он даже втрое тяжелее их собственного веса. Это – рабы труда без вдохновения. А если оно есть – то только тень живой плоти. Труд со страдальческими бровями Пьеро. Бедняги! Отдаться творчеству, как порыву страсти…- они не знают этого. Они мне кажутся воплощением самого «духа тяжести».

Внезапно он прервался, сел напротив меня и долго изучал мое лицо. Но я знала, что скорее вызываю в нем какие-то ассоциации, и не смутилась. «Игра для них – долг, - продолжил он, - полутона, безмерность палитры жизни – тяжеловесная определенность «черно – белого», порыв чувств – легкомыслие. Их любимый жанр – моралите. Ибо они, да, именно они создают «моральную» твердыню мира с её застывшей, раз навсегда данной постной маской. Они по - своему талантливы, ибо умудряются создать тюрьмы, суды и инквизицию в единственном царстве абсолютной свободы – в мире творчества. Они всерьез расписывают творческие «нормы», принимают, утверждают и способствуют выполнению социальных и политических тем и заказов. Те, кто не вписывается в эти бредовые рамки, объявляется «профессионально и научно несостоятельным», изгоняется из институтов и других заведений. Примерно так ушел я, и не только я. Так самых живых и талантливых убирают их «истинные друзья», доверительно и проникновенно говоря им, что это делается ради «настоящей чистой науки» или «искусства».

Я бы давно заскучала от его затянувшегося, не до конца ясного монолога, если бы не особая сила проникновения его фраз, благодаря которой я запомнила их почти все до одной: «Они очень любят великих мертвецов, в особенности поэтов. Они неистовее всех их превозносят и служат светлой памяти. И они же быстрее всех убивают все живое: у них повышенное чутье на все, что стремительно растет и развивается, - они тихо подкрадываются и незаметно душат, так как служат только памятникам. Ибо их единственная тайная страсть – некрофилия. Места их обитания напоминают кладбища… Знаешь, самая страшная жестокость – жестокость слабых, они вымещают в ней всю ярость своего застаревшего бессилия, начиная с детства, в течении которого их, как правило, все обижали. Но такие слишком хитры, осмотрительны и трусливы, чтобы играть против правил, - их никогда не уличишь. Именно они пришли к реальной власти в 37 году, и, востребованные, с тех пор размножились и утвердились. Это они убили твоего деда. Это они и через них были уничтожены самые талантливые…»

Дата добавления: 2015-07-12