Мать всё молчала на эти полушутливые реплики, всё не отнимала рук от лица. Роман и Женька тревожно переглянулись.
- Мамочка… - Евгения сменила тон на жалобно-умоляющий. – О чем ты думаешь, что себе накручиваешь, а?.. Неужели - что теперь соседка тетя Зина с третьего этажа скажет?.. Это же всё чушь… Я люблю его, его одного, с двенадцати лет люблю, никто никогда, кроме него, по-настоящему не был нужен…
- Ну, а я, тормоз, только сейчас прозрел, - серьезно, с напором добавил Малиновский. – Мам, ты правильно меня неприкаянным назвала. До тридцати лет был неприкаянным, не знал, что это такое, как это бывает, когда любишь. Я всё сейчас могу ради Женьки, гору пинком с пути сверну, она одна, единственная… Ну, посмотри ты на нас!
Валентина Федоровна наконец опустила руки, в глазах – то самое смятение, когда информация никак не может улечься, зафиксироваться в сознании. Но она смогла взглянуть на своих детей, они оба были перед ней – не сговариваясь, съехали с подлокотников к ее коленям. Смогла растерянно улыбнуться сквозь выступившие слезы и покачать головой:
- Ну, убили мать…
- В хорошем смысле – убили? – робко спросила Евгения. – Ну, ведь в хорошем же, ма-а-ам…
И посмотрела на Романа. Он ответил ей быстрым горячим взглядом.
Мама видела, что это были за взгляды у них - как солнечные лучики переплелись, и сами они были солнечными, неразрывными друг с другом, в единой светлой ауре.
- Ну что же вы… на полу-то? – голос ее дрогнул.
- Благословения просим, - мгновенно сориентировался Малиновский и улыбнулся, угадав в матери позитивную перемену.
- Кажется, вы уже сами себя лихо так благословили, и без меня прекрасно справились. Ох, головы ваши шальные…
- Одна голова, мам, - напомнила Женька. – Ромкина. Ты только недавно говорила, что у меня ее вообще нету.
- Ма-а-м? – Роман лукаво приподнял бровь, глаза его смеялись. – Обнять своих счастливых детей не хочешь?..
- Да уж идите сюда…
Обняла сразу обоих и расплакалась наконец в полную силу – потрясение ослабило свою хватку, дав толчок сильным эмоциям.
- Мамочка, не плачь! – взмолилась Евгения.
- Это я так, - она поспешно вытерла слезы. - Вижу, что счастливы. Только дайте в себя-то прийти…
- Ой, до меня только что дошло – у меня никогда не будет тещи! – совершил вдруг открытие Малиновский. – Да я самый счастливый мужик на свете!
- А у меня – свекрови! – радостно подхватила Женька. - Я тоже – самая счастливая!
Зараженная их дружным смехом разулыбалась и Валентина Федоровна, целуя своих «птенцов» по очереди в щеки и по-новому вглядываясь в их лица…
– Ох, Женька, если кому-то повезло в жизни – то это тебе, - сказала мама, когда спустя какое-то время они пили на кухне чай. - А вот ты, Рома, уверен, что с этой огненной стихией справишься?
- Ну, во-первых, я учусь на курсах укротителей тигров, - рассмеялся Малиновский. – А во-вторых, что же мне делать, если я дышать без нее не могу?..
