Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта — Лермонтова.

А. Н. Пыпин. | Русский архив. 1893. Кн. 8. С. 588. | Русский библиофил. 1915. № 5. С. 71 | Е. П. Ростопчина — А. Дюма | Лермонтов — М. А. Лопухиной. | Я на днях купил лошадь у генерала. Прошу вас, если есть деньги, прислать мне 1580 рублей, лошадь славная и стоит больше, а цена эта не велика. | М. Б. Лобанов-Ростовский. | Русский архив. 1882. № 2. С. 239 | Прожив несколько месяцев в Петербурге, часто бывая у своих многочисленных родственников мать моя ближе всего сошлась с двоюродной сестрою, Кат. Ал. Сушковой. | Весна 1835 г. |

Читайте также:

В. А. Соллогуб. С. 377

...Стихи Лермонтова («На смерть Пушкина». — Е. Г.) прекрасные...

А. И. Тургенев. Дневник. 2 февраля 1837 г.

(Здесь и далее цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина)

Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но все проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон.

В. П. Бурнашев. Стб. 1781

Толковали, что Дантес страшно рассердился на нового поэта и что командир Л.-Гв. Гусарского полка утверждал, что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его ругательные стихи. Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое на смерть Пушкина сначала без заключительных 16 строк. Оно прочтено было государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что в. кн. Михаил Павлович сказал даже: «Этот чего доброго заменит России Пушкина», что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь Влад. Фед. Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой.

П. А. Висковатов. С. 223

Князь Владимир Федорович Одоевский сказал в разговоре с бабушкой, где-то в реюньоне (обществе. — Фр.), что многие выражают только сожаление о том, зачем энергия мысли в этом стихотворении не довольно выдержана, чрез что заметна та резкость суждений, какая слишком рельефирует сам возраст автора.

В большом свете вообще выражалось сожаление только о том, что автор стихов слишком будто бы резко отозвался о Дантесе, выставив его нечем иным, как искателем приключений и почти chevalier d'industrie (авантюристом. — Фр.). За этого Дантеса весь наш бомонд, особенно же юбки. Командир Лейб-гусаров Х[омутов] за большим званым ужином сказал, что не сиди Дантес на гауптвахте и не будь он вперед назначен к высылке за границу с фельдъегерем, кончилось бы тем, что как Пушкин вызвал его, так он вызвал бы Лермонтова за эти «ругательные стихи». А по правде, что в них ругательного этому французишке, который срамил собою и гвардию, и первый гвардейский кавалерийский полк, в котором числился. Одним словом, стихи эти, переписываемые и заучиваемые всеми повсюду, в высших сферах считались ребяческою вспышкою, а в публике, хотя и негромко, но признавались за произведение гениальное. Говорят (правда ли, нет ли, не знаю), это не что иное, как придворное повторение мнения самого императора, прочитавшего стихи со вниманием и сказавшего будто бы: «Этот чего доброго заменит России Пушкина». Стихи эти читал даже великий князь Михаил Павлович и только сказал смеясь: «Эх, как же он расходился! Кто подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам?» Прочел их и граф Бенкендорф, но отнесся к ним как к поэтической вспышке, сказав Дубельту: «Самое лучшее на подобные легкомысленные выходки не обращать никакого внимания, тогда слава их скоро померкнет, ежели мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет и мы только раздуем пламя страстей». Даже до нас доходило, что великий князь (Михаил. — Е. Г.) при встрече с Бенкендорфом шепнул ему, что желательно, чтоб этот «вздор», как он выразился, не обеспокоил государя императора.

В. П. Бурнашев. Стб. 1781—1782

В генваре Пушкин умер. Когда 29 или 30 дня эта новость была сообщена Лермонтову с городскими толками о безыменных письмах, возбуждавших ревность Пушкина и мешавших ему заниматься сочинениями в октябре и ноябре (месяцы, в которые, по слухам, Пушкин исключительно сочинял), — то в тот вечер Лермонтов написал элегические стихи, которые оканчивались словами:

И на устах его печать.

