- Заяц? А че так мелко? Почему не тигр? – засмеялся Андрей.
- Вот что ты ржешь, а?
- А мне, помнится, она говорила, что любит моряка дальнего плавания, холодного как айсберг, - Жданов никак не мог унять смех. – Ромка, удивляешь. Ты, друг мой, просто из седла выбит, раз не понимаешь очевидного. Ты ей веришь, что ли? Вот этой вот вопиющей лаже про зайцев и прочую живность? А если она тебе заявит, что замуж вышла и ожидает тройню со дня на день – беременность протекала всего неделю под воздействием нового ускоряющего лазера?.. Или на Марс улетает к зеленым человечкам, будет там женой их предводителя?.. Тоже поверишь?.. Да ради тебя она всё это делает, чтобы ты успокоился. Ты ей говорил, что любишь ее, жить без нее не можешь?
- Нет…
- Ну, вот потому она и не учла, что ты тут таких дел наворотить способен… - нахмурился Андрей. – Откуда ей знать, что у тебя всё так серьезно, а не просто – временное помрачение?..
- Как я ей скажу, если она вообще говорить на эту тему не желает?!
- Короче, Малиновский. Считай, что с завтрашнего дня ты в командировке. В бессрочной. Типа, по франшизам. Летишь во Владивосток и разбираешься там со своей жизнью. Напоминаю - я твой начальник и это приказ.
- Встань, пожалуйста, - неожиданно попросил Роман.
- Зачем?
- Я сказал – пожалуйста.
- Ну?.. – Жданов, недоумевая, поднялся.
Малиновский тоже встал и пошел к нему. Глаза его смеялись.
- Иди сюда, черт, - он крепко, сильно и одновременно с мужской сдержанностью обнял Андрея. – Я ни разу не сентиментальный, это издержки кокса.
- Я так и подумал.
- Спасибо.
- Ты мне свое «спасибо» потом в стакан нальешь. При хорошем раскладе. Чтоб дух перевести.
- Само собой, - скупой хлопок ладони Романа по его плечу.
- Вообще-то я минералку имел в виду, кокаинист хренов.
- Так и я о ней же.
Жданов, улыбаясь, понял – а неплохо начинается день…
…После разговора с Романом Андрей ехал по ночному, вернее, предутреннему городу, и ему казалось, что откуда-то звучит музыка. Скрипка и рояль, очень нежное сочетание. Или эти звуки – в нем самом?.. Ехал и улыбался. Так хотелось верить, что у Ромки всё получится. И до чего отрадно это его финальное «спасибо». И крепкая рука. И свет в глазах…
Радостно возбужденный, Жданов глянул на часы – около четырех. Катя умоляла его позвонить в любое время, но сейчас он, конечно, тревожить ее не станет. Пусть спит спокойно птица его любимая.
Только подумал об этом – запел мобильник. «Катя». Неслыханно…
- Алло, Катюш. Ты почему не спишь?!
- Какой сон! Я жду твоего звонка, а ты всё молчишь… Ну, как он?
- Кать, все в порядке. Вернее – будет в порядке. Во всяком случае, я надеюсь. Хороший он парень – Ромка, дурак только!
- И это всё, что ты мне скажешь?!
- Ну, там такая запутанная история, что по телефону – никак. Потерпи до завтра. Спокойно ложись и засыпай. Повторяю – ситуация сложная, но не фатальная.
- Терпеть до завтра? – Катя подавленно вздохнула. – Ох. Ну, ладно…
…Вот что она делает этим покорным, печальным «ох», плутовка?.. Что она с ним делает?..
…Как безумно хочется ее увидеть.
- Кать. Ну, хочешь, прямо сейчас приеду и расскажу?
- Хочу! – он прямо воочию увидел, как она засияла. – Ты подъедешь, и я к тебе спущусь!
- То есть подняться в квартиру мне нельзя?
- Ну… - она выдержала очаровательную лукавую паузу. – Если ты обещаешь вести себя прилично и не разбудить родителей – то можно.
- Обещаю – громко топать ботинками не буду.
