Полые люди

Все это распространенные

Развлеченья, наркотики и сенсации —

И так будет вечно, особенно во времена

Народных бедствий и смут.

Э. Томпсон

Стало банальностью, промелькнувшей и на этих страницах, будто главной темой Элиота была смерть. Это — абсурд: никто и никогда не писал только о жизни — о правде жизни, — как это делал Элиот. Ибо разве боль — не самое жизненное проявление жизни? Ибо разве гневный вопль протеста против общественного бесплодия — не жизнь?

Не тяга к смерти; наоборот

Нелепость бесплодного грустного времени

Между концом и началом:

Нелепость умирания. Нелепость

Жизни для смерти.

Нелепость любви, рождающей

Для погребения. И умирающей

Столь скоро. Нелепость времени,

Вносящего в вечность ничто.

Желание преодолеть

Ограничение времени. И —

Тщетность…

Основная тема его поэзии — не смерть, но скорбь. Тоска о человечности, которая не утеряна, но которой еще не было. Он и к религии обращается как к прибежищу — последней надежде.

Уже в "Геронтионе" изображено типичное состояние сознания, нечто аморфное, неопределенное, окарикатуренное обрывками идей, неразрешимыми мысленными противоречиями: все это — для передачи духовной судьбы поколения "Геронтиона".

Наша доблесть

Порождает мерзость и грех. Наши бесстыдные

Преступления

Вынуждают нас к добродетели.

Это слезы стекают с проклятого иудина дерева.

Великое ничтожество природы, суини эректус, творит свою тщетную историю, где все — ложь и обман. "Вдумайся" Геронтиона — ни к кому не обращенная ирония, риторика самоанализа, который тоже бесплоден. "Мы" — иллюзорно: оснований для общности нет. В истории все — "они". ("Мысли сухого мозга" — таков безличный итог жизни Геронтиона, безличного "старикашки", перед лицом смерти").

Мысли сухого мозга во время засухи.

Плюс разброд восприятия: высокая метафизика и скотство, любовь и смерть, шепотки бессмертия.

Временами он стилизуется под пророка, вещающего о судном дне:

Вот как кончится мир

Вот как кончится мир

Вот как кончится мир

Не взрыв, но всхлип

Так умрет воздух

Так умрет земля

Так умрут вода и огонь, —

но гораздо чаще и, чем дальше — тем больше, он размышляет не о грядущем, а о вечном, неизменном, непреодолимом.

Не взрыв, а всхлип… Стоп, здесь что-то веберновское… веберновский крик, стон… Экспрессия великой поэзии — как парафраза к экспрессионизму великой музыки.

Интерпретация "Полых людей" как неверия в человека, как ощущения его пустоты, бессмысленности жизни, поэтизации смерти — вот уж абсурд! Неверие в человека — это когда: " Велик наш край — он просто рай ".

Поэма-предупреждение. Поэтический Римский клуб. Не навязчивая идея гибели мира, не распад человеческой личности, а вопль отчаяния, попытка обратить внимание на бодро идущих к своему концу, то есть прежде всего — на нас…

Мы полые люди,

Мы чучела, а не люди

Склоняемся вместе —

Труха в голове,

Бормочем вместе

Тихо и сухо,

Без чувства и сути,

Как ветер в сухой траве

Или крысы в груде

Стекла и жести

Нечто без формы, тени без цвета

Мышцы без силы, жест без движенья…

Каждое слово — о нас, каждая буква…

Пятичастная сюита — так критики называют эту поэму — явилась как бы завершающим аккордом к симфонии "Бесплодной земли", в котором сконцентрированы все ее мотивы и все поэтические находки.

В "Полых людях" мотив прижизненной смерти реализуется до конца. Знакомые образы бесплодной земли: череп, кости, крысы, сухая трава, осколки стекла, битый камень, пустынные долины — вновь возникают в сюите. Знакомое смешение стилей, уровней: в "Бесплодной земле" джазовые ритмы сплетаются с оперными партиями и хорами, здесь преобладает соединение nursery rhymes[121] со словами католической литургии. Короткие рифмованные строки задают нервный ритм, в то время как отсутствие строфических вариаций, преобладающая равносложность, равноударность строк в сочетании с множеством повторов, параллельных зачинов, придаточных, приложений придают сюите монотонность, не свойственную "Бесплодной земле". Монотонность эта подчеркивает мертвенность, автоматизм существования "полых людей". Лишенные человеческих свойств, "люди-чучела" встречают свой конец и конец мира не воплем ужаса, а хныканьем (whimper).

Для него путь любви пролегает через самоосуждение (Данте!); полым людям это непостижимо: все, на что они способны, — это совершать свой неизменный ритуал бессмысленно-холопского существования.

В сущности, Учитель Бэббит возвращает нас к извечной мудрости древних схолархов и средневековых мистиков об очищении воли безнадежностью, покаянием и отречением от вожделений: в помыслах о небытии обрести надежду на обновление жизни.

И еще: слово и мир несовместимы: свет истины и тьма жизни…

Встал против Слова немирный мир…

Мотив пустыни — реминисценция на тему пророчеств Иезекииля и Екклесиаста:

Что там за корни в земле, что за ветви растут

Из каменистой почвы? Этого, сын человека,

Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь

Груду поверженных образов там, где солнце палит,

А мертвое дерево тени не даст…

Вот мы видим германский пейзаж, который сменяет пустыня, где Иезекиилю и Исайе явились их пророческие видения, предвещающие запустение и прах. "Вот Господь опустошает землю и делает ее бесплодною". А вот прорицания уже сбылись — каменистая пустыня, усеянная сухими костьми…

А вот виденье "толп, шагающих по кругу"…

Призрачный город

Толпы в буром тумане зимней зари,

Лондонский мост на веку повидал столь многих…

Вновь этот образ возникает в V части:

Орды лица закутав роятся

По бескрайним степям.

Элиот усиливает его благодаря аллюзиям из Бодлера и Данте. Фраза: I had not thought death had undone so many[122] — взята непосредственно из третьей песни "Ада", в которой она звучит так: " Ужели смерть столь многих истребила ". Следующая строка: Sighs, short and infrequent, were exhaled[123] — из четвертой песни. Обратившись к "Божественной Комедии", уясняем оттенки особого смысла элиотовского фрагмента. В песне третьей Данте вступает в преддверие Ада, где подвергаются каре ненавистные ему "нерешительные" —

Жалкие души, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

"Вовек не живший, этот жалкий люд" — вот кто населяет и элиотовскую бесплодную землю.

А вот — столь часто повторяющийся у Элиота мотив поруганной Филомелы, напоминающий о вечном и тяжком преступлении против женщины: вульгарные "леди" за столиком дешевого паба, обсуждающие незадачливое поведение своей товарки:

Стыдись, говорю я, ты стала развалиной.

(А ей всего тридцать один).

— А что я могу, — говорит она и мрачнеет, —

Это все от таблеток, тех самых, ну чтобы…

(У нее уже пятеро, чуть не загнулась от Джорджа).

А вот мотив Тристана и Изольды: где ты сейчас, моя ирландская дева? — взгляд назад; непосильность любви, фарс гадания ряженой Созострис — " Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих " — сатира на демонизм новоявленных прорицателей истории…

Цитации, аллюзии, реминисценции поэт использует отнюдь не как доказательство нищеты современного поэтического словаря и не для того, чтобы устами почивших поэтов восславить прошлое. Элиот не столько противопоставляет времена, сколько смещает их. К литературным заимствованиям он прибегнул с той же целью, с какой обратился к мифу. Маттисен справедливо охарактеризовал это обращение как "стремление проникнуть в самую суть развертывающейся в жизни человеческой борьбы между переплетающимися друг с другом добром и злом, тем самым проникая к основным силам, движущим человеческой природой".

И если призывы Будды и Св. Августина, метаморфозы Филомелы и присутствие в поэме Тиресия:

А я, Тиресий, знаю наперед

Все, что бывает при таком визите…

— в трактовке Элиота подчеркивают неизменную животность и низменность человеческой природы, с которой приходится постоянно вести борьбу, то упоминание Карфагена, битвы при Милах символизирует извечность агрессий и войн, "дурную бесконечность" круговорота истории. Поэтому не следует удивляться трансформации снующих и спешащих клерков (этих живых механизмов огромной машины — бизнеса) в сонм мертвых душ, обитающих в преддверии Ада, не следует недоумевать, почему, обращаясь к одному из них, Стетсону, лирический герой восклицает: " Стой, ты был на моем корабле при Милах! ". Казалось, куда уместно напомнить о встрече на Сомме или под Верденом. Но для Элиота это различие несущественно. Вот почему в последней, пятой части поэмы "Что сказал Гром" в один ряд выстраиваются уже погибшие и умирающие цивилизации:

Рушатся башни

Иерусалим Афины Александрия

Вена Лондон

Призрачный…

Но способны ли люди прислушаться к предостережениям? Способны ли выйти из тюрем собственных душ? Может ли поэт повлиять на смысл жизни полых людей?..

Нет, все это непередаваемо… Это надо читать… Но чтобы это читать, надо, как минимум, не быть полыми людьми на бесплодной земле.

Дата добавления: 2015-07-12