Растроганная этими словами Евгения похлопала влажными ресницами и, не выдержав, благодарно вложила руку в его ладонь, погладила его пальцы. Это была их единственная несмелая ласка при матери, и опять – быстрый переброс такими исчерпывающими и туманными взглядами-лучиками, что Валентина Федоровна поняла одно – сам факт она будет осознавать и принимать сердцем, возможно, еще долго, но с фактом этим уже ничего не поделать, как с любым природным явлением, которое приходит в этот мир, ни у кого не спрашивая разрешения…
…Потом они поговорили о Женькиной работе – что кое-какие заказы она оставит себе, это вполне возможно в век компьютерных технологий и Интернета, а новую постоянную работу обязательно найдет – в Москве с этим легче. Роман попытался было намекнуть, что работать ей вообще не обязательно, на что Евгения выразительно фыркнула, заставив его вздохнуть: «Ну да, о чем это я, самостоятельная моя…» Говорили и о том, что нечего маме оставаться тут одной, вдали от обоих детей, в скором будущем они купят ей квартиру в столице и будут жить рядышком. «И всё-всё будет хорошо, мамочка», - сияя своей фирменной улыбкой, повторяла и повторяла Женька…
Наконец Малиновский глянул на часы и неуверенно произнес:
- Мам… вещи у меня в отеле, в номере… эээ… мы…
- Я поняла, - перебила его, подавив вздох, Валентина Федоровна и улыбнулась. – Всё поняла – и про номер, и про вещи… Езжайте. Мне и правда лучше одной побыть. Не каждый же день мне дети заявляют, что они не брат и сестра, а фактически муж и жена.
…Евгения переоделась, натянула шубку. Задержалась ладонью у куртки, в которой накануне совершила свой «побег». Погладила ее рукав и попросила:
- Мама, умоляю – не выбрасывай эту куртку. Это моя любимая куртка. Самая лучшая куртка на свете…
Павел Олегович Жданов обожал свою супругу. Не за непредсказуемость – она хороша в головокружительной юности, а как раз за противоположное – за предсказуемость ее взрывоопасных реакций на жизненные обстоятельства. Его, вечного хладнокровного, сдержанного скептика, это всегда так по-хорошему, по-молодому будоражило. А то закопался он совсем в сыром туманном Лондоне в своих бумагах и переговорах, в скучном и чинном течении дел, как канцелярский крыс в жилетике и пенсне. Прибыл, наконец, в Москву перед советом директоров и показом – и окунулся в пламень страстей, тщательно культивируемых его драгоценной второй половиной.
- Паша, Пушкаревы пригласили нас к себе домой. Я в ужасе!
- И что именно ужасного «день грядущий нам готовит»?
- Да я уже знаю, что это будет! Бесконечные истории про рыбалку из серии кухонных разговоров «за жизнь». Думаю, нас и принимать будут на кухне. Мне почему-то кажется, что у них там круглый стол стоит, как, помню, у бабушки моей.
- Хм, забавно, у моей тоже был круглый. Ты что, бабушку свою не любила?
- Почему же, любила.
- Тогда в чем проблема? Про рыбалку я сам такого могу порассказать, что…
- Павел, ну когда это было! Когда ты в последний раз с удочкой на озере сидел?
- Давно, к сожалению. Будет что вспомнить. А то всё пиджак, галстук и чинно собранные мышцы лица.
- Паша, ну это не моё! Я к другому привыкла…
- Знаю, знаю. Последний выпуск модного глянца как предмет светской беседы за чашечкой кофе с Розой Францевной. Марго, а ты когда-нибудь пробовала элементарно расслабиться? Как, например, в тот раз, когда в деревне у тети Веры ты танцевала на огороде при луне босой и в костюме, сделанном из двух старых наволочек?..
- Павел! Ну, сколько лет мне тогда было!
- Сколько лет – точно не скажу, а вот портвейна у нас было – две бутылки, определенно.
- Ты еще вспомни, как мы в студенчестве одним огурцом на двоих завтракали!
- А что, очень удачный пример. Иногда надо возвращаться к себе прежним, чтобы совсем в роботов не превратиться. И в конце концов, это родители твоей будущей невестки.
- Да нет, они хорошие, добрые люди, но, Паша, я так отвыкла, так неуверенно себя с ними чувствую! Никто меня не понимает – ни ты, ни Андрей!
- Я тебя прекрасно понимаю.
- Не понимаешь! Сидишь и улыбаешься!
- Извини за улыбку, я просто вспомнил, как после танца на огороде в междурядьях ты все-таки не удержалась на ногах и очутилась аккурат в центре грядки с петрушкой.
- Павел!
- А какое у тебя в ту пору было желтое платьице в черный горошек…
- Ты просто невозможен.
- Надо попросить Милко сшить тебе такое же. Чисто – для меня.