- Вообще-то я не совсем это имела в виду…
- Кать, я знаю, что такое приличия, и абсолютно безопасен.
- Ладно, тогда я просто замок отопру, чтоб тебе не звонить в дверь…
…Ну, конечно, он честно и благородно не собирался у нее задерживаться. И сидел-то не на разобранной постели рядом с Катей, а на стуле. Они тихонько шептались насчет Романа и Женьки, потрясенная их историей Катерина всё повторяла: «Я же тебе говорила – не во мне дело, говорила же!..» Сей факт не мог не радовать обоих, поскольку всё-таки это их угнетало продолжительное время – тягостное ощущение себя «без вины виноватыми».
Андрей прекрасно понимал – ему надо идти, скоро утро, Кате нужно поспать, да и родители тут недалеко, проснуться могут… Он даже сказал, что пора ехать, и встал со стула, и она согласилась, и поднялась с тахты, чтобы его проводить до двери…
Ну, что поделать, если всё это время, в которое Жданов находился в ее комнате, он с ума сходил от Катиной рыжей пижамки и ее распущенных волос?.. Вспоминал, как прятался вон в том шкафу, и шалел от осознания, насколько с тех пор всё изменилось?..
И целовать он ее не собирался, нет, нет, ну, разве что по-прощальному – в щечку, поскольку возбуждаться ему совсем ни к чему – не время и не место. Уж держать-то в руках он себя умеет, не пятнадцать же ему лет…
Как это вообще получилось, что через минуту после разложенных в голове «по полочкам» спокойных и разумных мыслей верх от рыжей пижамки улетел в сторону двери, а собственный пиджак – в сторону окна?..
Катя не сопротивлялась, в ее глазах бушевал ужас от того, что они творят, и одновременно страстное желание – умопомрачительное сочетание…
Правда, что-то она лепетала ему испуганно про мамин чуткий сон…
А что он мог сделать, если при этом Катя сама лихорадочно расстегивала горячими пальцами пуговицы на его рубашке?.. Только целовать оголтело и подхватить на руки… И – хоть потоп…
Ночные заговорщики в плену неукротимой страсти – так остро, так волшебно, так захватывающе, как за пять минут до казни, до конца света, как в сантиметре от пропасти. Слава богу – стоны удалось заглушить…
- Андрей, мы полные безумцы.
- Сам в шоке, - он улыбался, прижимая ее к себе. – Но мне дико понравилось. Кстати, не мне одному.
- Ну, этого ты не добавить, конечно же, не мог.
- Я за справедливость.
- Люблю тебя…
- Безумно тебя люблю, моя птица. А миленькая у тебя тахта. Удобная такая…
- Надеюсь, ты не собираешься свернуться калачиком и заснуть?
- Я, конечно, экстремал, но не настолько. Который час?
- Почти шесть.
- А родители во сколько встают?
- Мама – примерно в семь, папа чуть позже.
- Ммм… еще несколько блаженных минут…
- Угу. Если ты задремлешь, я тебя разбужу. Я-то уж точно не усну.
- Да и я не усну. Не волнуйся – ситуацию контролирую. Так хорошо с тобой…
- Очень хорошо…
- Иди сюда, поближе…
- Ни фига себе. Я уже на свое рабочее место пришел, а Екатерина Валерьевна всё еще в своей девичьей светелке?.. - голос Зорькина из прихожей.
Катя открыла глаза, сладко потянулась… и тут же подскочила на постели как ошпаренная. Андрей лежал рядом и крепко спал, дыша глубоко, ровно и безмятежно.
- Да, сегодня что-то долго не поднимается, уже полдевятого, - голос мамы…
- На работу-то не опоздает? – голос отца…
Отчаянно потрясти Жданова за плечо – всё, что успела Катерина. В следующую секунду Николай распахнул дверь в ее комнату.
Реакция у Коленьки мгновенная – он мог бы тут же закрыть ее обратно и объявить, что Катя, например, одевается. Но это было абсолютно бессмысленно – Валерий Сергеевич и Елена Александровна стояли сразу за его спиной и тоже всё видели.