Среди их слова: «не вы ли гнали его свободный чудный дар» означают безыменные письма, что совершенно доказывается вторыми двумя стихами:

И для потехи возбуждали

Чуть затаившийся пожар.

С. А. Раевский. С. 395

Через несколько дней после дуэли и смерти Пушкина Лермонтов написал это стихотворение, заключив его стихом: «И на устах его печать!» Оно разошлось по городу.

Вскоре после этого заехал к нему один из его родственников, из высшего круга (не назову его), у них завязался разговор об истории Дантеса (барон Геккерн) с Пушкиным, которая в то время занимала весь Петербург. Господин этот держал сторону партии, противной Пушкину, во всем обвиняя поэта и оправдывая Дантеса. Лермонтов спорил, горячился, и, когда тот уехал, он, взволнованный, тотчас же написал прибавление к означенному стихотворению. В тот же день вечером я посетил Лермонтова и нашел у него на столе эти стихи, только что написанные. Он мне сказал причину их происхождения, и тут же я их списал, потом и другие из его товарищей сделали то же, стихи эти пошли по рукам.

А. М. Меринский ¹. С. 304

Успех этот радовал меня по любви к Лермонтову, а Лермонтову, так сказать, вскружил голову — из желания славы. Экземпляры стихов раздавались всем желающим, даже с прибавлением двенадцати стихов, содержащих в себе выходку противу лиц, не подлежащих русскому суду — дипломатов (и) иностранцев, а происхождение их есть, как я убежден, следующее. К Лермонтову приехал брат его камер-юнкер Столыпин. Он отзывался о Пушкине невыгодно, говорил, что он себя неприлично вел среди людей большого света, что Дантес обязан был поступить так, как поступил. Лермонтов, будучи, так сказать, обязан Пушкину известностью, невольно сделался его партизаном и по врожденной пылкости повел разговор горячо. Он и половина гостей доказывали, между прочим, что даже иностранцы должны щадить людей замечательных в государстве, что Пушкина, несмотря на его дерзости, щадили два государя и даже осыпали милостями и что затем об его строптивости мы не должны уже судить.

Разговор шел жарче, молодой камер-юнкер Столыпин сообщил мнения, рождавшие новые споры, — и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому.

Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые почти полностью поместил в стихах: «если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд».

Разговор прекратился, а вечером, возвращаясь из гостей, я нашел у Лермонтова и известное прибавление, в котором явно выражался весь спор. Несколько времени это прибавление лежало без движения, потом по неосторожности было объявлено об его существовании и дано для переписывания; чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры.

С. А. Раевский. С. 395—396

Погруженный в думу свою, лежал поэт, когда в комнату вошел его родственник, брат верного друга поэта Монго-Столыпина, камер-юнкер Николай Аркадьевич Столыпин. Он служил тогда в Министерстве иностранных дел под начальством Нессельроде и принадлежал к высшему петербургскому кругу. Таким образом, его устами гласила мудрость придворных салонов. Он рассказал больному о том, что в них толкуется. Сообщил, что вдова Пушкина едва ли долго будет носить траур и называться вдовою, что ей вовсе не к лицу и т. п.

Столыпин, как и все, расхваливал стихи Лермонтова, но находил и недостатки и, между прочим, что «Мишель», апофеозируя Пушкина, слишком нападает на невольного убийцу, который, как всякий благородный человек, после всего того, что было между ними, не мог бы не стреляться: честь обязывает. Лермонтов отвечал на это, что чисто русский человек, не офранцуженный, не испорченный, снес бы со стороны Пушкина всякую обиду, снес бы ее во имя любви своей к славе России, не мог бы поднять руки своей на нее. Спор стал горячее, и Лермонтов утверждал, что государь накажет виновников интриги и убийства. Столыпин настаивал на том, что тут была затронута честь и что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что судить Дантеса и Геккерна по русским законам нельзя, что ни дипломаты, ни знатные иностранцы не могут быть судимы на Руси. Тогда Лермонтов прервал его, крикнув: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд». Эта мысль вошла потом почти дословно в последние 16 строк стихотворения.