- Пашка, я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю!
- Ну наконец-то! Наконец-то я снова Пашка. Вот ты уже и смеешься. Нет, я определенно начинаю любить своих будущих родственников…
Андрей прохохотал весь телефонный разговор с отцом, почти не вставляя ответных реплик – это был практически односторонний монолог Павла Олеговича. Лежал при этом Жданов-младший в своей любимой постели со своей любимой женщиной, прижимая ее к себе свободной рукой. На стене, прямо над их головами, висел листок, на котором энное количество часов назад было крупно выведено Андреем: «Деловые переговоры» и рядом – две улыбающиеся рожицы. Катя смеялась до слез над этой его выходкой, поскольку нынешним вечером они, конечно же, опять были, типа, на важной встрече, на этот раз с представителями томской компании по производству пряжек и ремней.
- Папино сдержанное чувство юмора – это что-то с чем-то, - заключил Жданов, положив наконец трубку. – Попытаюсь передать тебе его рассказ с его же интонациями: «Сынок, мы только что вернулись от Пушкаревых. Пока мама поет в ванной, могу тебе поведать, как всё прошло». Только я собрался вслух изумиться самому факту маминого пения в ванной, папа меня опередил: «Ты не ослышался – мама поет в ванной арию из какой-то оперетты, то ли из «Сильвы», то ли из «Марицы», я в этом не силен. В общем, поначалу всё было довольно скованно, обе стороны нервничали. Я преподнес Валерию Сергеевичу бутылку виски и так и говорю – мол, это лучший английский виски и всё такое… Тут молодой человек по имени Николай переглядывается с Пушкаревым, и они оба начинают смеяться. Твоя мама побледнела, Елена Александровна покраснела, а молодой человек по имени Николай мне объясняет: «Понимаете, у нас давеча спор вышел – что если смешать виски и самогон дяди Валеры, каков будет эффект. Поскольку жених и невеста у нас из столь разных семей, то, может, надо на вкус ощутить эту смесь?..» Ну, шутка да шутка, все как-то разулыбались-расслабились, и мама за столом, видимо от растерянности, кивнула на предложение Валерия Сергеевича попробовать его настойку. Через полчаса она уже лихо закусывала эту настойку пирогом с рыбой и рассказывала Елене Александровне, как ей надоела ее знакомая Роза Францевна, которая вечно жалуется, что жемчуг у нее мелкий и что у косметички она в последний раз была – вот кошмар – аж вчера. Еще через полчаса Валерий Сергеевич позвал меня и молодого человека по имени Николай на лестничную площадку покурить. Мы сначала на эту площадку вышли, а потом выяснили, что никто из нас не курит. Оказывается, Валерий Сергеевич просто постеснялся при дамах рассказать одну пикантную историю про медвежью болезнь. Молодой человек по имени Николай пытался остановить его укоризненным призывом «дядь Валер», но Валерий Сергеевич все-таки рассказал. На наш дружный смех дверь соседней квартиры открылась, и появился лысый мужчина в трико и майке. Выяснилось, что это хороший приятель Пушкарева по имени Егор Афанасьевич, коротающий время в одиночестве, и что в его квартире тоже есть самогон, а также много квашеной капусты и баян. Где-то через час мы спохватились, что вечер начинался совсем в другом месте и что нас уже наверняка потеряли, ищут с милицией. Мы отправились в квартиру Пушкаревых, причем Егор Афанасьевич отправился туда тоже, прямо в трико и майке, с баяном и с миской капусты. Оказалось, что никто нас не потерял, из кухни доносились оживленные женские голоса, смех и назывались какие-то странные цифры: «Пятьдесят на пятьдесят». – «А может, сорок на шестьдесят?». – «Нет, пятьдесят на пятьдесят, в равных пропорциях!» Выяснилось, что дамы таки задались целью смешать виски и самогон, называют друг друга «Лена» и «Рита», уже страстно мечтают