- Мда, насчет «девичьей светелки» - это я погорячился, - пробормотал Зорькин, нарушив тем самым всеобщую паузу оцепенения, и поднял валяющуюся у его ног Катину пижамную кофту.
- Доброе утро, - вежливо поздоровался Андрей. Неловкость пришлось с силой из себя выдавить, поскольку единственный выход в подобной ситуации – это держаться спокойно и непринужденно. В конце концов, двадцать первый век на дворе.
Но Валерию Сергеевичу было наплевать, какой на дворе век.
- Андрей Палыч, что это значит? – спросил он грозно, едва обрел дар речи.
- Дядь Валер, а вам не кажется, что это глупый вопрос?.. – вклинился Николай.
- Помолчи, Коля, я не с тобой разговариваю! Андрей Палыч, что это значит – я у вас спрашиваю?
- А давайте для начала вы будете называть меня на «ты» и по имени, - бодро предложил ему Жданов.
- А что – самое время! – подхватил Зорькин с энтузиазмом. – После того, что между вами было… эээ… в смысле – не между вами с дядей Валерой, а…
- Папа, это я виновата, - жалобно сказала Катя.
- Конечно, это она виновата! – Коля не дал хватающему ртом воздух Валерию Сергеевичу вставить слово. – Не взяла вчера на переговоры калькулятор – вот и пришлось ночью молнии обсчитывать. Катька, доставай калькулятор из-под подушки – как доказательство. Я знаю – он у тебя там.
- Я пока еще хозяин в этом доме! – взвился Пушкарев.
- Хозяин, хозяин, - вмешалась Елена Александровна и крепко ухватила мужа за локоть. – Пошли-ка на кухню, хозяин. Придется мне тебе, упрямцу, кое-что объяснить.
- Да, объясните ему, теть Лен, - Зорькин решительно подтолкнул их обоих к выходу. – А то он простых вещей не понимает – человеку элементарно ночевать было негде. У него ключ в замке застрял – ни туда, ни сюда. Что ему, на улице спать, на лавочке?.. Или к вам третьим ложиться?..
Уже скрывшись, Колька засунул вновь в комнату голову, подмигнул Кате и Андрею – мол, всё будет путем, и исчез.
Из прихожей по мере удаления в сторону кухни трех персонажей затихали голоса:
- Это неслыханно! В моем доме! У меня под боком!..
- И совсем не у вас под боком, дядь Валер. Зачем им ваш бок?.. У них свои бока есть…
- Я тебе, говорун, язык-то подрежу!
- Валера, уймись. Ну что ты как дитя?.. Это жених твоей дочери, а не дяденька с улицы.
- Точняк, теть Лен! Могло быть гораздо хуже. Представляете, дядь Валер, вы дверь открываете – а там в Катькиной постели дяденька с улицы лежит. Курит, дым колечками выпускает и нагло так вам говорит: «Папаша, пивка холодненького принеси…» Уй… Подзатыльник-то за что?..
«Экстремалы поневоле» переглянулись. Положено было, наверное, сгорать со стыда, но оба беззвучно хохотали.
- Обожаю Зорькина, - отсмеявшись, сказал Жданов.
- Да, он умеет разряжать обстановку. Ты не волнуйся, папа отходчивый. У него сейчас очередная ломка сознания.
- Я не волнуюсь, Кать, я даже рад. Анекдот в тему: «Я жениться собрался». – «По любви или по расчету?». – «Ее папа сказал – по-любому». Так что теперь, птица, ты точно не отвертишься.
Одно дело хороший, откровенный разговор с другом, его уверенный голос, собственное яростное желание действовать. Другое дело восемь часов перелета Москва – Владивосток, восемь часов напряженных раздумий и невольного накручивания себя, ибо летел Роман, как ни крути, в полную неизвестность. Всё, что у него есть, - это только предположения, внушенные убедительным Ждановым.
Женька вполне может впасть в ярость от его поступка. Пуха и перьев от него не оставит. Но главное даже не это. Главное – чтобы она вообще согласилась с ним встретиться. Ведь понятное дело – явиться домой к матери он не может…
Восемь часов выматывающего ничегонеделания, только мечущиеся мысли, вопросы без ответов, лихорадка в венах, и вместе со всем этим – вопреки неизвестности нарастающий восторг: он всё ближе, всё ближе к ней, еще километр, ещё, ещё, ещё…
…Владивосток встретил Малиновского влажностью и ветром, погрузил в знакомую атмосферу близости моря. Воздух пьянил.
Когда получил ключ от номера в отеле, по местному времени было около шести часов – конец рабочего дня. Люкс - весь в синих тонах, Женькин цвет… Добрый знак? Или это паранойя у него уже развивается – во всем искать знаки, придавать смысл всем мелочам, на звуки неадекватно реагировать?.. Вон, в огромном зеркале – его лицо, с трудом узнает сам себя, чрезмерно бледен и… похудел, что ли?.. Мускулы на месте, а вот в области живота… Да, этот тонкий белый свитер раньше был ему совсем в обтяжку. Давненько к себе не приглядывался…
Гляди не гляди, оттягивай не оттягивай, а пора – с разбега в прорубь.
Номер Евгении Роман набрал с городского телефона, чтобы высветились у нее на аппарате незнакомые цифры. Типа, какой-нибудь очередной заказчик.
- Слушаю, - откликнулась она после нескольких томительных гудков.
Голос ее показался ему то ли озабоченным, то ли раздраженным. Сердце екнуло.
- Это я. Не говори мне ни слова. Я во Владивостоке. Гостиница «Гавань», восьмой люкс. Жду тебя здесь в течение двух суток. Надеюсь, этого времени тебе хватит, чтобы понять – приходить или нет. Мама знать не должна. Это всё.
Быстро положил трубку на рычаг. Вернее, она сама туда брякнулась – неподконтрольная рука в последний момент не удержала.
Вот так – не дал Евгении опомниться и что-то ответить. У нее же самой эту «милую» привычку и позаимствовал. Вот только себя при этом обрек на пытку ожидания, когда неизвестно – чего именно ждать.
Ведь это же Женька.
Она может выкинуть всё что угодно.
Не прийти совсем – будто не было никакого звонка.
Прийти к окончанию этих двух суток, когда ему уже захочется от такой каторги – из окна об асфальт, и велеть ему уезжать в Москву.
Прийти не одной – с «зайцем» или с кем-нибудь еще, устроить любое цирковое или фарсовое представление.
И так далее…
Даже делать ничего не мог. Журнал, например, полистать, вон их целая стопка на столике. Да что журнал – из угла в угол ходить моральных сил не было, только сидеть в кресле неподвижно, сжимать пальцы до их побеления.
…Она могла бы перезвонить ему тут же на мобильный. Не перезвонила. Хорошо это или плохо?..
Где она находилась, когда настиг ее звонок?.. Скорее всего, на работе или недалеко от нее. От «Гавани» - полчаса езды, а прошел уже час, долгий мучительный час – как год. Нет, она не придет, не придет.
Впрочем, она могла быть где угодно. У нее нет ежеминутной привязки к рабочему месту.
Может, она сейчас не одна, встречается с кем-то…
Надо все-таки встать. Хотя бы пройтись по номеру. Неподвижность только затормаживает течение времени.
…Смотрел в окно на город, в котором родился и вырос. Приказал себе задерживаться взглядом на мелких кусочках пейзажа, на каждый уходило по три секунды. Раз, два, три, раз, два, три…
Похоже, еще час минул. Глянул на «Роллекс» и не поверил – десять минут?.. Всего десять минут?.. Что случилось с временем?.. Сошло с ума?.. Нарушает собственные незыблемые законы?..
Да нет, это с головой его несчастной что-то чудовищное творится.
Женька, ты придешь?..
Молчал вечерний город за окном, только мигал холодными насмешливыми огнями.
Снова сел, заставил себя взять в руки журнал, тут же его отбросил – физически не мог ни к чему прикасаться.
Похоже, это не что иное, как одержимость.
Откинулся на широкую спинку кресла, закрыл глаза.
Тик-так, тик-так.
Никаких ходиков поблизости не было – стучало в сознании, очень болезненно, как острым клювом по темечку.
Постепенно стало наползать оцепенение, наступила полная обездвиженность, будто он – часть этого кресла, часть интерьера, а такого понятия, как время, просто не существует, уже ничто нигде не тикает и никуда не двигается, замерли на своих орбитах планеты, вселенная впала в коллапс.
Стук в дверь нарушил мертвое безвременье и густую тишину. Малиновский стремительно поднялся и тут же понял, что ему элементарно плохо – так сильно заколотилось сердце, перед глазами вязкая темная пелена.
Нет, это не она, это кто-то другой. Кто-нибудь из служащих отеля с предложением какой-нибудь новейшей услуги для гостей города…
«Гость города», ты сходишь с ума.
Рвануть на себя дверную ручку – казалось бы, чего уж проще, но он сделал это с таким ощущением, словно там, по ту сторону – бездна, конец всем надеждам.
…Женька.
Первое и главное – ее глаза. Что – в них.
Бушующее пламенем счастье – вот что.
Она в распахнутой куртке, длинный белый шарф просто висит на незащищенной шейке, в спутанных волосах – ветер с улицы. И куртка, и шарф сразу соскользнули с нее, упали на пол вместе с сумкой, едва Роман, резким толчком впечатав дверь обратно в проем и отрезав тем самым от себя чужой мир, «всё, что кроме», судорожно обхватил, прижал к себе родное существо.
Женька дышала так тяжело, словно всё это время бежала наперегонки с автомобилями, наперегонки с ветром, в ее синих глазах будто до сих пор отражались блики фонарей и свет фар встречных машин. Малиновский, который до этого практически не двигался, дышал примерно так же – как измотанный десятикилометровой гонкой легкоатлет. Ощущая его бешеное сердцебиение, дрожь его рук, вообще – как колотит его всего, целиком, потрясенная этим, она зашептала горячо и умоляюще – в страхе за него же:
- Тише, хороший мой, тише… Всё, всё, я здесь, я с тобой…
Обнимала его, гладила, успокаивала, хотя саму «штормило» не меньше. Успокоенности не получалось...
- Женька… - ошалевший, невменяемый Роман выдохнул единственное, на что был в данную секунду способен, - ее имя.
Ладонями жадно потянулся к ее волосам, к лицу, к плечам, к груди, к талии, обретая всё это заново и в обморочном тумане на ощупь отмечая – тоже исхудал цыпленок его, одни глазищи остались… Быстрый лихорадочный поцелуй – и со стоном буквально съехал по ней, не отрываясь, на колени, уткнулся в ее пеструю кофточку на уровне живота, не размыкая за ней горячих рук. Поднять его Евгения не могла – опустилась к нему на пол и уже там увидела текущие из его глаз слезы - по неподвижному лицу человека, пребывающего в шоковом состоянии.
- Хороший мой, любимый мой, - не замечала, что тоже плачет, целовала его мокрые ресницы, щеки, подбородок. – Пожалуйста, успокойся, всё хорошо, я с тобой, никуда не уйду, никуда не денусь, это я, я, я с тобой, с тобой…
Едва до «облачного» сознания Романа стал доходить смысл ее ласкового лепета, он начал в ответ покрывать ее личико и шею жгучими поцелуями, всё еще машинально стискивая Женьку в объятиях с такой силой, будто некий безжалостный вихрь все-таки грозил вырвать ее из его рук.
- Тише, тише… - не за косточки свои боялась, что хрустнут, – за его непрекращающуюся лихорадку, за его сердце. – Тише, глупый мой…
…Целовал и вдыхал при этом ее аромат - свой собственный «кислород», жизнь свою, единственную из всех возможных. Словно на берег его выволокли из пучины, выбили из легких соленую морскую воду, дали им функционировать дальше – реанимация состоялась.
Всё еще подрагивающими пальцами убрал с ее лба пышную упрямую челку – как мечтал чертову тучу ледяных дней подряд.
- Я люблю тебя, - получилось более-менее внятно заговорить. – Я люблю тебя, Женька, я подыхал без тебя…
И опять – прямо в ее смятенно-изумленные глаза:
- Люблю без памяти, слышишь?.. Жить без тебя не могу. Понимаешь?..
Не ясно – слышала ли, понимала ли, смотрела на него зачарованно своими «морскими» глазами, смотрела и плакала, пока не прошептала, крепко обняв:
- Прости меня. Прости, родной мой…
- И ты меня прости… тормозного такого…
Первый настоящий глубокий поцелуй – тут же, на коленях, при стремительно и одновременно разливающихся жарких желаниях. Откуда-то взялась невероятная сила - поднял себя вместе с ней на руках. Простонал с мукой:
- Женька, ты не весишь ничего…
- Это от тоски… Ты тоже похудел…
- Если бы просто похудел. На «нет» я почти сошел…
…Лихорадка потрясения сменилась лихорадкой крови. Первые несколько мгновений Роман отдавал себе отчет, что слишком жаден и неистов сейчас, что надо как-то сдерживаться, чтобы элементарно не причинить ей, хрупкой такой, по неосторожности боль. Но Женька сама всё сделала для того, чтобы разум его блокировало напрочь за чугунной дверью с тремя засовами. Еще раздевая, принялась искусно ласкать, губы и ладони ее стали огненными, и стоит ли удивляться, что язычок молнии на ее кофточке, который он рванул, вылетел из «гнезда» на пол, что синее атласное покрывало было сметено с широченной кровати в секунду?..
- Рома, Ромочка… - ее пьянящий узнанный шепот, хотя что-либо произносить у нее практически не было никакой возможности по причине беспрерывной занятости губ. Можно целоваться вот так вечно, еще и еще, даже совсем изнемогая, когда уже – край, острое, сжигающее нетерпение.
…Иди ко мне, родной мой, хороший мой, измученный мой, настрадавшийся мой. Не бойся ничего, не держи себя. Тебе всё сейчас можно, абсолютно всё, всё, ВСЁ, ты – мой господин, мой бог… Всё что угодно приму с восторгом, с наслаждением, это твой час, твой день, твоя вечность, и я – вся твоя, без остатка. Делай со мной что хочешь, возьми от меня всё, что хочешь, всё, на что я способна…
Словно вот таким безмолвным, телепатическим монологом-призывом околдовала Женька Романа, заставив его этим сорваться со всяческих тормозов, и какое же блаженство – от его дикой, сокрушительной силы.
Волны и всполохи, смешение стонов.
…Господи, вот же ты, одна-единственная, твои изюминки, твои изгибинки все, я их помню, я с ними жил, касался их в памяти своей, пока не захотел сначала отупеть, потом и вовсе умереть, поскольку не мог больше – вдали, не мог – пальцами по экрану монитора, где вот эти глаза убивали своей «нарисованностью». Вот она ты, живая и теплая в моих руках, от каждого моего движения сладко стонешь, и это так пьянит – никакому наркотику не под силу… Я абсолютно пьян, Женька, пьян от тебя, болен тобой, пропал в тебе, ни одному «зайцу», «кролику», «слону», «бегемоту» и далее по списку не дам к тебе приблизиться… Я уже знаю, чувствую - никому ты не позволила даже коснуться себя в этот месяц, похудевшая от бремени печали моя девочка, цыпленок мой… Ты настолько вся моя, что я сведен с ума окончательно, я – твой безумец, и я тебя люблю…
…По ее глазам, сначала затуманившимся, а после от истомы закрывшимся, по пробегающим по ее телу с ускорением судорогам он видел, что она близка к пику. Успел поймать губами ее затяжной финальный стон – восторг полный, и только потом – собственный мощный взрыв. Так уже было у них, это словно Женькин подарок ему – сначала дать ощутить ее наслаждение, и только потом ему утонуть в своем блаженном море.
Живой…
- Цыпленок мой, я не сокрушил тебя?.. – тихо спросил Роман в запоздалом раскаянье, что потерял голову и отпустил себя так оголтело. – Не замучил?..
- Глупый, - она в счастливой неге усталости медленно перебирала его пальцы и периодически целовала его ладонь. – Я люблю тебя таким сильным и диким… Я тебя вообще всяким люблю…
- А я боялся, что уже нет… С ума сходил…
- Вдвойне глупый, - Женька улыбнулась, немного грустно, придвинулась к нему, забралась под его руку, прижалась. – Я не умею любить никого, кроме тебя. Прости, что так вела себя. Поверь – меня трясло и корежило, об стенку головой хотелось разбиться. Я ведь думала – ты так бесишься, так кричишь в трубку, потому что одинок и выбит из колеи, я для тебя – как слепая опора, вот и…
- Опора ты моя, значит? – засмеялся Малиновский. – Да еще и слепая?.. Извини, что перебил, но ты бы сейчас непременно опять заговорила о Кате, и я тогда либо упал бы от смеха с кровати, либо задушил бы тебя в объятиях.
Он склонился к ее уху, поцеловал в мочку и зашептал, отделяя маленькими паузами слова друг от друга:
- Тебя. Одну. Люблю. Безумно. Люблю. Люблю. Люблю.
- Внушаешь, что ли? – пробормотала Женька, вздрагивая от его прикосновений и от счастья.
- Угу. Чтоб вопросов больше не возникало.
- Хочешь, передам тебе хаотичный внутренний монолог моего больного воображения?
- Давай, - с любопытством откликнулся Роман.
- Эээ… примерно так: «Он говорит, что любит меня, а я этому не верю, отказываюсь верить, если я поверю – то умру от блаженства… Нет, он меня не любит, он заблуждается… Но он говорит, что любит… Нет-нет, это не так, этого не может быть…»
- А твое больное воображение знает, что я сейчас сделаю с его обладательницей? – сдерживая смех, грозно спросил Малиновский, нависнув над ней. – Отчет-то отдает себе?
- «Он тебя запугивает – не верь ему» - вот что твердит мне мое воображение, - Женька смеялась, расшалившись. – «Он тебя не любит, он тебе лапшу на уши вешает, коварный тип!»
- Ну всё, я предупреждал.
- «Не позволяй ему никаких вольностей!» - вопиет мое воображение, - она со смехом уворачивалась от его поцелуев. – «Не смей быть такой доверчивой…» Ромка, - Евгения сменила интонацию. – Ром…
- Да, родная?.. – он целовал ее, вновь начиная возбуждаться.
- Телефон твой звонит. В джинсах. Которые на полу. Не слышишь, что ли?
- Черт с ним.
- Ром… посмотри хоть, кто…
- Да хоть дед Пихто.
- Ром, - лукавинки в ее глазах, - а давай загадаем – если этот «кто-то» женского пола, то ты и вправду меня любишь, а если мужского…
- О господи, Женька, - не выдержал – рассмеялся Малиновский. – Умная ведь ты у меня девчонка, а иногда как придет что-нибудь эдакое в твою голову… Я тебя люблю независимо от того, кто там сейчас названивает – он или она. Даже если это какое-нибудь «оно».
- Ну, посмотри! – подзадоривала его она. – Ну, интересно же!
- Ох. Веревки из меня вьешь. Значит, если «она», по твоей извращенной фантазии, - то люблю?
- Ага.
Роман нагнулся, достал пиликающий мобильник, глянул на экранчик. Вздохнул, поднял на Евгению серьезные глаза.
- И даже по твоей извращенной фантазии получается – люблю, - он повернул телефон так, чтобы ей было видно.
На экране четыре буквы: «Мама».
- Да, мам.
Интересно, нормально ли звучит его голос? Сам не в состоянии был оценить. Смотрел на Женьку, вмиг испуганно сжавшуюся, прикрывшуюся одеялом, словно мама могла видеть ее сейчас.
- Здравствуй, мой дорогой, - Валентина Федоровна заговорила озабоченно, расстроенно, - ты на работе?..
- Ну, я…
Черт. К вранью маме он как-то совсем плохо сейчас готов.
- Ну, понятно, что весь в делах, у вас там разгар дня, - невольно пришла она ему на выручку. – Я тебя надолго не задержу. Я опять насчет твоей сестры.
Ох, мама, мамочка…
- Да-да, я тебя слушаю, - Малиновский кашлянул.
- Я думаю, у нее с ним всё далеко зашло.
- Э… прости, с кем?
- Ну, с «зайцем» этим, с Кириллом, который женат! – в сердцах мама повысил голос. – Я понимаю – не шестнадцать ей, взрослая, может с жизнью своей всё что угодно делать… Но мне-то каково всё это наблюдать? Я тут узнала окольными путями, что у этого мужчины двое детей, один маленький совсем! Можешь ханжой меня считать, но у меня сердце кровью обливается, что моя дочь решила чужую семью разрушить!
- Мам, погоди… С чего ты вывод такой сделала – насчет «далеко зашло»?
- Да что ж я, без глаз, что ли? Она целый месяц уже сама не своя! Из ванной с опухшим лицом выходит и по ночам ревет – думает, я не замечаю. Может, он ей обещает, что разведется вот-вот, а эта дурочка верит! Похудела так, что не передать! Пытаюсь с ней поговорить – отмахивается, взбрыкивает. А сегодня вообще меня перепугала вусмерть. Мы с ней обе дома работали, за одним столом сидели – она с эскизами своими, я с конспектами. Тут звонок ей на мобильный. Представляешь, она даже слова в трубку не произнесла – только слушала. И побелела вся – вот просто с бумагой цветом сравнялась. Телефон бросила, встала и пошла в прихожую, в чем была – в кофте и джинсах домашних. Я в страхе за ней – мол, куда ты? Она смотрит на меня, как будто не осознает, кто я такая, ноги в ботинки – и к двери. Я ей говорю, что вообще-то зима на улице. Тогда она куртку с вешалки сдернула, напялила кое-как… а она эту куртку терпеть не может, только вчера заявила, что в жизни ее больше не наденет! Спрашиваю – когда вернется, а она мне только одно: «Не знаю!» Сумку схватила и ушла – невменяемая, без головного убора, а на улице ветер такой… Ясно как божий день – поманил он ее, вот и помчалась! И даже позвонить я ей не могу – мобильник-то она не взяла…
- Мам… - мучаясь и абсолютно не понимая, как держаться, произнес Малиновский. – Я тебя прошу – не паникуй так и не накручивай себя. Уверен – всё не так трагично. Женька объявится скоро, по крайней мере позвонит, и…
- Вот как только объявится, - перебила его Валентина Федоровна, - я дам тебе знать, и умоляю – поговори с ней, наконец, уже жестко. Ты всегда на нее влияние имел, она тебя слушалась. Собственно, одного тебя и слушалась, больше никого.
- Да, мам, хорошо. Пока.
- Ну вот… - потерянно пробормотала Женька, едва Роман нажал на отбой. – Добро пожаловать в реальность.
- Позвонишь ей, - Малиновский улыбнулся ей с нежностью и подбадривающе, - не сразу только, попозже. Успокоишь и скажешь, что всё в порядке с тобой.
- Угу, - грустно кивнула она. – Понятно, мама волнуется, я же унеслась, ничего не объяснив. Ну, а какая я еще могла быть после того, как узнала, что ты здесь?.. Себя не помнила… А что мне ей сказать насчет того, когда я вернусь? Через час, через два?..
- Ты это всерьез?
- Что всерьез?.. – Евгения похлопала ресницами – похоже, искренне не понимала.
- Всерьез думаешь, что я отпущу тебя? – Роман смотрел на нее уже без улыбки, пристально. – Ты собираешься бегать ко мне сюда на свидания и чинно возвращаться потом вечером домой?.. Считаешь – я за этим приехал?..
Она съежилась, поглядела на него исподлобья:
- А зачем ты приехал, Машка?
- Спасибо, что не «братец», - он решительно вырвал из ее рук край одеяла, в который она вцепилась с начала его разговора с матерью, развернул к себе, обнял. – Давай-ка поговорим. Ты позвонишь маме, успокоишь ее и скажешь, что домой вернешься завтра вечером и всё объяснишь. А на деле – мы пойдем к ней вместе, и объясняться буду я. Пора выходить из сумрака.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |