|
Читайте также: |
глаза.
— Нет, — сказал он. — Я так не могу. Я сказал — приходи. Он знает, что это не
шутка. Он примчится со всем своим добром… — Кузнечик замолчал. Что-то в горле
мешало ему. Он зарылся лицом в колени, и они сразу стали мокрыми.
— Эй, перестань, — попросил Волк. — Мы сами с ним поговорим. Ты чего?
Горбач громко засопел в кулак. Кузнечик поднял заплаканное лицо и посмотрел на
Волка:
— Ты с ним поговоришь, и ты его выгонишь. А я буду молчать и делать вид, что я
ни при чем? Он мне поверил, а не тебе. А я, получается, не держу свое слово.
Кто я тогда?
Волк отвернулся.
— Пусть будет, как он хочет, — сказал Слепой. — Пусть он держит свое слово.
Только пусть не ревет. А этот Вонючка — он что, тяжелый, как танк?
Кузнечик не успел удивиться словам Слепого. Они услышали странный скрежещущий
звук и одновременно вскочили. Дверь распахнулась, и на пороге появился шкаф.
Потом они увидели, что это не шкаф, а большой ящик на колесах.
— Эй, помогите! — донесся из-за ящика задыхающийся голос. — Мне его не
протолкнуть!
Волк и Горбач втащили ящик. В дверь он прошел только боком. За ящиком
обнаружился Вонючка, прижимавший к груди распухший рюкзак и одетый в зимнюю
куртку. На его голове красовалась полосатая шапочка.
— Вот я сколько всего привез, — сказал он гордо. — Глядите… — Вонючка увидел
заплаканное лицо Кузнечика и замолчал. Потом покраснел. Очень медленно,
начиная с огромных ушей.
— Ага, — сказал он. — Ага, — и стащил с головы разноцветную шапочку. —
Понятно.
— Что тебе понятно? — грубо спросил Волк. — Протискивайся и закрывай дверь, не
то сюда весь Хламовник сбежится.
Вонючка заморгал.
Горбач обошел ящик и постучал по нему.
— У тебя тут что, мебельный гарнитур?
Красавица заглянул в него сверху.
— Ой, там трактор, — удивился он.
— Не трактор, а соковыжималка, — обиделся Вонючка. — Я ее сам сделал. Очень
полезная в хозяйстве вещь.
Кузнечик вытер мокрый нос о колено и улыбнулся.
— А это что? — Горбач выудил устрашающую на вид железную конструкцию.
— Капкан, — скромно ответил Вонючка. — Его я тоже сам сконструировал.
— Тоже очень полезная в хозяйстве вещь, — съязвил Слепой. Он подошел к ящику.
Волк и Горбач ныряли в него, доставая все новые и новые вещи. Красавица ничего
не трогал, боясь сломать. Слепой ощупывал то, что клали на пол.
— Чайник, — пояснял Вонючка. — Ванночки для фотографий. Набор инструментов.
Чучело рогатой гадюки. Складная вешалка. Гитара…
— Эй, — перебил его Волк. — Ты умеешь играть на гитаре?
Вонючка почесался и посмотрел в потолок.
— Вообще-то нет.
— Тогда откуда она у тебя?
— Прощальный подарок соседей по комнате.
— Понятно. Унес все, что смог. Там хоть что-нибудь осталось?
Вонючка вздохнул:
— Тумбочки и кровати.
Он виновато уставился в пол. Кузнечик и Горбач засмеялись.
— Ясно, — сказал Волк. — Утром придут за этим ящиком.
— Не придут, — твердо сказал Вонючка. — Пусть только попробуют. Я предупредил,
что в таком случае немедленно к ним вернусь.
Горбач поскользнулся на капкане и сел в салатницу. Кузнечик скорчился на
кровати. Волк предупредил:
— Эй, мне нельзя много смеяться, слышите?
А потом был только смех и стон, и даже Слепой смеялся, а пронзительнее всех
заходился Вонючка.
— Он вернется! Шантажист! Сосед по комнате!
— Вы не досмотрели! — кричал Вонючка. — Там еще много всего!
Они завизжали, сотрясая кровати.
Вдруг Волк выпрямился и сказал:
— Шшш… слышите?
Они умолкли — и услышали тишину. Тишину Хламовника, напряженно
прислушивавшегося к их веселью.
На гитаре Вонючка играть не умел, зато умел на губной гармошке и знал
девятнадцать песен, веселых и грустных. Он сыграл их все. В ящике оказалось
еще много интересного. Например, паутина проводов, в которой запутался Горбач.
— Сигнализация, — объяснил Вонючка, распутывая его. — С сиреной.
— Интересно, — сказал Волк. — Полезная в хозяйстве вещь. Для нас — так просто
незаменимая. Надо ее установить.
Они принялись устанавливать. После того, как всю дверь опутали проводами, и на
нее стало страшно смотреть, оказалось, что сирена не работает.
— Ничего, — безмятежно заметил Вонючка. — Где-нибудь обрыв, наверное. Я потом
посмотрю.
Провалы Вонючки Кузнечик переживал болезненно. Но сигнализация оказалась
единственным провалом. Капкан работал. Это выяснилось, когда Слепой на него
наступил. Соковыжималка тоже работала. Вешалку установили в углу, и она
выдержала две куртки и один рюкзак. Вонючка очень старался произвести хорошее
впечатление. При каждом удобном случае он повторял, что все может делать сам,
и бросался это доказывать, вываливаясь из коляски и резво ползая по комнате.
Он показал, как умеет сам влезать на кровать и в коляску, и даже попытался
покорить подоконник, но сорвался. Потирая синяк на подбородке, он выразительно
уставился на Кузнечика. «Видишь, как я стараюсь?» — говорил его взгляд.
Волк удалился на свою кровать с гитарой и пытался играть — без особого,
впрочем, успеха. Красавица сидел перед соковыжималкой и рассматривал свое
отражение в ее блестящем боку. Слепой у стены подслушивал Хламовник, держа на
весу ушибленную капканом ногу. Когда Вонючка уехал в туалет, после долгих
заверений, что «в этих делах ему помощь ну совершенно не нужна», Горбач сказал
Волку:
— Этот Вонючка — неплохой парень. И чего все на него ополчились? Говорят,
никого подлее него в Доме нет. А он славный.
— Да, — сказал Волк, поглаживая гитару. — Он ничего. Симпатичный ребенок,
немного увлекающийся шантажом. Поймал Слепого в капкан, свалился с
подоконника, совершенно случайно сожрал четыре чужих бутерброда с сосисками…
— Он был голодный, — заступился за Вонючку Кузнечик. — Он на обеде не был.
— Я тоже не был, — вздохнул Волк. — Хотя если завтра никто не явится за этой
гитарой, я готов скормить ему еще два обеда.
Кузнечик успокоился. «Хорошо, что Вонючка догадался прихватить гитару —
подумал он. — И хорошо будет, если завтра за ней не придут».
— Где бы достать апельсин? — жалобно спросил Красавица. — Или лимон? Или еще
что-нибудь выжимающееся? — он осторожно потрогал кнопку пуска соковыжималки —
и быстро отдернул руку. Он очень боялся ее сломать. Все, что он трогал,
ломалось как будто само собой.
— Спортсмен ссорится с Сиамцами, — сообщил Слепой. — Они сперли у него журнал
с голыми тетками.
— Да, — сказал Волк. — Моральный облик мальчика удручает. А ты прямо как
подслушивающее устройство, Слепой. Про Вонючку они еще не знают?
Слепой потряс волосами:
— Нет. Но гармошку уже расслышали.
Вонючка вернулся. Пристроился у двери и, тихо насвистывая, ковырялся в
проводах сигнализации.
— Где бы достать апельсин? — спросил Красавица. — Или хотя бы мандарин. Не
знаете?
— Где бы достать самоучитель игры на гитаре? — спросил Волк. — Как вы думаете,
может, у Лося найдется?
Пронзительный вой сирены подбросил всех в воздух. Красавица зажал уши. Сирена
надрывалась две минуты, потом стало тихо.
— Работает! — радостно сообщил Вонючка, тараща на всех огромные и наглые
глаза.
Уходя на завтрак, они оставили сигнализацию включенной, а у двери поставили
замаскированный капкан.
— Может, когда мы вернемся, в нем уже кто-то будет, — сказал Горбач.
В столовой присутствие Вонючки за их столом вызвало скандал. Спортсмен
демонстративно отсел подальше, стая последовала его примеру. Длинный стол
младших ходячих разделился посередине безлюдной полосой. Даже старшеклассники
это заметили.
— Гляньте, у малявок раскол, — сказал старшеклассник Кабан.
— Подрастают, — пренебрежительно отметил Хромой. — Становятся таким же
дерьмом, как мы.
Младшие, расслышавшие этот обмен мнениями, гордо выпрямились и покраснели.
Старшие сравнили их с собой!
Колясники сумрачно разглядывали Вонючку.
Вонючка сиял и свинячил вокруг своей тарелки.
Возвращаясь из столовой, Кузнечик остановился у щита с объявлениями.
«Разлученные». Вечерний сеанс. 2 серии. Значит, в десятой вечером никого,
кроме Седого, не будет. Кузнечик побежал догонять своих.
Вонючка попросил разрешения нарисовать что-нибудь на стене. Волк вытащил банки
с краской и выделил ему угол. Вонючка рисовал долго. Карандашом, потом гуашью
— до самого обеда его не было слышно, только из рисовального угла доносились
вздохи и шуршание, свидетельствовавшие о муках творчества.
Волк раздобыл у кого-то самоучитель игры на гитаре. Он читал его очень
внимательно, но Кузнечику показалось, что у него не выходит сосредоточиться.
Красавица разжился апельсином и сидел с ним перед соковыжималкой, не решаясь
ее включить. Кузнечик и Горбач установили на тумбочке печатную машинку — еще
один дар ящика, которым никто, кроме Кузнечика, не заинтересовался. Кузнечик
сразу понял, что машинка нужна ему. Попасть пальцем протеза по клавише с
буквой намного легче, чем эту же букву нарисовать так, чтобы кто-то смог
догадаться, что именно за буква имелась в виду. Ручки выскальзывали из
искусственных пальцев, буквы получались корявыми и рваными. Поэтому, увидев
машинку, Кузнечик обрадовался и попросил поставить ее на свою тумбочку. Пока
Горбач заправлял в нее листы бумаги и печатал на них все подряд, он
представлял, какое письмо напишет Рыжей и Смерти и как опустит его в
лазаретный ящик — специальный ящик для писем, висевший возле лазаретной двери.
В Хламовнике шумели намного громче обычного.
— Может, готовятся на нас напасть? — сказал Горбач.
— А может, нападают друг на друга? — предположил Кузнечик.
Горбач отстукал слово нападение.
— А может, это рушится империя Спортсмена, — сказал Волк. — И сейчас в нас
полетят ее осколки.
В дверь кто-то тихо поскребся.
— Ну вот, — сказал Волк. — Что я говорил? Уже летят.
Красавица испуганно спрятал апельсин за спину.
— Или все же за ящиком пришли, — сказал Слепой.
Но это был Фокусник. Грустный Фокусник в полосатой рубашке, с костылем под
мышкой и бельевым мешком.
— Здравствуйте, — сказал он. — Можно войти?
Он был похож на человека, сбежавшего от беды.
— Там что, и правда что-то рухнуло? — испугался Горбач.
— Тебя отпустили? — удивился Кузнечик. — Я думал, не отпустят.
— Там два новичка сразу прибыло, — застенчиво объяснил Фокусник. — Я собрался
— и сразу сюда. Им теперь не до меня, а я давно хотел к вам. Можно мне
остаться? — он покосился на стену и быстро отвел глаза.
— А что-нибудь полезное ты принес? — поинтересовался Вонючка.
— Он умеет фокусы показывать, — быстро сказал Кузнечик, краснея за Вонючку. —
С платком и с картами. И с чем угодно.
— Проходи, — сказал Волк. — Выбирай кровать. А что за новички?
Фокусник, постукивая костылем, прошел к свободной кровати и положил на нее
вещи.
— Один нормальный, — сказал он. — А второй страшный. С родинкой. Как будто
шоколадом облили. Почти все лицо, — Фокусник прикрыл ладонью лицо. — Ой,
гитара! — ахнул он, опуская руку и впиваясь взглядом в гитару на подушке
Волка. — Откуда?
— Умеешь? — живо спросил Волк.
Фокусник кивнул. Он смотрел только на гитару.
— Повезло, — обрадовался Волк. — Я уж боялся, что свихнусь над этим
самоучителем. Давай, сыграй что-нибудь.
Фокусник простучал к кровати. Волк уступил ему место.
Устраиваясь с гитарой, Фокусник деловито откашлялся, как будто собирался петь.
— Вкус меда, — объявил он.
Кузнечику сразу вспомнилось, что и фокусы свои он объявлял специальным, не
своим голосом. Фокусник заиграл и, действительно, запел, хотя петь его никто
не просил, но ему должно быть хотелось показать все свои таланты сразу. Голос
у него был тонкий и пронзительный, играл он уверенно и пел тоже. Видно было,
что он по-настоящему умеет играть и петь и не стесняется своего голоса. Вокруг
него собрались все, кроме Вонючки, который продолжал рисовать.
— И я вернусь к меду и к тебе, — выводил Фокусник трагичным фальцетом,
раскачиваясь над гитарой и сам себе подпевал, — турум-турум, — встряхивал
волосами и отрешенно смотрел в стену. В конце песни голос его совсем охрип, а
глаза увлажнились. Следующую песню он только играл и даже объявлять ее не
стал. Третью песню он назвал «Танго смерти» и на ней в первый раз сбился.
Кузнечику от песен Фокусника стало грустно, остальным, как ему показалось,
тоже.
— Еще я на скрипке умею, — сказал Фокусник, разделавшись с «Танго смерти». — И
на трубе. И на аккордеоне. Немножко.
— Когда только успел? — удивился Волк.
Фокусник скромно потренькал струной.
— Да вот так. Успел.
Самодовольство вдруг исчезло с его лисьего личика, оно жалобно скривилось, и
Фокусник отвернулся.
«Вспомнил, что-то наружное, — подумал Кузнечик. — Что-то хорошее». Ему стало
жалко Фокусника и он попросил:
— Покажи фокус с платком. Тот твой, самый лучший.
Фокусник зашарил по карманам.
— Не всегда получается, — предупредил он. — Мало тренируюсь.
Вонючка отъехал от стены и с интересом уставился на Фокусника. За его спиной,
в отведенном ему углу, открылось что-то страшное с вывороченными ноздрями,
пупырчатое и пучеглазое. Все сразу увидели это «что-то» и забыли про фокусы.
Фокусник перестал искать платок.
— Это кто? — спросил Волк в ужасе. — Ты кого нарисовал?
— Гоблина, — радостно сообщил Вонючка. — В натуральную величину. — Правда,
хорошенький?
— Да, — сказал Горбач. — Прямо хоть завешивай.
Вонючка счел это комплиментом.
— Нет, правда? — спросил он. — Кровь стынет?
— Точно, стынет, — согласился Горбач. — А еще сильнее остынет, если забрести в
тот угол ночью с фонариком.
Вонючка захихикал.
— Покажи, как делать сок, — попросил его Красавица, протягивая апельсин.
Вонючка схватил его и быстро очистил. Разделил на дольки и, давясь ими,
объяснил оторопевшему Красавице:
— Маловато тут для сока. Лучше просто так съесть.
Он великодушно протянул Красавице одну мокрую, раздавленную дольку:
— Ешь, это полезно. Куча витамина С.
КУРИЛЬЩИК
Взаимопонимание белых ворон
Тишина. Запах пыли и сырости. Вот что такое Перекресток ночью. Я сидел возле
кадки, в которой росло что-то обглоданное и пересохшее, трогал этот скелет
растения и читал надписи покрывавшие кадку сверху донизу. Кабан, Тополь, Гвоздь…
Все клички незнакомые. Буквы почернели и выглядели, как полустертый орнамент. Но
кое-что можно было разобрать.
Перекресток освещался двумя настенными лампами. Одна — с бордовым абажуром —
освещала угол с телевизором. Вторая — с треснувшим синим плафоном — низенькое
продавленное кресло у противоположной стены. А вся центральная часть — с
диваном, полузасохшими растениями и мной — тонула в полумраке. Поэтому читал я
почти на ощупь, воображая себя Слепым. Иногда с помощью зажигалки. Довольно
бессмысленное занятие. Но лучше, чем ничего.
«Кистеперые рыбы вымерли не совсем», — озадачила меня очередная надпись. Сразу
после нее некий Завр сообщал: «Ухожу тропой койотов». Куда не уточнил. Наверное,
тоже вымирать. Ниже было стихотворение. Посвященное девушке. «Твоим рукам, твоим
ногам, тарам-парам-тарам-парам…» Стихотворение удивило меня сильнее, чем
незнакомые клички. Жутко корявое, оно было посвящено какой-то конкретной
девушке. Иначе автор не упоминал бы «дивные пегие косы». Я не совсем понял, что
значит «пегие», но это явно был не тот цвет, которым принято восхищаться.
Мы с девушками общались мало. Вернее, вообще не общались. Хотя их корпус
соединялся с нашим общей лестницей, насколько я знал, к ним никто никогда не
поднимался. В своем корпусе они жили на третьем этаже, который в нашем занимали
воспитатели. На втором располагался лазарет, а что было на первом, я не знал.
Наверное, таинственный бассейн на вечном ремонте. Мы с девушками сталкивались
только в кинозале на субботних сеансах. Они сидели отдельно и в разговоры не
вступали. Во дворе гуляли только по территории, примыкавшей к их крыльцу. Я не
знал, кто установил такие строгие правила, но догадывался, что не дирекция.
Иначе они бы нарушались. А они не нарушались.
В стихотворении говорилось о каких-то переданных пластинках. О книге: «…что ты
уронила на голову мне, чуть поведя плечом…» Уронить книгу кому-нибудь на голову
можно только в библиотеке, стоя на стремянке. А девушки общей библиотекой не
пользовались.
Чем дольше я думал, тем становилось интереснее. Вспомнилась сценка, которую я
наблюдал однажды во дворе в первый месяц после поступления.
Красавица из третьей и девушка-колясница, чьей клички я не знал, играли в мяч.
Это была самая странная игра на свете. Черноволосая, маленькая девушка с белым,
будто фарфоровым личиком, бросала с крыльца теннисный мячик. Чуть погодя
каким-то чудом (в роли неумелого чуда выступал Красавица) мячик залетал обратно
на крыльцо. Правда, чаще Красавица его не добрасывал. Тогда девчонка съезжала
вниз и отыскивала свою игрушку где-нибудь в кустах. За полчаса Красавица попал
ей под ноги всего четыре раза, и то, по-моему, случайно, а она всякий раз
улыбалась. Похоже было, что улыбается девушка собственным радостным мыслям,
потому что ни она, ни Красавица друг на друга не смотрели. Только на мячик. Как
будто он раз за разом возникал перед ними из потустороннего мира. Особенно
хорошо это получалось у девушки. Красавица нет-нет, да сбивался, и начинал
отслеживать мячик еще на чужой территории, но она… можно было бы снять
потрясающую короткометражку с ее участием: «Девочка и мяч. Игра с невидимкой».
Меня заворожило это зрелище. Тогда я еще не знал, что наблюдаю за влюбленными и
что эта игра — максимум того, что они могут себе позволить. Мне просто
показалось, что они не очень хорошо знакомы и стесняются друг друга.
Я вспоминал тот случай, когда появился Черный. Заспанный, хмурый, в пижамной
рубашке на голое тело и незашнурованых кедах, которые он надел, как тапочки,
примяв задники. Он подошел, сильно прихрамывая, и поинтересовался, знаю ли я
который час.
Я не знал. Часов у меня, как и у любого в четвертой, не было. То есть, у меня-то
они как раз имелись, глубоко спрятанные на дне сумки.
— Без четверти двенадцать, — сказал Черный. — Скоро выключат коридорный свет, а
у тебя, небось, нет фонарика. Все стены перецелуешь, пока доберешься до спальни.
— Я читаю стихи, — указал я на кадку. — Очень необычные. Про девушку. Не могу
понять, кто их сочинил. Представь, здесь говорится, что она роняла на него,
который все это пишет, книгу и передавала ему какие-то диски. Кто бы это мог
быть, как ты думаешь?
Черный мельком взглянул на кадку.
— Это было семь лет назад, — сказал он равнодушно. — Прошлый выпуск. Видишь,
почернело уже все.
— Ах вот оно что! Кабан, Тополь, Завр — все они из прошлого выпуска, — догадался
я, немного разочарованный таким простым объяснением. — То-то я думаю, ни одной
знакомой клички.
— Ты, по-моему, нашел единственное место, где сохранились их писульки. Это еще
умудриться надо было, — проворчал Черный, опускаясь на диван. При этом он
поморщился и осторожно вытянул ногу перед собой.
— В спальне так тихо. Какая-то она как не своя. Ты спал, а я, что ни трогал,
почему-то получалось ужасно шумно, — попробовал я объяснить свое бегство.
— Ладно, — отмахнулся Черный. — Что я, не понимаю? Проснулся как в гробу.
Тишина, темень… слышно даже, как сердце стучит. Чуть не заорал с перепугу.
Представить, что такой тип, как Черный, может орать с перепугу было трудновато.
Я засмеялся.
— Ага, — сказал Черный. — Не веришь.
Он достал из кармана пачку «Бонда» и закурил, а я ужасно удивился, потому что
был уверен, что он некурящий.
— Вообще-то не курю, — подтвердил Черный. — Только когда совсем хреново. Как
сегодня.
Курил он молча и сосредоточенно, как делал любое дело. Ел, пил, читал… В каждом
действии Черного была основательность, каждое его действие как будто говорило:
«Это делается вот так». Может, поэтому никто никогда не отрывал его ни от каких
дел. Когда назрела необходимость в пепельнице, Черный так же сосредоточенно
пошарил под диваном и извлек оттуда плоское медное блюдце в форме кленового
листа. Старожилы иногда проделывали такие фокусы, вытаскивая разные предметы из
самых неожиданных мест.
— Слушай, — сказал он, устанавливая листик на подлокотнике дивана, — все хочу
спросить. Ты почему остался? Почему не поехал с ними?
Я задумался. Это было нелегко объяснить. Если честно, мне не хотелось оставлять
Черного. После утреннего разговора со Сфинксом, когда я увидел, как на него
смотрят, вернее, стараются не смотреть… что-то ужасно знакомое было во всем
этом. Знакомое и неприятное.
— Не знаю, — ответил я. — Наверное, я еще слишком Фазан. Мне даже представить
трудно, как это — явиться ночью в лазарет без разрешения. С припасами. Для меня
это все равно, что взломать кабинет Акулы и вынести, например, его огнетушитель.
Думаю, я был бы там совсем некстати. И не потому что боюсь. Просто не понимаю
зачем.
Черный кивнул:
— Можешь не продолжать. Со мной то же самое. Я бы не пошел, не будь даже этой
истории с Лордом. В таких случаях обычно остаешься за сторожа.
Мне показалось, что несмотря на предстоящее выключение света, Черный не
торопится уходить. Он, как будто, был не прочь побеседовать. Хотя, может, у него
просто болела нога, и он давал себе передышку. Я решился рискнуть и спросить кое
о чем, что мучило меня после разговора со Сфинксом.
— Черный, — сказал я, — о таком немного неудобно спрашивать, но отчего Сфинкс
так тебя не любит?
Черный закашлялся.
— Извини, — быстро сказал я. — Просто мне показалось…
— Тебе не показалось, — перебил он. — И ты слабенько обозначил. Он меня не
просто не любит. Он меня ненавидит. Но в принципе это тебя не касается,
согласен?
— Извини, — опять пробормотал я. — Конечно, не касается.
Черный с отвращением смял окурок в пепельнице.
— Когда Сфинкс только попал в Дом, ему от меня доставалось. Девять лет прошло,
но он не забыл. Злопамятный. Это сейчас он крутой, а тогда был балованный
маменькин сыночек. Каждую ночь ревел в подушку и от Слепого ни на шаг. Бывают
такие общие любимчики. Все с ними носятся, сопли утирают…
Я вспомнил фотографию из «Моби Дика». Без Сфинкса. Может, его тогда еще не было
в Доме. А может, он где-то в другом месте, по выражению Черного, «ревел в
подушку».
— Вот, — Черный убрал пепельницу обратно под диван, наткнулся там на что-то,
вытащил розового резинового зайца и удивленно на него уставился. — О чем это я?
Ах, да. Долгая история. Пока он не появился, все было нормально. А потом пошло
наперекосяк. Сначала ему потребовалась отдельная комната. Потом отдельная
компания. И чего бы ему ни хотелось, он это получал. У меня в его чертову
комнату полстаи перебежало. Все, кого он приворожил своими улыбочками.
Черный вертел резинового зайца и смотрел на него задумчиво, как будто видел
перед собой что-то совсем другое.
— С тех пор мы с ним друг друга не перевариваем. Глупо, конечно. Ты сейчас,
небось, думаешь, какая чушь… взрослые дядьки носятся с детскими обидами. Только
к тем обидам еще много чего прибавилось и все время прибавляется. Вот как сейчас
с Лордом. Сфинкс ведет себя, как будто я его угробил. А ведь на самом-то деле я
его спас. И ты думаешь, кто-то в этом признается? Как можно! Верно только то,
что говорит Сфинкс. Он у нас самый умный, все остальные рядом не стояли.
— Он обаятельный, — осторожно высказался я.
— Видел бы ты его в девять лет, — фыркнул Черный. — Прямо светоч Дома. Улыбнется
— все лежат в обмороке. Сейчас он уже не тот. Сварливый стал. Но кое-что
осталось. Я вот удивился, что ты не помчался за ним в Могильник, высунув язык.
Обычно он именно так на людей действует.
Мне было неприятно слушать то, что говорил Черный, но, с другой стороны, я сам
напросился. И, может быть, кое в чем он был прав.
— Теперь Лорда увезут? — неловко сменил я тему.
Черный обтирал с зайца пыль и на меня не смотрел.
— Наверное. Я бы не поднимал вокруг этого столько шуму, но для здешних ничего
хуже быть не может. Для них там, в наружности, не жизнь. А я жду не дождусь
выпуска. Я в этом смысле белая ворона.
Как заслуженная и измученная преследованиями белая ворона, я понимающе кивнул.
Теперь я знал, чем Черный отличается от всех остальных.
— Понимаю, — сказал я. — Сам полгода был таким.
— Поэтому мне с тобой легко, — произнес Черный.
Я опять кивнул. Некоторое время мы сидели молча. Взаимопонимание между нами
росло, и мы помалкивали, боясь его спугнуть. Не то чтобы я думал, будто Черный
во всем прав. Но говорить с ним оказалось не в пример легче, чем со Сфинксом или
Горбачом.
— Лорд нездоровый человек, — сказал вдруг Черный, видимо, решив высказать все,
что у него наболело. — Пару лет назад пытался покончить с собой. Один раз,
другой… Это Сфинкс его довел. Муштровал, как солдата на плацу. Ты вот
удивляешься, как он здорово ползает, а видел бы, как Сфинкс его гонял. Шел сзади
и наступал на ноги, как только он останавливался. Лорд так и ползал, визжа от
злости. Плакал и полз, смотреть было тошно. А Сфинкс шел сзади и наступал на
него.
Я даже зажмурился, представив то, о чем он говорил.
— Перестань, Черный, — попросил я. — Как-то это уже слишком!
— Конечно, — согласился Черный. — Лучше не знать. Лучше думать, что он душка.
Очень удобно, если не хочешь выделяться.
Я промолчал. Я пытался смириться с образом садиста Сфинкса, со светлой улыбкой
на лице топчущего чьи-то ноги. Даже представить такое было сложно. В то же время
я понимал, что Черный не врет. И переварить это противоречие был просто не в
состоянии.
— Извини, Черный, — сказал я наконец. — Не хотел тебя обрывать. Наверное, мне
действительно надо знать такие вещи, чтобы лучше… разбираться что к чему Только
нужно время, чтобы привыкнуть. К такой информации.
— Я не обиделся, — ответил Черный. — И не для того тебе все это рассказал, чтоб
ты от Сфинкса шарахался. Я о другом. Лорд — псих. Больной псих. Отчасти всегда
им был. Отчасти Сфинкс постарался. Его надо лечить. И когда Сфинкс закатывает
мне истерику из-за того, что я, видите ли, повел себя с Лордом подло, меня
просто смех разбирает. Но когда шесть человек, на глазах у которых происходило
то, о чем я тебе рассказал — когда эти шестеро с ним соглашаются, мне уже не
смешно. Понимаешь?
— Да.
Черный достал еще сигарету:
— Хочется, чтобы хоть кто-то в этом зоопарке меня понял. Хоть кто-то.
Он закурил. Руки с ободранными костяшками пальцев дрожали, и сигарета никак не
попадала на пламя зажигалки.
Я сидел, оглушенный, разрываясь между жалостью и злостью. Я его понимал. Даже
слишком хорошо. Но не хотел понимать. Это означало опять стать белой вороной. На
сей раз в паре с Черным. А мне так хотелось быть полноценным членом стаи. Быть с
ними, одним из них…
— Я понял тебя, Черный. Правда. Извини, если по мне этого не видно.
— Это ты меня извини. Не стоило, наверное, вот так сразу все на тебя вываливать.
Но он обрадовался, я это видел. И понял, что пропал. Хода назад больше не было.
Я выбрал Черного.
Пока я пытался уговорить себя, что не так все страшно, Черный докурил, бросил
Дата добавления: 2015-07-12; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Мариам Петросян 14 страница | | | Мариам Петросян 16 страница |