о внучке и хотят выпить за ее здоровье прямо сейчас вот этой гремучей смеси, символизирующей объединение семей. Молодой человек по имени Николай, правильно оценив опасность от такого безрассудства, внес альтернативное, хотя и тоже сомнительное, предложение по такому торжественному случаю испить более благородный напиток – шампанское. Шампанского в доме, как оказалось, не было, и за ним тут же был отправлен в магазин молодой человек по имени Николай, пострадавший таким образом от собственной инициативы. Когда он вернулся, сосед Егор Афанасьевич как раз играл на баяне и пел песню про Волгу, мама ему подпевала, и особенно задушевно и пламенно у нее получалась строчка: «А мне семнадцать лет». Периодически она отвлекалась от песни, чтобы громко восхититься квашеной капустой соседа Егора Афанасьевича. Я было намекнул ей, что лет ей, может, и семнадцать, но не пора бы и честь знать. Мама назвала меня в ответ «лондонским занудой» и поинтересовалась у соседа Егора Афанасьевича, есть ли у него в репертуаре что-нибудь из классики. Из классики сосед Егор Афанасьевич, как выяснилось, знал только шаляпинскую «Дубинушку». Под торжественную песнь о тяжелой доле простого русского народа шампанское как-то не покатило, и все вернулись к самогону и капусте…» Кать, дальше рассказывать или ты уже не можешь больше смеяться?..
- Погоди… - мученически простонала она, вытирая слезы. – Действительно не могу – живот сейчас надорвется. Бедные твои родители!
- Да где ж они бедные-то, Кать? Мама в шикарном настроении поет в ванной. Думаешь, в алкоголе дело? Не-е-ет. Они оба действительно нашли свою отдушину, и могу поспорить – всё это обернется дальнейшими рыбалками, банями и пикниками, когда предкам моим как воздух необходимо будет побыть «без грима». Они ведь тоже устают от этого.
- Я вот слушала тебя, пыталась их представить, таких разных, – и с трудом получалось…
- А я запросто вижу картинку маслом. Я вообще таким оптимистом стал, Кать, - ну вот клинически законченным. Ни во что плохое не верю. Ой… что это подо мной?
- Отдай.
- Какой красивый, черненький, кружевной… Всё никак не получалось рассмотреть – не до того было…
- Ну Андрей, ну отдай!
- Ох, скромница ты моя. У нас свадьба скоро, а ты даже в ванную не можешь при включенном светильнике пойти у меня на глазах вот без этой простыни. Давай с этим бороться?
- Каким образом?
- Для начала простое задание – встать, дойти вон до той стены и вернуться. Нет, еще постоять там какое-то время, глядя на меня призывным, завлекающим взором.
- Мда, к чему же я в таком случае вернусь...
- Ничего подобного. Я сейчас не маньяк, а тренер, а ты – моя ученица. Ну что, на старт, внимание?..
- Давай я все-таки буду в простыне и сниму ее уже у той стены.
- А, понятно, для безопасности, да?
- Именно.
- Кать, ну я же сказал – я сейчас тренер.
- Ну да. А когда позавчера ты вошел в каморку с кипой папок, ты вроде как в тот момент был моим начальником, и тем не менее…
- Сдаюсь, сдаюсь. Иди в простыне.
Постаравшись сделать серьезный вид, Катя, кутаясь в простыню, отошла к стене, развернулась лицом к Жданову, и тут ее разобрал смех от комизма ситуации.
- А как мне ее скидывать? Резко или медленно? Может, ты еще музыку включишь?.. Андрей, ну смешно же…
Он молчал, ибо внезапно потерял голос. В этой белой простыне с ее краями-крыльями, при этом освещении, добавляющим золота ее глазам, ресницам и волосам, Катя так напоминала ту самую инопланетную птицу, что дух захватило.
- Кать… - голос охрип. – Иди сюда.
- Что случилось? – ее даже насторожило выражение его лица.
- Иди, просто иди…
…Обнял ее судорожно, не пытаясь сорвать с нее простыню, так и обхватил всю – с «крыльями» и «перышками», будто стреножил, приковал к себе оковами.
