|
Читайте также: |
окурок за диван и поднялся, стараясь не опираться на больную ногу.
— Поехали, — сказал он. — Теперь точно до темноты не успеем. — Розового зайца он
спрятал в карман.
Мы не успели добраться даже до второй, когда свет погас. Два раза мигнул, и
стало темно. Даже предупрежденный, я вздрогнул. Черный был прав: окажись я один
в этой чернильной тьме, я просто застрял бы там, где она меня застала. Но у
Черного был фонарик. Он отдал его мне, а сам толкал коляску.
Я ехал под впечатлением от нашего разговора и дорогу, должно быть, освещал не
очень хорошо, потому что Черный в какой-то момент остановился и велел мне
светить прямо, а не болтать фонариком во все стороны. Извинившись, я поднял
фонарик выше.
Настенные росписи при его свете выглядели непривычно. Выплывали из темноты
фрагментами, большая часть которых казалась незнакомой, хотя я проезжал мимо по
несколько раз в день. Наткнувшись на белого быка, я даже ахнул от неожиданности.
Черный понял и остановился, дав мне возможность осветить рисунок целиком.
Бык качался на тонких ногах-палочках, смотрел на нас человеческими глазами и
грустил. Это был самый удивительный бык на свете. Написанный примитивно, в
нарочито детском стиле, он просто убивал своей выразительностью.
— Какой… — прошептал я.
Черный шагнул вперед и поскреб стену там, где она облупилась, лишив быка
половинки рога.
— Да, — сказал он. — Осыпается. Стервятник подмазал тут все эмульсией, поэтому
он такой тусклый.
Сраженный образом Стервятника — хранителя настенных рисунков, я только промычал
что-то в ответ. Все-таки Дом был очень странным местом, каждый день я в этом
заново убеждался.
— Кто его написал?
Черный посмотрел озадаченно:
— Леопард, само собой. Все забываю, что ты здесь недавно. Его рисунки легко
отличить. — Подумав, добавил:
— Леопард был вожаком второй. Года три тому назад. За два вожака до Рыжего.
Это он произнес нехотя, но я понял, что если начну расспрашивать, узнаю и
подробности. Непривычно знать, что на любой вопрос последует четкий,
вразумительный ответ. Без увиливания, шуточек, упоминаний Фазанов и экскурсов в
историю Дома. Про себя я решил этим не злоупотреблять. И начал с того, что в
тему исчезновения Леопарда углубляться не стал, тем более, ответ на этот вопрос
крылся в тоне Черного и в том, что он уже сказал.
— Есть и другие, — рассказывал Черный на ходу. — Другие его рисунки. Почти все
вокруг третьей. У второй было больше, но их зарисовали поверху. А «Бык» все
равно самый лучший. Я его сфотографировал пару раз со вспышкой, но получилось не
очень хорошо. Надо еще попробовать. Стены уже который год грозятся перекрасить.
Тогда его уже не спасешь.
Возле нашей двери Черный повозился в карманах и достал ключ. Впервые увидев
спальню запертой, я вдруг остро осознал, что мы с Черным действительно остались
одни. Черный мучился с заедавшим ключом, я светил на дверь. По стене вдоль двери
тянулись многократно повторяющиеся буквы «Р». Почти орнамент, но если
приглядеться, то все-таки буква. Вспомнилось, что буква «Р» вообще попадается на
стенах очень часто.
— А что означает это «Р»? — спросил я.
— Это наш воспитатель, — ответил Черный. — Ральф. Наш и третьей.
Такого воспитателя я не знал, и предположил, что его тоже нет в живых, как и
Леопарда, рисовавшего на стенах. Численность покойников Дома росла с угрожающей
быстротой, стоило только о чем-нибудь спросить. О чем-то, на первый взгляд,
совершенно невинном.
— Он умер? — все же уточнил я.
— Нет, — Черный протолкнул меня в дверь и щелкнул выключателем, но свет в
прихожей не загорелся. Чертыхнувшись, он подошел к выключателю и включил свет в
спальне. Возвращаясь, споткнулся обо что-то и опять выругался.
— Дрянь какая! — выругался он, когда я въехал в спальню, щурясь от яркого света.
— Проскочила, сволочь!
— Кто?
— Крыса! Еще одна! — Черный заглядывал под общую кровать без особой, как мне
показалось, надежды там что-либо обнаружить. — Обо что я, по-твоему, споткнулся?
— Мало ли…
— Там, где вожак слепой, никаких «мало ли» не бывает, — Черный выпрямился, со
стоном потирая ногу. — Ты хоть когда-нибудь видел здесь на полу что-нибудь
лишнее? Последнее, обо что Слепой в своей жизни споткнулся, были сапоги Лэри. С
тех пор эти сапоги ночуют с Лэри в одной постели.
Я хихикнул.
Черный посмотрел неодобрительно.
— Странный ты парень, — сказал он. — Это совсем не смешно.
Он помог мне перебраться на кровать и включил чайник. Я разгреб залежи,
оставшиеся от Табаки — он собирался в Могильник, как на вечеринку, и вся
забракованная одежда осталась валяться на кровати неряшливой грудой, — сел
поудобнее и спросил у Черного, куда подевался воспитатель Ральф и почему его
инициалы так часто фигурируют в качестве настенных росписей. На самом деле все
это не особенно меня интересовало, просто хотелось заглушить оставивший
неприятный осадок разговор о Сфинксе. Я боялся, что Черный может к нему
вернуться. Но Черный не был расположен обсуждать воспитателей.
— Уехал, — только и сказал он. — Полгода назад. Собрал в один прекрасный день
свои вещички и смотался. А почему его кличку пишут и рисуют, я не знаю. Может,
кто-то соскучился.
По лицу Черного было ясно, что если кто и соскучился по таинственному Р Первому,
то уж никак не он.
— Ага, — глубокомысленно пробормотал я.
Черный сел напротив и расставил на подносе чашки, заварочный чайник и сухари в
пачке. Я подполз ближе. Передав мне чашку, он включил магнитофон. И хорошо
сделал. Без музыки наше чаепитие стало бы совсем унылым. Оно и с музыкой
получилось довольно грустным.
Ночью мне приснился странный сон. Я был в коридоре второго этажа. Таком же, как
всегда, только посередине его надвое разделяло толстое стекло от пола до
потолка. За этим стеклом были люди. Какие-то фигуры плавали там, как в бассейне,
натыкаясь на стекло и прижимая к нему лица. Мне запомнились бледный парень с
белоснежными волосами и в черных очках, длиннокосая девушка и уродливое
темнолицее существо, летавшее вместе с коляской. Их было много, и все хотели
войти. У некоторых были прозрачные крылья. С их стороны тоже горели настенные
лампы, но как-то по-другому: светились изумрудно-зеленым, как громадные
светлячки. Я смотрел на них с порога спальни.
Отодвинув мою коляску, из спальни вышел Лорд, засмеялся и бросил в стекло
хрустальный шар. Шар ударился и отлетел, оставив трещину, которая расколола
стекло до пола. Лорд вошел через нее, как за прозрачный театральный занавес, и
стекло сомкнулось за его спиной, сделавшись целым. Помахав нам рукой, он пошел
по зелено-светлячковому коридору. Как ходячий. Он не летел и не плыл, просто
шел, а странные крылатые тени носились вокруг него и возвращались к стеклу,
чтобы взглянуть на нас и сказать нам что-то, что мы не могли расслышать.
За моей спиной бегали и шептались. Потом Табаки и Слепой выволокли огромный чан
с бурлящей, пузырящейся жидкостью, плеснули на стекло — и по нему расползлось
уродливое пятно. Оно поползло, расширяясь во все стороны, с шипением, как что-то
ядовитое, и превратилось в оплывающую букву «Р». Стекло под ней затрещало, все
летавшие по ту сторону существа сгрудились с обратной стороны и начали по нему
стучать, а с нашей стороны все попятились, оттаскивая и меня с коляской, треск и
шипение становились все громче…
Я открыл глаза. И сразу понял, что меня разбудило. На ветру стучала незакрытая
форточка, и стекло в ней звенело при каждом ударе. Черный, проснувшийся
одновременно со мной, влез на подоконник, захлопнул ее и прикрутил ручку. Ветер
был такой сильный, что стекла все равно продолжали тихо дребезжать. Черный
вернулся на свою кровать, и я пересказал ему свой сон, пока он не забылся. Хотя,
рассказывая, с удивлением понял, что мог бы и не спешить — все стояло перед
глазами так же ярко, как в момент пробуждения. Черный обозвал мой сон маразмом.
Голос у него был злой, и я пожалел, что мешаю ему спать.
Нас разбудил Сфинкс. Наверное, в половине шестого. Отворил дверь пинком и
закричал:
— Едет всадник бледный на бледном коне! Грядет туча саранчиная, гремят костями
покойники! Смотрите, что делается! — он подбежал к окну. — Туман, серый, как
мышиная спинка! Сотни мышиных спин подбираются ближе и ближе! Скоро совсем не
останется земли — один туман в серых одежках. Он начал подползать к нам еще
ночью. Смотрите, пока есть возможность что-то увидеть!
«Как пьяный», — подумал я, зарываясь в подушку. Сфинкс оставил туман в покое,
влез на спинку кровати и, обернув ноги вокруг прутьев, уставился на меня.
Совершенно психованными глазами в черных кругах. Я довольно бодро спросил, как
поживает Лорд.
— Как любимый бурундук святого Франциска, — ответил Сфинкс, хихикнув.
— Сфинкс. Мы, между прочим, спим, — прошелестел Черный.
— Конечно, а туман тем временем подползает!
— Ну и пусть себе ползет на здоровье.
— Ты думаешь? Ну ладно. Я предупредил.
Табаки выгрузился на кровать, переполз через меня и приступил к строительству
ночного гнезда. Горбач с Нанеттой в охапке взобрался к себе. Македонский включил
кофеварку. Лэри запихал Толстого в его ящик, уронив при этом какую-то бутыль и
споткнувшись о тумбочку.
— Боже мой! — простонал Черный, водружая на голову подушку.
— Не упоминай имя божье всуе, ты, мерзкий человек.
Сфинкс еще какое-то время глазел на меня, качая головой, потом сполз на кровать
и отключился, как перегоревшая лампочка. Табаки не поленился — вылез, укрыл его,
обнюхал и довольный вернулся в свое подушечное гнездо.
Когда через два часа началась утренняя церемония одевания, Сфинкса добудиться не
смогли. На похлопывания и призывы он не реагировал, на встряхивание зарычал, что
сейчас откусит кому-нибудь голову, и Горбач оставил его в покое.
Утро было мерзкое. Серое, насквозь промозглое, как скользкая шляпка
какого-нибудь гриба. Дверные ручки в такие дни кажутся слишком твердыми, любая
пища царапает нёбо, жаворонки безобразно активны и не дают спокойно понежиться в
постели, а совы всем недовольны и огрызаются на каждое слово. Сфинкс, первый
среди безобразно активных жаворонков, в это утро заглох, и его место по части
террора занял Горбач. Он носился как настоящий псих, кукарекал, звенел
колокольчиком, свистел флейтой, тыкал в спящих ножками стульев и забрасывал их
одеждой.
Лэри, ахая и постанывая, свесил со своей полки ноги в дырявых носках. Табаки
что-то жевал, капая на одеяло. Слепой в ядовито-зеленой майке курил в форточку Я
зарывался под одеяло все глубже, понимая, что заснуть все равно не дадут.
«О-о, дорогааяя… Пожалуйста, доверься мне», — надрывался магнитофон. Табаки
подпевал петушиным голосом прямо мне в ухо. Чтобы не промахнуться, он приподнял
одеяло. Пришлось вылезать.
Разворачивая коляску возле окна, я посмотрел наружу. Сетки забора не было видно.
Исчезли дома и улицы. Стало совсем тихо. Даже родичи Нанетты попрятались. Слепой
повернул ко мне острое лицо. Муть в его серых глазах была очень похожа на ту,
что стояла за окном.
— Мышиные спинки? — спросил он.
— Скорее, огромные комья ваты, — сказал я. — Или облака.
Он кивнул и отвернулся.
За завтраком мы пили кипяченую воду, якобы спасающую от простуд. Очередная
причуда дирекции. После завтрака не было ни музыки, ни карт — все легли
досыпать. Теперь уже и двор исчез, а серые облака (или мышиные спинки?)
подползли к самым окнам.
Лорда привезли после обеда.
— Везут, — сообщил Лэри, врываясь с топотом, как дикий мустанг. — Эти все… Акула
и прочие…
Прочими оказались два краснолицых Ящика и, почему-то, Гомер.
Они вкатили Лорда, усадили на кровать и столпились вокруг. Лорд был сонный и
хмурый, в лазаретной пижаме из тех, что стирают лица и фигуры, делая всех
одинаково жалкими. Македонский достал из шкафа его одежду. Пока Лорд
переодевался, директорская свита стояла вокруг, глазея.
— Товарищи все же, могли бы помочь, — сказал Гомер.
— Я в этом не нуждаюсь, — отрезал Лорд, ввинчиваясь в джинсы.
— Какой нервный мальчик! — поразился Гомер. — Нервный и грубый.
— Если бы только нервный, — откликнулся Акула. Он рыскал глазами по комнате,
высматривая, как мне показалось, что-нибудь криминальное, но на виду каким-то
чудом не было даже пепельниц, так что он зря напрягался.
— Полчаса на сборы, — сказал он. — И чтобы без фокусов. Ничего не оставляй,
больше ты сюда не вернешься.
— А идите вы в жопу, — ответил Лорд.
Гомер закатил глаза и, вроде бы, даже перестал дышать. Табаки хихикнул. Акула
развернулся в нашу сторону так яростно, что я отшатнулся.
— Еще один звук, и кое-кто из вас пожалеет, что родился на свет! — прошипел он.
Больше никаких звуков никто не издавал. Гомер ушел, так и не придя в себя от
потрясения, а Акула остался наблюдать, как Горбач с Македонским пакуют вещи
Лорда. Вещи уместились в двух сумках. Их унес один из Ящиков. Лорд перебрался в
коляску и посмотрел на нас. За все время он не произнес ни слова, если не
считать сказанного Акуле. Сдержись он, может, Акула и дал бы нам попрощаться без
свидетелей. Второй Ящик ухватился за ручки коляски, и Македонский зачем-то
положил Лорду на колени куртку Горбача. Тяжелую, кожаную куртку, когда-то
черную, а теперь черно-белую, потому что сначала она истерлась до белизны, а
потом снова почернела от грязи. Это разрисованное, увешанное значками чудовище
называли шкурой динозавра, и Табаки уверял, что она пуленепробиваема, как
бронежилет. Но Лорд шкуре обрадовался.
— Спасибо, — сказал он, глядя на Горбача. И тут все будто с цепи сорвались.
Ящику пришлось отойти.
Уехал Лорд похожим на пугало. В свитере Македонского — участнике многих уборок,
в самой безумной из жилеток Табаки, с ремнем Лэри, украшенным пряжкой в виде
обезьяньей головы, в черной беспалой перчатке Сфинкса на левой руке, с ракушкой
Слепого на шее, с пером Нанетты за ухом и слюнявчиком Толстого в кармане. Мне
нечего было ему дать, кроме сигарет, и я отдал пачку, а потом вспомнил про
амулет, якобы со скорлупой василиска, и отдал его тоже.
Провожать Лорда никто не вышел.
ДОМ
Интермедия
Жара обрушилась на Дом, а вместе с жарой — волейбольная лихорадка и каникулы.
Обитатели Дома переселились во двор, бросив его, как надоевшую скорлупу. Из
Дома вылупились все, кто мог ходить и ездить, кричать и смотреть, не говоря
уже о тех, кто мог бегать и бить по мячу. В Доме обедали, завтракали, ужинали
и спали, но центром общественной жизни стал двор, гордо отпраздновавший
открытие волейбольного сезона.
Площадку перегородили сеткой, окружили стульями и скамейками. С раннего утра
их отмечали предупреждающими знаками, а после завтрака во дворе уже негде было
ни сесть, ни укрыться от солнца. Над почетными зрительскими местами натянули
тент, над менее почетными повтыкали зонтики.
Сразу после завтрака ходячие мальчишки бросались занимать места на ящиках.
Свора Хламовника, певчие Птичника, бедняги из Проклятой комнаты. Иногда они
даже дрались за лучшие места. Младшие колясники приезжали позже, со старшими,
зная, что воспитатели позаботятся, чтобы им было где разместиться. У ходячих
таких привилегий не было, поэтому они сражались за каждый ящик. Хотя, как
только начиналась игра, их прогоняли за водой, лимонадом или сигаретами, и,
вернувшись, они обнаруживали, что их места заняты. Приходилось устраиваться на
земле, откуда их тоже скоро сгоняли, потому что у кого-то от криков пересыхало
горло, кто-то слеп без солнечных очков, и почти все умирали от жажды. В
течение игры младшие ходячие только и делали, что носились взад и вперед с
поручениями. Как ни странно, им это даже нравилось. Им нравилось все, что
имело отношение к развлечениям старших. Солнце, мяч, взмывающий к небесам,
черные очки на каждом лице и атмосфера крикливого безумия.
Чумные Дохляки появлялись во дворе позже всех. Им доставались самые плохие,
дальние места, но это их не огорчало. Меньше всего Дохляков интересовала игра
и те старшие, которые в компании самых бодрых воспитателей носились по
площадке. У них были свои развлечения. Слепой тренировался угадывать ход игры
по крикам окружающих. Красавица грыз ногти и мечтал поймать мяч, если он
залетит в их края. Фокусник слушал аплодисменты и свист зрителей и представлял
себя на сцене. Кузнечик разглядывал старших.
Маврийцы и Череписты поделили двор пополам. Водоразделом между ними стали
места воспитателей под почетным тентом. Там сидел и Лось.
— Я слишком стар для таких вещей, — ответил Лось Кузнечику на вопрос, почему
он не играет, как Щепка и Черный Ральф.
Место Мавра было неприкосновенно. Его можно было узнать по большому цветастому
зонту. Мавр появлялся во дворе в сопровождении свиты из пяти человек.
Толкальщик-телохранитель. Девушка с мухобойкой. Девушка с вязаной накидкой.
Девушка с двумя термосами. Резчик колбасы. Мавр помещался под зонт. Девушки —
на стулья вокруг зонта. Толкальщик-телохранитель Гвоздь застывал позади
коляски. Резчик колбасы (сменная должность) садился на коврик у ног Мавра.
Больше всего это напоминало выезд туземного царька за пределы родной деревни.
Кузнечику всегда хотелось, чтобы кто-нибудь еще сел рядом и постучал в
барабан, а девушки погремели трещотками. Тогда иллюзия была бы полной.
В противоположном углу двора располагались люди Черепа. Прислуги у них не
водилось. Череп сидел на простой скамейке, пренебрегая тентом, и никто бы и не
угадал, что он здесь главный, если бы об этом и так не знали все.
Смотревшему на него Кузнечику казалось, что Черепа окружает невидимое сияние.
Оно было неразличимо глазу, но выделяло Черепа, делая ярче. Как в кино. И то,
что он сидел, затерянный среди простых смертных, только усиливало это
впечатление. Солнце жгло его, и с каждым днем он становился бронзовее и краше.
Потом, правда, начал облезать. Но издали этого не было заметно.
Рядом с Черепом, но под зонтом, сидел Хромой в зеленом пиджаке, с попугаем
Деткой на плече. Он почти не смотрел игру, похоже, она его не интересовала.
Зато попугай смотрел за двоих, нервничал и выдергивал перья из собственной
груди. На третий день голое место было с монетку, а через неделю — с ладонь, и
Кузнечику очень хотелось знать, чем это закончится. Оголится попугай целиком
или что-то на нем все же останется? Детка остановился, выщипав все перья на
брюхе.
Седой во двор не спускался. Он не мог находиться под ярким солнцем. Зато здесь
бывала Ведьма — крестная Кузнечика, та чей взгляд мог сглазить любого до конца
жизни. Взгляд этот было непросто поймать. Ведьма носила черную шляпу с
широкими полями, из-под которых виднелся только рот. Но ее все равно
сторонились. К таинственным способностям Ведьмы относились с опаской.
Кузнечик смотрел на старших, пока от солнца и криков на него не нападала
сонливость. Тогда он закрывал глаза и вместе с ящиком и сидевшим рядом Слепым
уплывал в синее море. Двор превращался в пляж, болельщики — в крикливых чаек,
а среди песчаных обрывов и сказочных пальм, вырастал призрак «того Дома»,
который становился все ближе с каждым проходящим днем.
За две недели волейбольной лихорадки население Дома почернело, обгорело на
солнце и приобрело дикарский вид. Воспитатели слонялись по коридорам в майках
с легкомысленными надписями. Директор в порыве свободолюбия отгородился от
мира, перерезав в своем кабинете телефонные провода. В воздухе — Кузнечик
ощущал это как общую нервозность — повисло ожидание скорого отъезда.
Потом наступил день, когда в холле на доске объявлений появилась скромная
бумажка с датой отъезда, назначенной через неделю, и предупреждение: «Не более
одной сумки на человека». С волейболом тут же покончили. Объявление об одной
сумке делалось каждый год. По традиции жители Дома воспринимали это как личное
оскорбление и ущемление исконных прав. С ущемлением полагалось бороться. И с
ним боролись. Старшие — приобретая сумки размером с чемодан. Младшие — нашивая
на свои дополнительные карманы и резинки-держалки. Дополнительные карманы
держались кое-как, выглядели уродливо и почти ничего в себя не вмещали.
Поэтому и в Хламовнике, и в Чумной комнатах с утра до ночи паковались и
распаковывались, проверяя, сколько всего можно запихнуть в сумки до того, как
они треснут по швам.
Это было нервное и волнующее занятие. Одежду укорачивали ножницами, ботинкам
выламывали носы; прятали и перепрятывали то, что невозможно было взять с
собой; сидели на сумках, сплющивая все, что туда уже влезло, потому что нужно
было, чтобы влезло что-то еще. Слон хотел взять горшок с бегонией, Красавица —
соковыжималку, Волк — гитару, Горбач — хомяка, а для полезных вещей, которые,
как считал Вонючка, могли пригодиться ему в дороге, не хватило бы и десяти
чемоданов. Кузнечик слонялся среди разбросанных вещей и сочувствовал всем по
очереди. Иногда пытался помогать, но быстро понял, что его способы укладки
сумок не годятся никому, кроме него самого. Его майки, шорты и носки составили
жалкую кучку белья, которая не заняла и полсумки, а дальше ее набивали Горбач
и Вонючка, которым не хватило своих.
Слепой не укладывал вещи. Он, как всегда, никуда не собирался, потому что в
Доме оставался Лось, и слушал причитания мальчишек с холодной усмешкой.
Стесняясь своего безделья, утомленный суматохой, царившей в спальне, Кузнечик
убегал в коридор, но и коридор был заражен общим безумием. Там испытывались
роликовые коньки и прогулочные коляски, проводились пробные надувания
резиновых лодок и матрасов и даже разбивались палатки, непонятно зачем нужные
там, где заведомо будет крыша над головой.
В настенном календаре жирными штрихами перечеркивались дни. Жители Хламовника
щеголяли в ластах и подводных масках.
Кузнечик убегал к Лосю, но и у Лося висел календарь, а воспитатели тоже
собирались и укладывались, ограниченные одной сумкой, и суета их сборов
выплескивалась в коридор. Кузнечик спускался во двор. Там, спиной к Дому,
можно было посидеть спокойно, и послушать море — шуршание набегающих волн и
шелест далеких мандариновых деревьев. Груды покинутых ящиков и перевернутых
стульев — следы волейбольной эпопеи — действовали на него угнетающе, и на них
он старался не смотреть.
За сутки до отъезда Дом успокоился. Сумки, каждая с инициалами своего хозяина,
были уложены и спрятаны под кровати. Горбач достроил дорожный дом для хомяка.
Волк выпросил разрешение на гитару. Вонючка спрятал все, что не мог взять с
собой, в недоступных местах. Слон согласился расстаться с бегонией. Теперь все
только ждали.
Ночью у Волка заболела спина. Утром она разболелась сильнее. В Чумной
появились Пауки. Над Волком замаячил призрак Могильника, страх перед которым
пересилил желание увидеть море, так что весь предотъездный день Волк послушно
пролежал в кровати, как ему было велено.
Лось приходил с утешениями и подарками, лазаретные сестры — с проверками и
туманными угрозами. Разрешение на гитару Волк передал Фокуснику вместе с
гитарой. Красавице пообещал заботиться о соковыжималке, Слону — поливать
бегонию. Черный карандаш вычеркнул в календаре еще один день. Ночью не спал
никто. Из окна доносились крики и смех старших. Из-за стены — рев Хламовника,
репетировавшего походную песню. Дохляки сидели у выдуманного костра и
рассказывали истории об утопленниках и медузьих ожогах. Предполагалось, что
Волка это хоть как-то утешит. Волк делал вид, что его это утешает.
Кузнечик спустился в уже очищенный от стульев и ящиков двор, в последний раз
сел спиной к Дому и прислушался к шуршанию волн и шелесту мандариновых
деревьев, к скрипу «того Дома». Только теперь все эти звуки не приближались, а
удалялись, делаясь все более тихими. Он прислушивался, пока они не исчезли в
необозримой дали, затем встал и бегом вернулся в Дом, потому что вдруг
испугался темноты.
Ранним утром, в час, когда двор обычно пустовал и только начинали хлопать
оконные ставни, Кузнечик стоял вместе со всеми у крыльца в ожидании автобусов.
Он ежился от утренней прохлады, моргал заспанными глазами и не садился, чтобы
не заснуть. Колясники кутались в куртки и демонстративно покашливали. Ходячие
курили, нетерпеливо поглядывая на часы. Сумки аккуратной горкой возвышались
под стеной. Младшим девочкам разрешили на них садиться, и две из них даже
успели заснуть, привалившись кудрявыми головами к раздутым сумчатым бокам.
Воспитательницы возились с младшими колясниками, раздавая таблетки тем, кого
мутит от езды, и бумажные пакеты тем, кому таблетки не помогают. Было очень
тихо. Почти все жители Дома находились во дворе, и тишина казалась
неестественной и неприятной.
«Это потому что накануне ночью почти никто не спал, — подумал Кузнечик. — И
еще потому, что мы наконец дождались этого дня».
У старших были часы, а у младших не было, поэтому они то и дело спрашивали
время у старших. Старшие вяло огрызались. Нахохлившийся в коляске Вонючка не
сводил глаз со своей сумки. Горбач зевал и высматривал в наружности знакомых
собак. Собаки, в этот час перекапывавшие мусорные баки, не появлялись.
Спортсмен со связкой удочек на плече бродил по двору. Зануда и Плакса,
раздирая рты зевотой, таскались за ним по пятам. Кузнечик вздыхал и боролся со
сном.
Дружный вопль заставил его вздрогнуть. Сидевшие на ступеньках вскочили и
замахали руками. В распахнутые ворота въехал первый автобус. Бело-синий,
похожий на большую конфету. Горбач и Кузнечик вместе со всеми закричали:
— Ура! — и ринулись на приступ.
Их немедленно оттеснили обратно к крыльцу.
— Это для колясников, — шепнул Горбач Кузнечику. — Первый всегда бывает для
них.
— Чего же ты побежал? — возмутился Кузнечик.
— Не знаю, — радостно признался Горбач. — Как-то побежалось.
Директор влез на подножку автобуса.
— Объявляется посадка для женщин и детей! — прокричал он в толпу, грозно
распушив бороду. — Прошу пропустить дам и малолетних в колясках!
Вонючка захихикал. В автобус начали сажать девушек-колясниц и младших
колясников. Их вкатывали по подножке и рассаживали внутри, потом заносили их
сумки, а коляски складывали и грузили в багажное отделение.
Длилось это так долго, что Кузнечику надоело смотреть. Горбач отошел
попрощаться с Вонючкой, до которого дошла очередь. Сиамцы тайком подбирали за
старшими окурки. Приехал второй автобус, а сразу за ним — третий, и началось
столпотворение. Младшие метались со своими сумками под ногами у старших и
лезли во все щели. Люди Мавра и Черепа разделились на два автобуса. Четвертый,
застрявший в воротах, оказался смешанным и в него никто не хотел садиться.
Воспитатели кричали и убеждали. Директор бегал между автобусами, уговаривая
старших не валять дурака. Кузнечик влез в автобус Маврийцев, потолкался там и
спустился, чтобы тут же забраться в смешанный автобус. Из смешанного автобуса
он перешел в автобус людей Черепа, где оставил свою сумку. Он вертелся среди
Хламовных, Певчих и Проклятых, громко окликал Чумных Дохляков, переходил с
одного сиденья на другое и наконец, убедившись, что никто не сможет с
уверенностью сказать, в какой из автобусов он сел, обошел тот, что стоял ближе
Дата добавления: 2015-07-12; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Мариам Петросян 15 страница | | | Мариам Петросян 17 страница |