Запальчивость поэта вызвала смех со стороны Столыпина, который тут же заметил, что у «Мишеля слишком раздражены нервы». Но поэт был уже в полной ярости, он не слушал своего светского собеседника и, схватив лист бумаги да сердито поглядывая на Столыпина, что-то быстро чертил на нем, ломая карандаши, по обыкновению, один за другим. Увидев это, Столыпин полушепотом и улыбаясь заметил: «La poesie enfante (поэзия зарождается)!» Наконец раздраженный поэт напустился на собеседника, назвал его врагом Пушкина и, осыпав упреками, кончил тем, что закричал, чтобы сию же минуту он убирался, иначе он за себя не отвечает. Столыпин вышел со словами «Mais il est fon a lier (да он до бешенства дошел, его надо связать)». Четверть часа спустя Лермонтов, переломавший с полдюжины карандашей, прочел Юрьеву заключительные 16 строк своего стихотворения, дышащих силой и энергией негодования.

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

(и т. д.)

П. А. Висковатов. С. 224—225

Я (записаны слова Юрьева, родственника и друга Лермонтова. — Е. Г.) тотчас списал с этих стихов, не выходя из комнаты Лермонтова, пять или шесть копий, которые немедленно развез к некоторым друзьям. Эти друзья частью сами, частью при помощи писцов, написали еще изрядное количество копий, и дня через два или три весь Петербург читал и знал «дополнение к стихам Лермонтова на смерть Пушкина».

В. П. Бурнашев. Стб. 1783

Я была оскорблена тем, что петербургское общество разделилось на два лагеря и было много людей, находивших оправдание поступку иностранца, приемного сына посланника Голландии, любимца дам, элегантного кавалергарда Дантеса-Геккерна. Я была в негодовании от этого и от всего сердца одобряла прекрасные стихи Лермонтова. Между прочим, эти стихи были причиной изгнания молодого поэта, ссылки его на Кавказ, где он погиб также во цвете лет на дуэли, не преследуемый, однако, как Пушкин, неблагородными анонимными письмами, не быв жертвой любви к своей жене…

В. И. Анненкова. С. 127—129

Стихи сии ходили в двух списках по городу, одни с прибавлением, а другие без него, и даже говорили, что прибавление было сделано другим поэтом, но что Лермонтов благородно принял это на себя.

А. Н. Муравьев. С. 26

Тысяча восемьсот тридцать седьмой год был несчастлив для нашего поэта, которого перевели из гвардии тем же чином в армию, в Нижегородский драгунский полк, стоявший в Грузии. В то время Лермонтов написал стихотворение на смерть А. С. Пушкина, убитого тогда на дуэли. Не удовольствовавшись первоначальным текстом, он через несколько дней прибавил к нему еще шестнадцать окончательных стихов, вызванных толками противной партии и имевших влияние на его участь...

А. М. Меринский ¹. С. 302

После этого чего мудреного, что такой пламенный человек, как Лермонтов, не на шутку озлился, когда до него стали справа и слева доходить слухи о том, «что в высшем нашем обществе, которое русское только по названию, а не в душе и не в самом деле, потому что оно вполне офранцужено от головы до пяток», идут толки о том, что в смерти Пушкина, к которой все эти сливки общества относятся крайне хладнокровно, надо винить его самого, а не те обстоятельства, в которые он был поставлен, не те интриги великосветскости, которые его доконали, раздув пламя его и без того всепожирающих страстных стремлений. Все это ежедневно раздражало Лермонтова...

В. П. Бурнашев. Стб. 1783

...Тем не менее я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, — некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные, невыгодные для него слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счет выражения, вовсе не для них назначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредном (как я прежде мыслил и ныне мыслю) для других еще более, чем для себя. Но если мне нет оправдания, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, — ибо в ту минуту страсть была сильнее холодного рассудка.

Лермонтов. Объяснение из «Дела о непозволительных стихах...» //

Вестник Европы. 1887. С. 340

Вскоре после того как-то на одном многолюдном вечере известная в то время старуха и большая сплетница Анна Михайловна Хитрово при всех обратилась с вопросом к Бенкендорфу (шефу жандармов): «Слышали ли вы, Александр Христофорович, что написал про нас (заметьте: про нас!) Лермонтов?»

А. М. Меринский ¹. С. 305

Государь об них [стихах Лермонтова] ничего не знал, потому что граф Бенкендорф не придавал стихам значения, пока дней пять или шесть назад был бал у графа Ф[икельмона], где был и граф Бенкендорф в числе гостей. Вдруг к нему подходит известная петербургская болтунья и, как ее зовут, la lepre la societe (язва общества), Х[итрово], разносительница новостей, а еще более клевет и пасквилей по всему городу, и, подойдя к графу, эта несносная вестовщица вдруг говорит: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи, на всех нас и в которых la crème de la noblesse (сливки дворянства) отделаны на чем свет стоит?» — «О каких стихах вы говорите, сударыня?» — спрашивает граф. — «Да о тех, что написал гусар Лермонтов и которые начинаются стихами: «А вы надменные потомки!» — то есть, ясно, мы все, toute l'aristocratie russe (вся русская аристократия)». Бенкендорф ловко дал тотчас другое направление разговору и столько же ловко постарался уклониться от своей собеседницы, которую, как известно, после всех ее проделок, особенно после ее попрошайничеств, нигде не принимают, кроме дома ее сестры, графини Ф[икельмон], которая сама, бедняжка, в отчаянии от такого кровного родства. Однако после этого разговора на рауте граф Бенкендорф на другой же день, перед отправлением своим с докладом к государю императору, сказал Дубельту: «Ну, Леонтий Васильевич, что будет, то будет, а после того, что Х[итрово] знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить об них государю».

В. П. Бурнашев. Стб. 1783

Но вот на многолюдном рауте, если не ошибаемся, у графини Ферзен, А. М. Хитрово, разносчица всевозможных сенсационных вестей, обратилась к графу Бенкендорфу со злобным вопросом: «А вы читали, граф, новые стихи на всех нас, в которых la crème de la noblesse отделывается на чем свет стоит молодым гусаром Лермонтовым?» Она пояснила, как стихи, начинающиеся словами «А вы надменные потомки» и пр., составляют оскорбление всей русской аристократии и довела графа до того, что он увидел необходимость разузнать дело ближе. Тогда-то раскрылось, что ходили по рукам два списка. Граф Бенкендорф знал и уважал бабушку Лермонтова Арсеньеву, бывал у нее, ему была известна любовь ее к внуку, и он искренне желал дать делу благоприятный оборот. Говорили, что, когда граф явился к императору, чтобы доложить о стихах в самом успокоительном смысле, государь уже был предупрежден, получив по городской почте экземпляр стихов с подписью: «Воззвание к революции». Подозрение тогда же пало на г-жу Хитрово.

П. А. Висковатов. С. 226

Когда граф явился к государю и начал говорить об этих стихах в самом успокоительном тоне, государь показал ему экземпляр их, сейчас им полученный по городской почте, с гнусною надписью: «Воззвание к революции». Многие того мнения, что это работа de la lepre de la societe, которая, недовольная уклончивостью графа на рауте, чем свет послала копию на высочайшее имя в Зимний дворец, причем, конечно, в отделении городской почты в Главном почтамте поверенный дал вымышленный адрес, и концы в воду, но, естественно, не для жандармерии, которая имеет свое чутье. Как бы то ни было, государь был разгневан, принял дело серьезнее, чем представлял граф, и велел великому князю Михаилу Павловичу немедленно послать в Царское Село начальника штаба гвардии Петра Федоровича Веймарна для произведения обыска в квартире корнета Лермонтова.

В. П. Бурнашев. Стб. 1783—1784

Рассказывали тогда, что будто он [Бенкендорф] выразился так: «Уж если Анна Михайловна знает про эти стихи, то я должен о них доложить государю». Вследствие этого доклада был послан начальник Гвардейского штаба (ныне) покойный Веймарн, чтоб осмотреть бумаги Лермонтова, в Царское Село, где не нашли поэта (он большею частию жил в Петербурге), а нашел только его нетопленную квартиру и пустые ящики в столах. Развязка вам известна — Лермонтова сослали на Кавказ.

А. М. Меринский ¹. С. 304

Веймарн нашел прежде всего, что квартира Лермонтова уже много дней не топлена, потому что сам хозяин ее проживает постоянно в Петербурге у бабушки. Начальник штаба делал обыск и опечатывал все, что нашел у Лермонтова из бумаг, не снимая шубы.

В. П. Бурнашев. Стб. 1784

Скажи мне, что сталось с Лермонтовым? Правда ли, что он жил или живет еще не дома? Неужели еще одна жертва, заклаемая в память усопшему? Господи, когда все это кончится?!

А. А. Краевский — С. А. Раевскому.

Записка из «Дела о непозволительных стихах...» //

Вестник Европы. 1887. С. 341

Между тем дали знать Мише, он поскакал в Царское и повез туда с полною откровенностью весь свой портфель, в котором, впрочем, всего больше было, конечно, барковщины, но, однако, прискакавший из Царского фельдъегерь от начальника штаба сопровождал полкового адъютанта и жандармского офицера, которые приложили печати свои к бюро, к столам, к комодам...

В. П. Бурнашев. Стб. 1784

Случилось мне на другой день обедать у Мордвинова, за столом потребовали его к гр. Бенкендорфу, через час он возвратился и с крайним раздражением сказал мне: «Что ты на нас вздумал? ты сам будешь отвечать за свою записку». Оказалось, что, когда Лермонтов был взят под арест, генерал Веймарн, исполнявший должность гр. Бенкендорфа за его болезнью, поехал опечатать бумаги поэта и между ними нашел мою записку. По тогдашней строгости это могло для меня плохо кончиться, но меня выручил из беды бывший начальник штаба жандармского корпуса генерал Дубельт. Когда Веймарн показал ему мою записку, уже пришитую к делу, Дубельт у него очень спокойно спросил, что он думает о стихах Лермонтова, без конечного к ним прибавления. Тот отвечал, что в четырех последних стихах и заключается весь яд. «А если Муравьев их не читал, точно так же как и Мордвинов, который ввел его в такой промах?» (В записке содержалась просьба Муравьева помочь Лермонтову, адресованная Мордвинову, который занимал пост у Бенкендорфа — Е. Г.) — возразил Дубельт. Веймарн одумался и оторвал мою записку от дела. Это меня спасло, иначе я совершенно невинным образом попался бы в историю Лермонтова.

А. Н. Муравьев. С. 26—27

Командующий отдельным Гвардейским корпусом, Генерал-Адъютант Бистром в дополнение записи от сего числа за № 78 имеет честь препроводить при сем к Его Сиятельству Графу Александру Христофоровичу (Бенкендорфу) стихи, писанные корнетом Л. Г. Гусарского полка Лермонтовым, полученные сего числа от Генерал-Адъютанта Клейнмихеля.

Из докладной Бенкендорфу.

Цит. по: Щеголев П. Е. Книга о Лермонтове. Вып. 1. С. 258

Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермонтова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о дальнейшей его участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать.

А. X. Бенкендорф. Докладная записка императору Николаю I.

Цит. по: Лермонтов и Николай I //

Литературная газета. 1959. № 126. 13 окт.

Приятные стихи, нечего сказать: я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону.

Николай I. Резолюция на докладной записке Бенкендорфа.

Цит. по: Лермонтов и Николай I //

Литературная газета. 1959. № 126. 13 окт.

Вследствии больших связей бабушки Лермонтова, Арсеньевой, поэт пользовался большими льготами. Он, как мы говорили, почти не жил в Царском Селе, где был расположен его полк, а проживал у бабушки в Петербурге. Это обстоятельство усугубляло вину Лермонтова. Так как он формального отпуска не получал, то непребывание его в месте стоянки полка считалось самовольной отлучкой. Начальник штаба Веймарн, посланный в Царское Село смотреть там бумаги поэта, нашел квартиру нетопленною, ящики стола и комодов пустыми. Далее, отсутствие Лермонтова прикрыли внезапною болезнью его, приключившеюся при посещении внуком престарелой бабушки, и ограничились затем только выговором ближайшему виновнику недосмотра, полковнику Саломирскому (приказ по отдельному гвардейскому корпусу от 28-го февраля 1837 года за № 33). Болезнь Лермонтова делала, однако, необходимым разъяснение, кем было распространено стихотворение. Главным виновником оказался Св. Аф. Раевский. Он решился взять на себя добрую часть вины.

П. А. Висковатов. С. 227

Обязанный дружбою и одолжением Лермонтову и видя, что радость его очень велика от соображения, что он в 22 года от роду сделался всем известным, я с удовольствием слушал все приветствия, которым осыпали его экземпляры.

С. А. Раевский. С. 396

Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастью, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать, вероятно, он показал их, как новость, другому, — и таким образом они разошлись.

Лермонтов.

Объяснение из «Дела о непозволительных стихах...» //

Вестник Европы. 1887. С. 340

Бабка моя Киреева во младенчестве воспитывалась в доме Столыпиных, с девицею Е. А. Столыпиной, впоследствии по мужу Арсеньевою (дамой шестидесяти четырех лет, родною бабушкою корнета Лермонтова, автора стихов на смерть Пушкина). Эта связь сохранилась и впоследствии между домами нашими, Арсеньева крестила меня в г. Пензе в 1809 году и постоянно оказывала мне родственное расположение, по которому — и потому что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним сошелся — предложены были в доме их стол и квартира.

С. А. Раевский. С. 396

Свят. Афан. Раевский, проживавший иногда у Лермонтова, возвратившись домой, нашел вновь сочиненные 16 стихов. Он пришел в восторг и радуясь быстрой славе, приобретенной 22-летним поэтом, стал распространять и эти сильные стихи. Правда, ему, как и Лермонтову, приходило в голову, что за эти 16 строк можно пострадать, что им можно придать весьма опасное толкование, но молодые люди утешали себя тем, что государь осыпал милостями семейство Пушкина, следовательно, дорожил поэтом, из чего, как казалось им, вытекало само собою, что можно бранить врагов поэта.

П. А. Висковатов. С. 226

В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу.

А. П. Шан-Гирей. С. 750

По возвращении моем в Петербург я скоро был сделан столоначальником... Другим столоначальником в том же отделении (департамента гос. имуществ) был Раевский, кажется, сам ничего не написавший, но имевший значительные литературные связи. Был ли он родственник Лермонтову, или однокашник по месту образования, или, наконец, просто земляк, я не знаю, но только в то время они жили вместе с Лермонтовым. Я весьма часто бывал у них и, конечно, не мог предвидеть, что этот некрасивый, малосимпатичный офицерик, так любивший распевать тогда не совсем скромную песню под названием «поповны», сделается впоследствии знаменитым поэтом.

В. А. Инсарский. Из записок //

Русский архив. 1883. Кн. 4. Стб. 525

Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзывов журналиста Краевского, который сообщил их В. А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. Знакомые Лермонтова беспрестанно говорили ему приветствия, и пронеслась даже молва, что В. А. Жуковский читал их его императорскому величеству государю наследнику и что он изъявил высокое свое одобрение.

С. А. Раевский. С. 396

Этот Раевский постоянно приносил в департамент поэтические изделия этого офицерика. Я живо помню, что на меня навязали читать и выверять «Маскарад», который предполагали еще тогда поставить на сцену. Точно так же помню один приятельский вечер, куда Раевский принес только что написанные Лермонтовым стихи на смерть Пушкина, которые и переписывались на том же вечере в несколько рук и за которые вскоре Лермонтов отправлен на Кавказ, а Раевский, кажется, в Саратовские или Астраханские степи, где и приютился у какого-то хана в качестве секретаря.

В. А. Инсарский. Стб. 527

Раз пришло было нам на мысль, что стихи темны, что за них можно пострадать, ибо их можно перетолковать по желанию, но, сообразив, что фамилия Лермонтова подписывалась под ними вполне, что высшая цензура давно бы остановила их, если б считала это нужным, и что государь император осыпал семейство Пушкина милостями, следовательно, дорожил им, — положили, что, стало быть, можно было бранить врагов Пушкина, оставили было идти дело так, как оно шло, но вскоре вовсе прекратили раздачу экземпляров с прибавлениями потому, что бабку его Арсеньеву, и не знавшую ничего о прибавлении, начали беспокоить общие вопросы о ее внуке, и что она этого пожелала. Вот все, что по совести обязан сказать я об этом деле.

С. А. Раевский. С. 396—397

Когда старушка бабушка узнала об этих стихах, то старалась всеми силами, нельзя ли как-нибудь, словно фальшивые ассигнации, исхитить их из обращения в публике, но это было решительно невозможно: они распространялись с быстротою, и вскоре их читала уже вся Москва, где старики и старухи, преимущественно на Тверской, объявили их чисто революционными и опасными.

В. П. Бурнашев. Стб. 1784—1785

Я еще не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не смог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг всю необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней.

Лермонтов. Объяснение из «Дела о непозволительных стихах...» //

Вестник Европы. 1887. С. 341

Февраля 21-го Раевский был посажен под арест по распоряжению графа Петра Андреевича Клейнмихеля. Лермонтова же подвергли домашнему аресту. Того же дня с Раевского было снято показание. Отлично сознавая важность того, чтобы показание Лермонтова не разнилось с его показанием, он черновую, писанную карандашом, положил в пакет, адресовав его на имя крепостного человека Михаила Юрьевича, искренне преданного своему барину. Адрес на пакете этом гласит:

Против 3 Адмиралтейской части, в доме кн. Шаховской. Андрею Иванову.

К черновой приложена записка.

«Андрей Иванович! Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже. Если сам не сможешь завтра же поутру передать, то через Афанасия Алексеевича, и потом непременно сжечь ее».

Афанасий Алексеевич Столыпин был особенно любим и почитаем Лермонтовым, да и сам он был из немногих людей, привязанных к Михаилу Юрьевичу. Доставить пакет этот Раевский препоручил одному из сторожей. Пакет был перехвачен и немало усугублял виновность Раевского перед судьями.

П. А. Висковатов. С. 227

Бабушка была в отчаянии; она непременно думала, что ее Мишеля арестуют, что в крепость посадят, однако все обошлось даже без ареста, только ведено было ему от начальника штаба жить в Царском, занимаясь впредь до повеления прилежно царской службой, а не «сумасбродными стихами...» Однако несколько дней спустя последовал приказ: «Л.-гв. Гус. полка корнет Лермонтов переводится прапорщиком в Нижегородский драгунский полк».

В. П. Бурнашев. Стб. 1785

Милый мой друг Раевский! Меня нынче отпустили домой проститься. Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастья, что ты, желая мне добра, за эту записку пострадаешь. Дубельт говорит, что Клейнмихель тоже виноват. Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет, и что если я запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принес ей в жертву...