Читайте также:
|
Забрав статью и размышляя, чем же Любин-Любченко будет облизываться, если откусит себе язык, я направился к буфету – выпить кофе. По пути я просто утомился принимать бесконечные поздравления от встречных писателей, точно я был счастливым родителем скрипичного вундеркинда, выигравшего международный конкурс. В холле меня перехватил и отвел в сторону Иван Давидович: оказывается, он терпеливо ждал за колонной, пока я закончу разговор с Любиным-Любченко. Взяв меня под локоток, он жарко зашептал, что ни на минуту не переставал верить в победу и чрезвычайно горд своим непосредственным участием в мировом триумфе Акашина! И как раз теперь настало время ненавязчиво довести до общественного сознания, кто конкретно в заснеженной сибирской деревне Щимыти дал жизнь будущему лауреату Бейкеровской премии. Ирискин даже посоветовал издать роман на Западе под настоящей фамилией Виктора, не изуродованной невежественным председателем Щимытинского сельсовета, что, в сущности, явится простым восстановлением исторической справедливости.
– Вы полагаете?
– Конечно. В противном случае западная критика может просто не понять масштабы его дарования (давования).
– Трансцендентально!
– Ничего тут трансцендентального, дружочек (двужочек), нет! Только так можно противостоять мировому черносотенству. Вы меня понимаете?
– Скорее да, чем нет…
– Славненько! Пусть эта крыса (квыса) Медноструев захлебнется своей желчью!
– Амбивалентно, – кивнул я.
– И еще я хотел посоветоваться! На днях наше письмо напечатают. Мы очень хотим, чтобы под ним стояла подпись нового лауреата Бейкеровской премии! Вы меня понимаете?
– Вестимо.
– Не возражаете?
– Отнюдь!
– А вы стали чем-то похожи на вашего друга, – прощаясь, заметил Ирискин.
– Трудно быть рядом с гением и не попасть под его влияние, – объяснил я.
Медноструев, бодрый и совершенно не собирающийся захлебываться собственной желчью, перехватил меня чуть позже – уже на подходе к ресторану.
– Как мы их с тобой сделали! – гаркнул он, хряснув меня по спине, будто кувалдой. – Ничего, пусть русский дух понюхают! Пусть эта сволочь Ирискин с горя мацой подавится…
– Амбивалентно, – кивнул я.
– Кстати, как его отчество, Виктора нашего?
– Семенович…
– Отлично! Так и подпишем: Акашин В. С., лауреат Бейкеровской премии…
– Что подпишете?
– Как – что! Наше открытое письмо «Окстись, русский народ!». Или мы зря в приемной у Горынина ночевали?! Пусть все знают, какие люди болеют за державу! Одобряешь?
– Скорее да, чем нет…
– А ты-то сам у нас крещеный? – вдруг насторожился Медноструев.
– Вы меня об этом спрашиваете?
– Не обижайся! Все куплено Сионом! Ну, бывай… – он дружески бухнул меня кулаком в спину и ушел.
Буквально на пороге ресторана я был перехвачен Свиридоновым. После изматывающих предисловий, в процессе которых он зачем-то сообщил, что через два месяца они летят всей семьей в Австралию, Свиридонов пригласил Витька и меня к своей дочери на день рождения, специально перенесенный на неделю, учитывая отсутствие Акашина.
– Придете?
– Скорее да… но…
– Не надо «но»… Я хочу поближе познакомить Виктора с моей дочерью. Она знает три языка!
– Он в определенной степени женат! – напомнил я.
– Это ровным счетом ничего не значит! – был ответ. И уже зайдя в ресторан, я попал в пьяные объятия Закусонского.
– Спасибо, старый! – пробормотал он и благодарно боднул меня в плечо.
– За что?
– Как это за что! Моя статья про нашего Виктора признана лучшей! Мне заказали целый цикл. Еще звонили из «Воплей», «Литобоза», «Совраски» – просят… Даже на работу зовут! Времена-то, сам знаешь, какие наступают! Литературе вроде как вольную дают… Теперь люди с моим уровнем критического мышления на вес золота будут! Выпьешь со мной?
– Нет, спасибо, угости лучше Геру!
Дело в том, что обходчик Гера, пока мы разговаривали, приблизился к нам и почтительно замер. Услышав мои слова, он сказал:
– Благодарствуйте! И соблаговолите принять самые чувствительные поздравления по поводу первенства!
– Садись! – пригласил его Закусонский за свой столик.
– Не имеем такого привычества.
– Да какое там привычество – наливай и пей! – приободрил я. – Садись и роскошествуй!
В тот день, как мне потом рассказали, Гера не обходил столики, а впервые весь вечер просидел с Закусонским, обстоятельно беседуя и периодически в знак совпадения эстетических воззрений крепко с ним обнимаясь. Кто же мог подумать, что это сидение сыграет решающую роль в судьбах отечественной словесности! Но в тот момент я не придал всему этому никакого значения, ибо мысли мои были устремлены к грядущему международному скандалищу, который, разразясь, по заслугам накажет моих обидчиков.
Не успел я присесть за свободный столик, как ко мне подпорхнула Надюха:
– Обедать или поправляться?
– Обедать.
– Борщ сегодня хороший.
Я взглянул на Надюху – глаза у нее были нежные и заплаканные. Вероятно, под влиянием подлой «амораловки» со мной произошло что-то странное: я посмотрел на Надюху совсем не так, как обычно, не как на знакомую официантку, которая если и вызывает у тебя нежные чувства, то обычно ты уже находишься в том состоянии, когда объятия становятся единственным способом передвижения в направлении дома и уже абсолютно равнозначно, кого обнимать для устойчивости – женщину, фонарный | столб или милиционера. Я же взглянул на Надюху иначе, впервые обратив внимание, что под ее платьем прерывисто дышит грудь, что талия у нее тонкая, а бедра, напротив, многообещающе тяжелые; накрашенные губы – призывно трепещут, а напудренные ноздри – раздуваются. И все это на фоне больших заплаканных глаз! Кустодиев – и никак не меньше! Я вдруг со сладким предчувствием остро осознал себя всесокрушающим орудием мести, каковым эта брошенная женщина должна воспользоваться. И воспользоваться сегодня, прямо сейчас! А что? В шахматах это называется «размен фигур». Я еще раз оценивающе посмотрел на Надюху: фигура у нее недурственная!
– Скучаешь? – сочувственно спросил я.
– С чего это?
– Улетел твой Витек. «Прощайте, Виктор Семенович! Фьюить!»
– Вот еще… Я и думать о нем забыла!
– Тогда я записку порву.
– Какую записку?
– Он просил передать. Перед отлетом.
– Давай! – потребовала она с напряженным равнодушием.
– Дома оставил…
– Врешь!
– Писатели, Надюха, не врут, а сочиняют, но я в данном конкретном случае говорю правду: дома забыл.
– Принеси!
– Завтра!
– Сегодня!
– Что я тебе, почтальон, что ли? Это мне надо домой ехать, потом сюда возвращаться. Потом опять домой. У меня без этого дел по горло! – умело нагнетал я.
– Я поеду с тобой!
– Ты же на работе.
– Д отпрошусь. На час…
– Отпрашивайся на два. Час будешь над запиской рыдать. Если б какая-нибудь женщина ко мне относилась так, как ты к Акашину, я бы ее на руках носил – из ванной в постель… – вполне искренне сказал я.
– Ты серьезно? – Надюха вдруг посмотрела на меня с особенностью.
Наверное, я тоже в этот миг предстал перед нею не как заурядный ресторанный жмот, вместо чаевых дающий официантке поощрительный шлепок по тому месту, куда свисают завязки форменного передничка, но как вполне определенный мужчина.
– Конечно, серьезно! – воодушевился я. – Небось этот чальщик-лауреат никогда и не говорил, что из-за такой шеи, как у тебя, в девятнадцатом веке мужчины стрелялись!
Надюха зарделась и поправила цепочку с сердечком на груди, заходившей вдруг под платьем, как просыпающийся вулкан.
– Не говорил…
– А то, что у тебя глаза, как у Ники Самофракийской, он тебе говорил?
– Не-ет! Он вообще в этом деле неразговорчивый… был…
– Вот! А ты из-за него плачешь! Одна твоя слеза стоит дороже, чем карат якутских алмазов…
Понятно, что такую засахарившуюся, но безотказно действующую на женщин лесть можно гнать только будучи в состоянии неуправляемой целеустремленности, но как раз в таком состоянии под влиянием «амораловки» я и находился…
– Я сейчас! – хрипло сказала Надюха и убежала отпрашиваться.
– Ну что ж, Витек, – очень тихо и все-таки вслух проговорил я, глядя ей вслед, – сплетемся рогами, сиамский мой друг!
…Я набросился на Надюху прямо в прихожей. От нее пахло общепитовскими пережаренными котлетами и дешевыми восьмимартовскими духами, но именно это меня сегодня и возбуждало.
– Подожди! Дай мне раздеться… – неуверенно отбивалась она, стараясь снять плащик.
– Я тебя сам раздену! – задыхался я.
– Ты что? Я не это хотела…
– А я хочу это!
– Где записка? – допытывалась она, выворачиваясь из моих объятий. – Я сейчас уйду…
– Ах, записка! Вот она! – Я достал мелко сложенную бумажку из кармана пиджака.
– Значит, врал, что она у тебя дома! – нахмурилась Надюха.
– Конечно, врал! Конечно, врал, но чтобы остаться с тобой наедине.
– Ну, мудрец!.. С хреном сушеным ты наедине останешься, а не со мной! Думаешь, если я подносы таскаю, так с каждым-всяким? Я без любви не могу… Давай записку, мудрило!
Обычно любая ненормативная лексика в женских устах повергает меня в совершенно беспомощное разочарование, но только не сегодня. Надюхина грубость взбодрила меня до мелкой вибрации.
– Поцелуй! – приказал я.
– Кого?
– Меня!
– Не будет этого!
– Тогда рву! – и я сделал движение, будто хочу разорвать бумажку в клочки.
– Ладно, – поколебавшись, кивнула Надюха и тыльной стороной ладони стерла помаду с губ.
Ее поцелуй, поначалу невинно-сестринский, затягивался… Кроме того, Надюха, очевидно, предпочитала острую пищу с большим количеством чеснока, и это просто разбудило во мне зверя, хотя обычно малейший чесночный фактор мгновенно превращает меня из плотоядника в жалкого вегетарианца. Прервав лобзание, Надюха нащупала мою руку и попыталась перехватить записку, при этом, стараясь как бы вырваться, она повернулась ко мне спиной. Тогда я поцеловал ее в шею, в то место, где начинаются волосы, она охнула и чуть приослабла. А я, наращивая инициативу, просунул руки под ее блузку и наивно попытался уместить в горстях ее груди с холодными, как собачьи носы, сосками. Надюха сопротивлялась, слабея буквально на глазах от вампирского поцелуя в шею и оттого, что зажатая в моих пальцах бумажка нежно царапала ей кожу…
– Что ты делаешь? Что-о ты делаешь! – все беззащитнее бормотала она, все поощрительнее отталкивая мои руки.
За тысячи лет общения с мужчинами женщины выработали особый тайный язык, в котором обычные слова приобрели совершенно иной смысл, помимо прочего подсказывающий нападающему последовательность действий и сигнализирующий, что пора от предварительных ласк (их на военный манер можно сравнить с артподготовкой) переходить к глубоким рейдам в расположение противника. По моим многолетним наблюдениям, словосочетание «Что ты делаешь?» означает: приготовиться к броску на бруствер. А сказанные следом слова типа «глупый», «глупенький», «дурачок» и т. д. я, не задумываясь, смело уподоблю сигналу к атаке.
– Что ты делаешь, глупый?..
И я бросил свой полк правой руки на вражий дзот, не встретив никакого сопротивления, потому что противник сосредоточил все свои усилия на моей левой руке, обладавшей гораздо меньшими оперативными возможностями по причине зажатой в ней записки. В результате важнейшие штабные документы, содержавшие, как выяснилось впоследствии, стратегическую информацию, оказались у почти уже капитулировавшей Надюхи. Но я даже не обратил внимание на этот факт, прикидывая, как ловчее перенести дальнейшие боевые действия из прихожей на диван: твердой уверенности, что у меня хватит сил перенести Надюху в комнату на руках, как я ей самонадеянно пообещал, не было…
Я на всякий случай стал нежно подталкивать податливую гостью в сторону дивана, но вдруг ее трепещущее тело закоченело, и мне показалось, что я обнимаю гипсовую пловчиху. Я прервал поцелуй, глянул через ее плечо и увидел развернутую записку. В ней была всего одна строка:
СКОРЕЕ ДА, ЧЕМ НЕТ. ВИТЕК
– Порви! – приказал я, энергично прочесывая окрестности захваченного дзота.
– Отпусти! – низким ненавидящим голосом потребовала Надюха.
– Не отпущу!
– Отпусти, сволочь!
– Не отпущу!
– Отпу-устишь!
Надюха резким движением вырвалась из моего захвата, а когда я попытался удержать ее за плечи, мощной дланью, привыкшей таскать уставленные тарелками подносы, бухнула мне в ухо так, что я отлетел к стене.
– За что?
– За все! Еще хочешь? – спросила она, оправляя юбку.
– Вполне достаточно! – ответил я, держась за щеку.
…Когда она удалилась, хлопнув дверью так, что где-нибудь в несчастной сейсмической Японии могло начаться землетрясение, я осознал свое полное поражение: любые военные действия бессмысленны, если противник обладает ядерным оружием. Я потер рукой зашибленное место и почувствовал исходящий от ладони запах упущенной победы… И тут раздался звонок в дверь.
«Интересно, – подумал я, – неужели она меня еще и мазохистом считает?»
На всякий случай не отпирая, я спросил через дверь:
– Ну, что тебе еще?
– А вы разве гостей не ждете? – донесся голос Софи Лорен.
Господи, я и забыл про телефонистку! Впрочем, все правильно: мужской порыв – это слишком редкий и ценный вид энергии, чтобы Мировой разум дал ему так вот попусту улетучиться в пространство. Я отдернул щеколду.
– Вот и я! – проворковала она, заполняя прихожую.
Боже праведный! Конечно, я догадывался, что за все мои грехи, грешки и прегрешения однажды буду строго наказан. Но даже в самых кошмарных видениях я и не чаял, что возмездие выльется в такие чудовищные формы… (Забыть!)
Дата добавления: 2015-07-12; просмотров: 66 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| КОНЕЦ ЛИТЕРАТУРЫ | | | ПОЧЕМУ Я ОТКАЗАЛСЯ ОТ ПРЕМИИ |