Боязнь потери счастья в человеке – такая древняя, такая первобытная, как боязнь потери жизни, как инстинкт самосохранения. Много глупых слов теснилось в голове, ни одного не мог произнести, только дышал неровно. Ощутив его состояние, Катя погладила ладонями его лицо и шепнула:
- Люблю. С первой минуты. И не потому меня тогда так обожгло, что красивый такой. Ты посмотрел на меня как мой человек. Ты меня совсем не видел, а посмотрел – как мой.
- Вопросы зрения. Я с ними уже разбирался.
- Мы опять шепчем.
- Угу. Хотя в квартире – никаких «жучков». И полная тишина.
- Неполная. Мобильник твой где-то далеко звонит.
- Ну и пусть себе надрывается. Работа у него такая.
Поцелуй-проникновение. Звонки вдалеке смолкли, зато взорвались прямо над ухом – от стационарного телефона.
- Кто-то настойчивый, - заметил Жданов в перерыве между поцелуями. – Интересно, воспользуется ли автоответчиком?..
«Кто-то» автоответчиком воспользовался – едва минуло положенное количество трелей, из аппарата грянул веселый, жизнерадостный голос Малиновского:
- Палыч, мы в Москве! А ты чего трубку не берешь, а, Палыч?.. А спорим, ты дома?.. А спорим, я знаю, почему ты трубку не берешь?.. Ну, вот хочешь – вслух угадаю?.. И ведь ты знаешь, что я угадаю, Палыч!
Катя засмеялась Андрею в плечо.
- Палыч, - не унимался Роман, - лови мой стихотворный экспромт: «Как-то льву сказала львица: «Не мешало б пожениться». – «Мы же, милая, сейчас поженились восемь раз…»
- Негодяй, - сдерживая хохот, Жданов развернулся и рванул на себя трубку. – Слушай, ты, Корней Чуковский, я до тебя точно доберусь!
- Я первым обещал до тебя добраться, и я это сделал! А вот еще один экспромт…
- Малина…
- Да ты послушай, это супер! «Как-то лев явился к другу для совместного досуга. Тут стишок и оборвался – друг женатым оказался…»
- О боже, - Андрей отнял от уха трубку и с обреченным смехом рухнул на подушку. – Малиновский счастлив – тушите свет и запирайте замки…
Энное количество месяцев спустя
- Интересно, долго мы еще будем тут стоять как приклеенные? – задумчиво спросил Андрей у Романа, так и не сводя глаз с окон на третьем этаже.
- Вопрос без ответа, - откликнулся Малиновский, глядя в том же, что и его друг, направлении. – У самого сдвинуться с места не получается. Слушай, снег какой красивый, да? Снежинки нереально крупные.
- Ага. Как кусочки ваты сыплет кто-то сверху.
- Верно – кусочки ваты. Или стекляруса. Поблескивают.
- На ветках оседают и не тают. И на подоконниках.
- Ты что, перчаткой пытаешься их поймать?
- Да интересно, растают ли сразу на перчатке. Гляди-ка, стойкие.
- Палыч…
- Что?
- А это точно мы с тобой всё вот это сейчас произносим?
- Точно, точно, - рассмеялся Жданов. – Всё еще удивляешься, что ли? Андрей Жданов и Роман Малиновский – новые, усовершенствованные модели. В тридцать лет впервые по-настоящему снег разглядеть – это круто.
- Действительно круто. Мне вот хочется кричать что-то глупое ликующим голосом вверх, навстречу снежинкам – это вообще как, нормально?
- Конечно, нормально. Ты же у роддома стоишь, тут, поди, чего только не кричали…
…По срокам беременности Катя опережала Женьку максимум на неделю, исходя из всевозможных «замеров» на УЗИ. Когда об этом стало известно, Зорькин мгновенно прозвал Андрея и Романа «одновременными снайперами» и методично доводил их шуточками на этот счет.
Свое положение Катерина и Евгения переносили абсолютно по-разному. В Кате обострились лирические эмоции – она печалилась за всех, кому вроде как, считала, что плохо, даже до слез жалела воробьев за окном, ей казалось, что они мерзнут.
«Ох, птица моя, не мерзнут твои воробьи, гляди – они веселые, глазки лукавые». – «Но они так нахохлились, будто зябнут». – «Они так нахохлились, потому что они птицы. Это им свойственно. Тебе ли, птица, этого не знать? Ну, хочешь, я их в квартиру сейчас запущу погреться? Всех?..». – «Я просто буду усиленно думать о том, что уже весна и солнце всё сильнее с каждым днем будет их согревать…». – «Умница моя».
Приступы сентиментальности заставляли Катю часто ластиться к мужу, прижиматься – как защиты искать, и ему безумно нравилось видеть ее такой слабой, зависимой от него. Нравилось носить ее на руках, просто так – из комнаты в кухню или ванную, мыть ее в теплой пенной воде мягкой мочалкой. Когда достаточно тяжелый двухмесячный токсикоз сошел на нет, она повеселела - вместе с весенним солнышком, стала такой ласковой и внимательной к Андрею, что он буквально погружался в ее нежность, благодарно тонул, не желая из нее выплывать. И по ночам, во сне, она бессознательно жалась к нему, и еще толком не проснувшись, машинально находила его руку, и они тихо переплетались в их общем тепле. А когда толчки ребенка стали ощутимыми извне, то по утрам в привычку вошли поиски этих шевелений, чуткая «прослушка» ладонями «приветов» от своей крохи.
«Кать. Давай ты не будешь пока работать?». – «Нет, ты что. Я так не умею и не хочу». – «Ну… может, в бывший кабинет Ветрова тогда переедешь? Там просторно и свет из окна…». – «А можно я всё там же, в каморке? Рядом с тобой?.. Ну, пожалуйста…». – «Можно, раз хочешь, - Жданов шалел от этих слов. – Тебе всё можно. Гулять только будем почаще».
Незадолго до родов в Москву из Лондона приехали Павел и Маргарита. Катя немного стеснялась их усиленного внимания и груды вещей, которые они накупили, и этим своим светлым, искренним стеснением, сопровождающимся смущенно-благодарными улыбками, она как-то по-новому и прочно завоевала сердца свекра и свекрови. А может, они просто воочию видели, как счастлив их сын, в какой гармонии пребывает и какой взгляд приобрел – уверенный, лучезарно-распахнутый.
«Кать, сегодня разговор родителей случайно услышал – чуть не свалился от смеха. Они обсуждали, какие мероприятия им тут предстоят – ну, типа: во вторник прием там-то, в среду сейшн по такому-то поводу, в четверг юбилей у того-то… Мама спрашивает: «А в пятницу?». – «А в пятницу – к Пушкаревым!». – «Скорей бы пятница…». – «Я всё еще поражаюсь этому, Андрей». – «А я поражаюсь, что ты до сих пор этому поражаешься…»
…Как-то во время прогулки к ним подошел грустный похмельный мужичок и предложил купить у него синицу в маленькой тесной клетке – всего-то за пятьсот рублей. Катя еще не успела посмотреть на мужа умоляюще, как он уже достал из внутреннего кармана свое портмоне.
Получив клетку с перепуганной птицей внутри, Катя тут же подцепила крючок и открыла железную дверцу. Недоверчивая синица долго не решалась выпорхнуть на волю. Наконец, поверив в реальность обретения свободы, она вырвалась «из оков», пометалась в воздухе и уселась на ветку дуба. «Крылышки чистит перед дальним полетом, - заметил Жданов, выбросив клетку в ближайший мусорный бак, и пошутил: – Уж не через космос ли собирается на твою птичью планету, Кать?.. Не хочешь передать привет сородичам?.. Поскольку ты не улетишь уже от меня никуда и никогда». Катя могла бы ответить ему насчет космоса, но не стала – просто переплела свои маленькие пальцы с его большими. Трудно это объяснить порой обычными словами – что космос может заключаться в одном-единственном человеке.
Женька не испытывала никакого токсикоза, ни намека на него, единственный «побочный эффект» от беременности - гормоны в разы усилили ее и без того пламенный темперамент. Каждое утро она просыпалась с восторженным ощущением, что именно сегодня – самый лучший, самый грандиозный день в ее жизни, и это просто необходимо срочно как-то по-особенному отпраздновать.
«Ромка, давай купим ролики и будем кататься на бульваре! Спорим, ты меня не догонишь?..». – «Какие ролики, Наказание мое?!». – «Это такие ботинки, как коньки, только с колесиками». – «Спасибо за разъяснение, а то я уж решил, что ослышался. Не поедешь ты ни на каких колесиках ни по какому бульвару!»
«Ром, я хочу на Памир. Я ужасно хочу на Памир! Давай рванем? Ты, я – и мир у наших ног, а?.. Класс!.. Это великолепная идея, это…» Поток восклицаний Роману пришлось прервать сокрушительным и наглухо блокирующим неуемную фантазию поцелуем и изумленно-нежным выдохом: «Женька, я окажусь в психушке раньше, чем ты – в роддоме. Какой Памир?!»
…При этом она очень удачно нашла работу – ей не нужно было каждодневно ездить в офис, можно было трудиться дома, и получалось у нее всё легко и влет, как бывает на пике вдохновения. Малиновский любовался ее нестандартными и смелыми эскизами, выполненными в свободных штрихах, пока она, хохоча, дразнила хорька, что-то они там вместе гоняли по комнате, и мир был погружен в безмятежную чехарду и расцвечен всеми возможными красками.
…А ночи были такими жаркими, что будущему отцу оставалось только целовать Женькин округлившийся живот и спрашивать: «Малыш, ты там как? Мы не очень тебя побеспокоили?..»
«Ромочка, хороший мой, любимый мой! Мне так надоело лето. Скорей бы снег!». – «И что тогда будет?.. Не пугай». – «Как что? Мы пойдем на лыжах. Надо купить новую мазь». – «Женька, тебе рожать в декабре, ты это помнишь?!». – «Я это помню, и я очень крепкая. Хочу на лыжи, хочу в лес!». – «О господи…»
На седьмом месяце Евгения угодила в клинику на десять дней на сохранение. «Не волнуйтесь, Роман Дмитрич, - пожилой, опытный и авторитетный мастодонт акушерства и гинекологии с забавной фамилией Тюха сосредоточенно тер свои очки при беседе. – Гиперактивность вашей милой супруги надо бы поумерить, ей полезно немного полежать в стационаре. Никакой прямой угрозы нет, организм молодой, сильный, плод развивается правильно, но вот ее неуемная энергия… Тут надо бы подстраховаться…». – «Ну, если у вас получится, доктор…» - скрипнув зубами, отозвался Малиновский.
…Потом он в бессилии ругал Женьку за проявления ее сумасбродства, а она глядела на него виновато-покорно-нежными синими глазами, бормотала извинения и осыпала его быстрыми горячими поцелуями, и Ромка в который раз обреченно осознавал – как же он ее любит, насколько он ее раб, плененный и полоненный – навечно.
…Примерно за две недели до родов Евгения умудрилась свалиться с ели в парке, на которую полезла с целью сорвать завлекательную мохнатую «лапу» - собиралась завладеть ею для будущего эскиза. Сделала она это за те несчастные несколько секунд, когда Роман отвлекся, затягивая узел на внезапно развязавшемся на ботинке шнурке. Оглянувшись, бросился к ней, рывком в панике поднял, почти прокричал: «Ты что?! Ты как?!». – «Да всё в порядке! – она беспечно смеялась. – Тут высота – полметра от силы, ты чего испугался-то? Со мной ничего не случится, я заговоренная!». – «Знаешь что, заговоренная моя, полежишь-ка ты у меня эти дни в клинике под присмотром, а то я работать не смогу, сходя за тебя с ума от страха!» - решительно заявил Малиновский. Боязнь за смысл всей его жизни на сей раз превратила его из раба в безоговорочного властелина, и Женька вынужденно покорилась, разве что пару раз в порядке «жалкой мсти» назвала своего ненаглядного Машкой и один – братцем. На это Роман хладнокровно ответил, что неумолимо придет время, когда он ей очень доходчиво объяснит, какой он ей Машка и особенно – какой он ей братец, но сейчас ее режим – это спокойствие, долгий крепкий сон и витамины.
В больнице Евгения уныло соблюдала все предписания медперсонала, очень старалась быть хорошей и правильной, стоически терпела процедуры по расслаблению мышц (клали ей на живот какую-то фигню, соединенную проводками с замысловатым, мерно гудящим аппаратом). Периодически не выдерживала – взбрыкивала от обилия подсовываемых ей пилюлек («Синенькую проглочу, а розовую не буду!». – «Почему?» – робко изумлялась медсестричка. – «Цвет не мой! И вообще – всё со мной хорошо, не надо меня ничем пичкать!». - «Вы опять нервничаете. Вам надо померить давление». – «Блин! Уже двести раз в этой темнице мне померили давление, каждый раз оно – сто десять на семьдесят, хоть на орбиту выпускай, а вы всё не уйметесь!»). По вечерам приезжал Роман, измотанный и соскучившийся, потерявшийся без Женьки, и буквально топил ее в своих объятиях. «Ромка, я домой хочу, к тебе хочу…». – «Ну потерпи еще чуть-чуть, маленькая моя, - расстроенно шептал он ей на ухо. – Ну скоро уже, недолго осталось…» Он отмечал с беспокойством, что ее внутренний протест вызревает в некий бунт, и молил Бога только об одном – чтобы конкретного толчка к этому бунту не возникло.
Но на сей раз Господь его не услышал – толчок возник, и конкретнее некуда. Буквально через два дня в эту же клинику, только в родильное отделение, привезли Катю, у которой начались интенсивные схватки. Евгения сидела в это время в коридоре на подоконнике и увидела в окно, как из подъехавшей машины скорой помощи выскочил Андрей Жданов в распахнутом черном пальто. Через минуту она уже была внизу, в приемном, успела сказать Катерине, бледной, тяжело дышащей и сильно закусывающей губу, несколько ободряющих напутственных слов – и подругу оттеснили от нее, а вскоре увели по коридору налево – в ту самую заветную дверь, где-то в недрах за которой младенцы выбираются на свет белый.
Тут еще мастодонт акушерства и гинекологии Тюха так не вовремя попался ей на глаза – разулыбался сладенько и пропел: «Прекрасно выглядите, Женечка. Как вы себя чувствуете? Таблеточки сегодня уже принимали?..»
Это оказалось последней каплей. «Господин профессор, я хочу родить прямо сейчас! – заявила она, сдув со лба челку. – Вы сами говорили – беременность у меня доношенная, а плюс-минус несколько дней значения не имеют! Немедленно вколите мне всё, что полагается!». – «Эээ… милая моя…». – «Я не ваша милая!». – «Хорошо-хорошо, уважаемая Евгения Сергеевна, не нервничайте так». – «О, уверяю вас – я абсолютно спокойна. А вот когда я действительно занервничаю, то никому мало не покажется. Мне обрыдли ваши таблеточки и «примочки», эти тупые каждодневные осмотры, когда по локоть залезают – а толку от этого ноль! Я хочу родить! Я хочу домой, к мужу!». – «Вот, кстати, о вашем муже. Может, стоит ему позвонить?..». – «Сначала вколите – потом звоните. Окей?»
«Вот это темперамент, - шепнул Тюхе его коллега, отведя того в сторону. – Представляю, насколько он позитивен в мирных целях… Но, собственно, я не об этом. Простимулируйте вы ее, Борис Аркадьевич, в самом-то деле. Всем спокойнее будет». – «Пожалуй, вы правы…»
…Спустя час Тюха позвонил Малиновскому и сообщил со вздохом: «Ваша очаровательная жена назначила себе роды на сегодня. Весь медперсонал во главе со мной дружно выстроился в шеренгу, гаркнул: «Есть! Разрешите исполнять?» и взял под козырек…»
…Дочь Андрея и сын Романа пришли в этот мир в один день, с разницей в несколько часов. Вот в этот самый день – светлый и снежный.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |