Не внушил опасений у охраны усталый путник, требующий пропустить его к Добрыне. Услышав его имя, воевода вышел во двор.
- А, Родя-спаситель. Вишь, что натворили бунтовщики. А ты где был?
- Бортничал я.
- Вот и хорошо. Останешься пока сотником в новой дружине, а потом посмотрим. Устал я. Потом поговорим.
- Нет, я спросить хочу.
- Ну, говори, - устало качнул головой Добрыня.
- Ведь этих Богов на площадях ты и ставил, а нынче их жжёшь.
- Э-э-э, - поднял палец Добрыня, - так князь приказал.
- Так Боги – то не княжеские и не твои – они всего народа.
- Тоже бунтовать, - вскричал Добрыня. Стражники схватили Родиона за руки. Один занёс меч над его головой.
- Оставьте его, - махнул рукой Добрыня, - За твоё прошлое геройство я тебя прощаю. Одумаешься, возьмём в дружину.
- Мне твоего прощения не нужно. Ты у меня прощения проси за то, что ты с городом сделал, - рванулся вперёд Родион. Снова схвативших его дружинников он скинул с себя, как медведь скидывает вцепившихся в него собак. Одним прыжком он подскочил к этому служителю Чернобога, свалил Добрыню на землю и стал душить его. Удар палицей по голове ослабил хватку Родиона. Пальцы разжались. Добрыня столкнул с себя тело новгородца, отирая кровь, брызнувшую на него из раны «спасителя», как недавно называл он Родиона.
Усталые после крещения новгородцев, но довольные, чуть захмелевшие и потому не злые попы слегка попеняли Никите на отсутствие. Никите в его состоянии нахождение среди этих чужих людей было невыносимо. Он обратился к отцу Варсонофию с предложением съездить наловить рыбы для братии. «О! Харашо!- ответил тот, - Рыба надо. Лови много рыба. Будет пост. Здесь рыба много, харашо».
Утром Никита, найдя две сети и удочку, уплыл на реквизированной киевлянами лодке в знакомое ему по детским воспоминаниям Ильмень озеро. Долго грёб против течения. Наконец, выплыл в озеро и поплыл вдоль берега. Широкий заросший камышом залив понравился ему. С заполошным кряканьем поднялось несколько стай уток. Он нашёл небольшую песчаную площадку на берегу рядом с заливом. Среди камней и песка росли кусты шиповника. Аромат цветов плавал в воздухе. Никита поставил одну сеть у входа в залив, вторую у впадения в озеро небольшого ручейка. Отплыл от берега и стал ловить на удочку. Ему хотелось любыми занятиями заглушить воспоминания о встрече с последней известной ему родственницей и о встрече с городом детства. Клевало очень хорошо, и на нитке возле лодки плескалось несколько крупных сорог и подлещиков. Что-то в его неприхотливом организме происходило необычное. Ломило в костях и жарко пылало лицо. Телу было то жарко, то знобило. Он вспомнил, что на озноб в теле жаловался ему повар – грек, которому он помогал. «У нас в Греции зимой теплее, чем у вас весной», - пожаловался он Никите, объясняя своё недомогание. Он послал Никиту принести бутылку вина и выпил с жадностью большую кружку. Воспоминания вызвали жажду. Никита напился озёрной воды. В монастыре в Берестове Никита впервые выпил кружку вина. Её заговорщически предложил ему другой послушник Симон. И Никита долго болтал с ним о всяких пустяках, чего никогда раньше он не делал. И было легко и приятно это делать. Правда, утром болела голова. Нынче в его состоянии было что-то похожее на то опьянение. Быстро и часто вторгались воспоминания, не всегда он до конца в них вживался, как наплывали новые. Но сейчас болели глаза, чего не было после кружки вина.
Дул не по-летнему холодный ветер. Ильмень-озеро волновалось, било в борта лодки невысокими волнами. Сверху заморосило, и клёв прекратился. Поплавки безжизненно прыгали на волнах. Болело горло, когда Никита глотал слюну. Но отступали все эти мелочи перед тем наплывом чувств, который вызывали встающие в памяти воспоминания. Будто спал он все последние годы, а нынче проснулся и вспомнил всё дорогое. Так бывает, когда человек возвращается в родной дом после долгого отсутствия. Никита опять прошёл в памяти горький круг своей жизни, и слёзы, невыплаканные слёзы, накипали на глазах… или начинающий моросить дождь попадал на ресницы. И всё-таки близость свою к земле отцов и дедов, радость сквозь влагу на глазах он чувствовал каким-то неожиданным спокойствием в душе. Глубоким спокойствием, преодолевающим то горькое, надрывное, припомнившееся ему из прежних его потерь и нынешней жалости к землякам. Спокойствием, заставляющим автора думать, что слова о корнях человека в родных землях не одна только метафора, а и есть в них что-то действительное. Словно вся жизнь его в Киеве была не настоящей, во многом случайной, а вот детская жизнь была настоящей, весомой. Будто помогла земля воспоминаниями о минутах счастья здесь на озере рядом с обожаемым отцом и любящей матерью. Вспомнилось вдруг, как мечтал он стать таким же сильным и смелым как отец и победить даже Кащея и всех врагов, подступающих к городу. И как хотелось ему повзрослеть и покоить жизнь отца своего и матери, когда они станут старыми. Не довелось…. Вспомнил он, превозмогая подступающие слёзы, как с отцом и матерью он приезжал на Ильмень – озеро в первый раз, и был восхищён и подавлен огромностью его. Нынче он будто вернулся на неласковую в эти минуты, но такую родную землю, где возродились самые дорогие воспоминания, где он будто питательные корни какие-то от этой земли ощутил в себе. Ему стало вдруг спокойно. «Тётка простит меня, я смогу ей всё объяснить», - понял он в мгновение всепонимания, вызванного этим опьяняющим подъёмом чувств.
Незаметно пришла ночь. Прекращался и опять начинал сеяться мелкий - мелкий дождь. Стало легче дышать, но похолодало, и Никита, соорудив ложе из сена, укрылся овчиной и, согревшись, уснул. Проснулся он ранним, пасмурным утром. Наскоро поев, начал вытаскивать сети, наполняя садок рыбой. Днём засверкало солнце, потеплело. Никита заплыл в залив, забросил удочки и … уснул. Когда он проснулся, снова моросил дождь, а над озером чернела грозовая туча. Овчина и ряса промокли, и озноб начал бить его. А туча, сверкая молниями, заполонила всё небо и надвигалась на берег, где провёл ночь Никита. Поблизости шелестела листвой берёзовая роща, и Никита, вытащив лодку на берег и привязав её к большому камню, пошёл к роще. Никита вырос за последние годы, раздался в плечах и фигурой стал напоминать отца. Только худ был не по-отцовски. Мокрые светлые волосы налипли на лоб. Редким, а, может быть, и никогда не виданным было явление в этом месте человека в одежде монаха. Берёзовая рощица показалась ему ненадёжным местом для спасения от намечавшегося ливня, и Никита двинулся к стройным рядкам елей и сосен, росшим чуть дальше. И тут он увидел избушку, скрытую густыми лапами елей.
Домик был небольшой, но во втором этаже или чердаке были прорезано окошечко, закрытое деревянной ставней. Внизу одно окно было слюдяным, а второе закрыто деревянной ставней. Дом не выглядел жилым: нижние брёвна поросли мхом, высокая трава росла под стенами. Однако дорожка к двери была протоптана, и ступени не замшели. «Рыбаки, верно, ночуют в этом доме», - решил молодой послушник и открыл не запертую дверь дома. Внутри всё было жилое: пол подметён, у печи стояли ухваты, чугуны и висели две сковороды. «Есть кто в доме?» - подал голос Никита. Никто не отозвался. Почти рядом с входной дверью, за печью шла крутая лестница наверх. Никита стал подниматься по ней. На самом верху, на последних ступеньках, где на лестнице становилось темно, он остановился, осматриваясь, и какая-то тень метнулась к нему из-за ларя и толкнула его. Не успев схватиться ни за что, от сильного толчка Никита полетел вниз, кувыркаясь через голову. В самом низу, где ступенька была сломана, нога Никиты попала в дыру между ступеньками, и что-то хрустнуло в ноге. Дикая боль пронзила его, так что он взорал как раненый зверь. Головой он стукнулся со всего маха об пол, и потерял сознание.
Чёрная тень, столкнувшая Никиту, материализовалась в красивую решительную девушку, вооружённую копьём и ножом и осторожно спускающуюся вниз по лесенке к неподвижно лежащему противнику. Это была уже знакомая нам Лада – дочь жреца Богомила – Соловья. Она увидела непрошенного гостя, когда он подошёл к дому. Одетый в чёрное платье – не платье, какой-то тёмный балахон он выглядел на взгляд девушки очень странно. «Монах, - наконец поняла она, - Значит, отца схватили, а этот за мной приехал», - и она затаилась за ларём. После успешного нападения на монаха, спускаясь по лестнице, Лада решала, что делать с «гостем». «Надо убить его, как они новгородцев убивали, а, может, и отца убили», - решительно определилась она. Монах лежал лицом вверх. Лада старалась не смотреть на врага, но всё же увидела молодое лицо с рыжеватой только начинающей пробиваться бородкой, длинные светлые чуть вьющиеся кудри. «Такого молодого послали, - подумала она, - Похож на наших парней. Надо копьём в сердце ударить, - решалась девушка, - Может, он не один приехал. Надо быстрее ударить и бежать». Но трудно впервые убить человека не в азарте битвы, даже если это враг. Увидев же его человеческое, не вражеское в это мгновение, лицо, вдвойне трудно убить. «Может, он уже убился. Надо сердце послушать. Если дышит, руки свяжу. Узнаю, жив ли отец и зачем он приехал», - она отложила нож и копьё и приложила ухо к его груди. Парень лежал с закрытыми глазами, но он уже пришёл в сознание и сдерживал стоны, а сам, чуть приоткрывая незаметно веки своих глаз, наблюдал действия противника. Он искал путь спасения. «Если копьём ударит, попытаться откатиться и схватить копьё, а если ножом – руку перехватить», - соображал он. Но противник вдруг отложил копьё и нож, встал на колени и приложил ухо к его груди. Никита схватил руку противника, превозмогая боль в ноге, перевернулся и навалился сверху. Сопротивление было бурным, но сил у врага было поменьше, и Никите удалось завернуть его руки назад и связать их кушаком своей рясы. И только сейчас он заорал от сильной боли в ноге.
- А, крыса чёрная, досталось тебе, - со злостью высоким голосом крикнул связанный человек. Никите засвербило стукнуть его. Он повернул его на спину и раскрыл удивлённые глаза.
- Ну, убивай меня, чёрная крыса, - с ненавистью проговорил противник.
- Баба, - в изумлении выговорил Никита.
- Не баба я, а дева, - вся наполненная гордой ненавистью произнесла девушка.
- А чего ты на меня набросилась? – недоумённо спросил парень.
- Я вас – убийц, поджигателей города, насильников, жгущих наши храмы и обличья богов наших в реку бросающих,- ненавижу и убивать вас буду.
- Тебя бы, бесовку, утопить. Ногу сломала, ведьма, - парень поднял рясу и начал, тихонько подвывая, поднимать исподние шаровары на левой ноге. Нога повыше щиколотки и на щиколотке на глазах опухала и становилась фиолетовой.
- У, гадина, бесовка, - не выдержав боли, ткнул девушку кулаком Никита.
- Жаль, не убила тебя, - презрительно сжав губы, отозвалась та.
- Вот как тебя бесы-то научают.
- Это вы бесы – христиане, а мы с Богами живём.
В это время за окном сверкнула молния, и почти сразу прогрохотал гром. Снова ослепительно засветилась молния.
- Смотри, как Перун-то гневается. Заступник мой, порази нечестивых!
Парень испуганно посмотрел на окно и неуверенно проговорил:
- Попы говорили, бесы это мечутся.
- А чего побледнел?
- Я не боюсь. Когда отец в поход ушёл, мы с мамкой Перуну жертвы приносили. Тогда я боялся. Но я сегодня крещёный, меня Христос защищает.
- Здесь ваших церквей нет. Чего ты сюда приехал?
- Я рыбу ловить приехал.
- Рыбу!- Презрительно раздула ноздри девушка, - Так я тебе и поверила.
- Рыбу. У меня лодка с удочками и сеть я поставил.
- И в избу за рыбой зашёл?
- Дождь собирался. Думал пересидеть под ёлками, а потом дом увидел. Решил, что дом для рыбаков, и никого в нём нет. Я же звал хозяев. А ты набросилась, ведьма.
- Не верю я тебе. Лжецы вы, как ваш воевода Добрыня.
- Я не вой, я послушник. Христом – Богом клянусь в правде своей.
- Не погань этим именем стены моей избы. Знаю я вашего добренького Христа, с именем которого вы Новгород сожгли. И отец мне рассказывал про христиан. Таких лжецов как греки – христиане на белом свете не народилось ещё. А имя вашего самого хитрого воеводы – Потята – убийца.
- Что тебе отец ещё рассказывал? Кто он?
- Всё вынюхиваешь?
- То же мне. Рыбак какой-нибудь.
- Это ты рыбак.
- Ух, двинул бы тебе, не будь ты баба.
- Не баба я.
- Будешь бабой.
- Насильничать хочешь?
- Грех это с бабами…э… с девками, а я к постригу готовлюсь.
- Только подойди, убью.
Ладе хотелось зубами вцепиться в горло врага, обманувшего её своей беззащитностью, но она пересилила себя. Не за себя она в эти мгновения волновалась. «Что с отцом? Жив ли он?» - вот о чём она хотела узнать. С детства отец и мать, пока была жива, учили её честности. Но в прошлом году отец стал учить её военным хитростям, необходимым воинскому уму. И нынче она пошла, как она считала, на хитрость. Кроме того, как видно, враг не собирался её немедленно убивать. Он опять начал обследовать повреждённую ногу, сжимая зубы и громко втягивая через них воздух, когда становилось невыносимо больно.
- У тебя щиколка вывихнута, а выше, может, и кость сломана или треснула.
- Всё ты, бесовка.
- Не надо в чужой дом, как тать, влезать.
- Я тебе татя покажу. А-а-а, - снова закричал парень.
- Развяжи мне руки.
- Ничего и так полежишь. Руки развяжи, а ты топориком – тюк. Что ты тут делаешь одна?
- Вот отец за мной приедет, он тебе тюк сделает. Дура я, что тебя копьём не проткнула.
- Добренькая ты. Неужели убила бы?
- Не знаю. Хотела убить, а не смогла. Я думала, ты за мной приехал. В юбке этой.
- Не юбка, а ряса. Монастырские все в рясах.
- Как бабы.
- Как девки. Ха-ха-ха. А-а-а! Бесовка! – снова вскрикнул парень.
- Чего ты ругаешься. Я тебе помочь могу. Тебе надо травы прикладывать, а то чёрная кровь застоится и загниёт, и ногу или отрезать надо будет или весь умрёшь. Да и к доске надо голень привязать, чтоб кость срасталась. А так болтаться будет и отгниёт.
- Ты что лекарка?
- Меня отец и мать учили. Я уже большая. Рука у меня лёгкая. Развяжи. Больно.
- Ведьма ты, я тебя боюсь.
- Конечно, ведьма. Я ведаю лечение. Меня мой отец учил. Мне отец про вас говорил, что вы почитаете самых глупых и больных людей,… Как же они у вас зовутся?... А…а, юроды. Юроды у вас, христиан, самые святые, а ведающих вы убиваете.
- Устами юрода Бог говорит.
- А, может, его дурной ум?
- Не богохульствуй, они чудеса творят.
- Ты эти чудеса видел?
- Сам не видел, но говорят люди.
- Почему же самых глупых и больных ваш бог выбирает?
- Ты, больно, умная, - застонал от боли парень. - Где у тебя травы?
- Наверху здесь есть. Сушёные. На зиму. А сейчас можно и свежих набрать.
- Нет. Давай сушёных.
Парень доковылял до стены. Снял висящую на ней верёвку, привязал её к ноге пленницы особым узлом, и затем развязал руки девушки. Лада полезла наверх, а он стравливал верёвку. Некоторое время наверху было тихо.
- Ты что там делаешь?
- Траву отбираю нужную. Подорожник-то нужен бы свежий.
- Давай спускайся, а то стащу.
- Сей миг. Как тебя звать-то, парень?
- Не парень я тебе. Звать меня Никита. Слезай, а то за верёвку стащу, - потянул за верёвку Никита, взяв на всякий случай в руку копьё.
- Сей миг.
Девушка спустилась сверху с охапкой сушёных трав и цветов. Парень присмотрелся к узлу.
- Ты хотела развязать узел?
- Да разве такой развяжешь. Не давала верёвка под потолок дотянуться. Ты моряком был, что ли? Такие узлы вяжешь.
- Моряк научил. Ну, смотри, бесовка, если залечишь.
- Не ругайся, а то не буду лечить.
- Ну, всё, всё. Не буду. Как тебя зовут?
- Лада – моё имя.
- Имя беса.
- Лада – это Богиня любви и свадеб, устраивающая на небе и земле порядок. Лад. У многих народов есть богиня с таким именем. И у ляхов, и у болгар, и у всех славян.
- Не надо мне наговаривать. Бесовка против истинной веры.
- Ой! Ты как долдон. Всё своё долдонишь. Повернись-ка на спину. Давай я тебе помогу. Да отвяжи ты эту верёвку от меня. Надо взять тряпицу.
- И так возьмёшь.
Никита не стал развязывать свой узел на ноге девушки. Лада вытащила из ларя свёрток чистых тряпок и положила на одну подорожник, а на другую несколько разных травок. Обмыв ногу, привязала тряпицу с травами к голени. Сняла со стены небольшую расписанную цветами досочку.
- Сейчас тебе будет очень больно. Надо вывих в щиколке вправить, а потом уже кость закрепить на доске.
- Давай, мучай.
Девушка нахмурилась, решительно взялась за пятку и, придерживая внизу голень, резко дёрнула пятку. Что-то щелкнуло. Никита заорал от боли:
- Ведьма. Бесовка.
- Всё. Всё. Встала щиколка на место. Сейчас кость закрепим.
После мучительной, трудной операции оба, утомлённые, лежали: он на кровати, она на полу. Он оглядывал комнату. Внимание его привлекла узкая дверь в углу, закрытая на щеколду.
- Куда ведёт эта дверь? – спросил парень.
- Я тебе в поводыри не нанималась, - устало произнесла Лада.
Никита скрипнул зубами, и, опираясь на древко копья, доковылял до двери. За дверью обнаружилась небольшая комнатка, половину которой занимал деревянный ларь. В ларе хранилась мука и немного крупы. На полках стояли туески с солью и сушёными травами, на стенах висели связки сушёных белых грибов. Под прорезанным крошечным окошком стояла скамейка в одну широкую доску. Отвязав верёвку, которой он привязал пленницу к кровати, Никита связал ей руки и закрыл её в кладовке, а сам улёгся на кровать, трясясь от мгновенно подступившего озноба. Боль в ноге то накатывала, так что хотелось кричать, то отступала, медленно противно щемя. Стиснув зубы, парень положил ногу на кровать, и, не выдержав нового всплеска боли, застонал.
- Монах, не спишь? – спросила девушка.
Ответа не было, только послышалось какое-то шевеление. Через некоторое время Никита подал голос:
- Я же велел тебе спать. Чего надо?
- Не спится. Да и ты, я слышу, не спишь.
- Уснёшь тут с такой ногой. Говори, чего?
- Когда вы всех бунтовщиков поймаете, вы в Киев вернётесь?
- Я не знаю, я кашу варю греческим попам. Мне не говорили ничего. Думаю, когда всех окрестим, тогда и начнём возвращаться. А бунтовщиков, почитай, всех поймали. Воеводу Угоняя в подвал поместили и других воевод новгородских под охраной держат. Одного жреца Перуна, звать Соловьём, не поймали. Его Исаак кривой ловит со своим отрядом.
Лада чуть не вскрикнула от радости, но сумела сдержаться и некоторое время лежала молча, боясь, что голос выдаст её радость и волнение. Потом всё же продолжила разговор:
- У Исаака левый глаз меньше правого и расположен не вровень с правым глазом?
- Не нравится он мне. Противный. Всё вынюхивает. Но князю Владимиру и Добрыне он верно служит. Всё. Спи.
- Как спать со связанными за спиной руками? Развяжи хоть руки-то, - узнав о том, что отец на свободе, она стала вести себя вызывающе.
- А мне с моей ногой сладко спать.
- Вас никто в Новгород не звал. Сами приехали. Жечь, грабить, убивать. Приехали к добрым людям, которые вас спасали, защищали, воевали за вас. Поубивали многих из этих добрых людей новгородских. Богов наших, - которые нас спасали, защищали, учили, - свергли, в воду побросали. И хотят, чтобы мы уважали, а, может, любили таких «гостей».
- Я никого не жёг и не грабил. Христос – добрый Бог.
- Христос – добрый, а слуги его злые. Как же так?
- Ангелы господни бывают жестоки, вразумляя неверующих.
- Ты – ангел? – презрительно оттопырив губку, произнесла девушка.
- Мы вас от бесов спасали, а вы, неразумные, ерепенитесь.
- Вы сами хуже бесов. Нет, ты скажи, я помню, я уж не маленькая была. Тот же Добрыня по велению князя Владимира приехал в Новгород, и Перуна – Бога нашего, и Макоши, и других Богов хоромы и обличья вырезанные по всему городу наставил, как и не было раньше, и все его приветствовали и ласкали. Это я вьюницей была, а как мне стать девой, много ли годков прошло, тот же Добрыня по велению того же Владимира как дурной, бешеный стал обличья Богов наших, многие из которых сам и поставил, в Волхов метать и храмы разорять и нового бога константинопольского или иудейского нам навеливать. Князь, видите ли, женился на сестре константинопольского императора, так и сам крестился и нас с боем крестит. Так в кого он верует-то? И верует ли? Или навьи они? Черти, по-вашему.
- Великий князь – помазанник божий, так мне диакон наш говорил.
- Кто его мазал и когда? Разве гречка в постели?
- Не богохульствуй, а то я тебе….
- Ты - дурак, что ли? Что я неправду говорю?
- Молчи. Спи. Голова болит.
- Правды не приемлете.
- Спи, девка, а то….
- Что, а то?
- Спи, - закашлялся Никита.
Через некоторое время парень засопел ровнее, и Лада стала пытаться ослабить узел. Сразу ей это не удалось, и она, утомившись, уснула на какое-то время.
Проснулась она от страшного сна. Во сне она стояла с женщинами и мальчиками возле моста через Волхов, а на мосту шла борьба. Мужчины – новгородцы, и впереди всех отец, руками удерживали высокую деревянную стену, перегораживающую мост. Чернобородый, уродливый и страшный человек, ростом со стену, «Добрыня», - понимала спящая, давил на стену с другой стороны, хохоча от сознания своей силы. И стена заваливалась, грозя раздавить защитников. Лада не могла оторвать свои ноги с места, будто они налились железной тяжестью, и никто из стоящих рядом с ней тоже не мог придти на помощь, и стена всё сильнее кренилась в сторону защитников, грозя раздавить их. Надо было отбежать от стены отцу и другим, но они упрямо стояли, и стена опускалась всё ниже и ниже. Лада хотела закричать, но звуков изо рта не выходило. «Папа, уходи», - беззвучно молила она отца и проснулась, тяжело дыша. Все переживания сна и воспоминания о прошедшей недавно реальной битве на мосту горячечно охватили её. «Надо убить монашка», - осознала она. С новой силой стала она продолжать свои попытки развязать верёвки. И узел поддался. Девушка освободила сначала одну руку, затем другую. Парень вдруг заговорил. Лада похолодела, но тут же поняла, что говорит он во сне. Слов она не разобрала. Свернувшись пополам на лавке, Лада сумела отвязать и ноги. Парень завозился на своей лежанке, и девушка замерла, вытянувшись на лавке. В комнате всё затихло, и Лада, тихонько опустив ноги на глиняный пол, медленно, в полной темноте ощупывая ногами пол, подошла к ларю. Повозившись, нащупала в одном из ящиков ларя длинный ножик. Ощупью же нашла дверь, и длинным ножом, засунув его в щель, понемногу отодвинула засов. В комнате было чуть светлее, и Лада, подойдя к лежанке, схватила в руки прислонённое к стене копьё. Юноша застонал, видимо, от боли в ноге, и Ладе показалось, что он проснулся. Она затаилась за спинкой лежанки, задерживая дыхание. Юноша повернулся на спину, и вскоре опять задышал ровнее. Сейчас он был в полной её власти. «Надо попасть копьём прямо в сердце. Они нас не жалели», - набиралась злости Лада. Парень снова заговорил во сне. Сквозь неразборчивость звуков вдруг ясно и как-то по-детски и с тоской прозвучало слово «мама». Ладу будто молнией поразила печаль в его голосе и в угадываемом выражении лица. Лишившаяся ещё девочкой своей милой любящей матери, она вдруг в тоне, каким произносил больной враг её слово это, услышала те же чувства, что часто вызывали слёзы и у неё. Бессилие сковало её мышцы. «Тоскует без матери, как и я, - подумала Лада, - Он же меня не пытался убить. Я слишком зла, напряжена, и, возможно, несправедлива. Не все же киевские – воспитанники Добрыни. Обманное имя Добрыня у такого злыдня. А этого Боги берегут. Верно, правду говорит, что никого не убивал. Надо бежать из дома, пока он спит».
Она тихонько открыла дверь и вышла из избы. Северная летняя ночь кончалась. Начинало светать. Копьё она спрятала в лопухах, и отправилась на берег озера. «Монаха мне не убить. Боги не хотят его смерти. Где-то, он говорил, у него лодка оставлена», - оглядывала берег девушка. Ветер разгонял клубы тумана. Стало совсем светло. Лодку она вскоре увидела. Возвратиться на ней в город, как она вначале хотела, было опасно. Отец строго – настрого наказал ей этого не делать. Но могли начать разыскивать монашка, и лодку надо было спрятать. Обнаружив на берегу палки, к которым были привязаны сети, Лада с трудом вытащила сети. Они были полны рыбы. Увидела она и садок. И щук и лещей и другой рыбы набралось не меньше пуда. Взяв лодку за бечеву, она повела её вглубь залива в укрытие из ивовых кустов. Замаскировав лодку, Лада, нагруженная уловом, вернулась к дому.
Боль в ноге разбудила Никиту. Он с испугом обнаружил, что девушки нет. Исчезло и копьё. Превозмогая боль, он, держась за стену, подошёл к двери и увидел девушку, несущую полный садок рыбы. Как мог быстро вернулся на лежанку и притворился спящим.
- Вставай, уж солнышко вышло, - будила Никиту девушка.
- Куда копьё дела? Напасть хочешь?! – с угрозой произнёс Никита, ощущая под здоровой ногой холодное лезвие ножа.
- Хотела, так давно бы заколола.
- А чего отвязалась?
- Плохо учат киевских вязать узлы.
- Я не киевский.
- А какой же ты?
- Я в Новеграде родился. И отец и мать здешние.
- А как же ты в Киеве-то оказался?
- А тебе не всё равно?
- Не всё равно.
- Отец мой в войске Святослава погиб. Князя Святослава от смерти спас. Князь меня по предсмертной просьбе отца учеником в дружину определил. И в Киев меня с матерью вызвал. Мы с мамкой в Киев приехали, но князь Святослав погиб. Князь Ярополк временно определил нам жилище в монастыре. А потом все умирать стали. Сначала мамка моя умерла: или с печали по отцу или заболела чем в дороге. Я так и остался в монастыре. А когда Владимир-то брата своего Ярополка убил и кумиров в Киеве наставил, мы в лес убежали. Потом Владимира-то Бог наставил на правду, и он крестился и, бичуя, истуканов тех бесовских в Днепр побросал, мы вернулись, и церкву стали строить в Киеве. А потом и к вам идолов бесовских свергать пришли.
- Какие же это идолы? Это наши древние Боги.
- Кому Боги, а кому идолы.
- Ох! Благодарствуем. Ты отца своего помнишь, любил его?
- Мал я был, но, чай, я не зверь; конечно, любил, - парень задумался, вспоминая, и продолжил потеплевшим голосом: - Он сильный был, с рыжей бородой и смеялся, когда я его за бороду дёргал. А потом помню: я у матери на руках сижу, а он нас целует: и меня и мать, и мы все смеемся. А, может, я и придумал это. Кажется мне, что это было.
- Так что же твои взрослые отец и мать бесам поклонялись и им служили?
- Что ты такое на моих наговариваешь.
- А они в церковь христианскую ходили?
- Не знаю. Может, по этому случаю сказано в Писании: «Оставь отца и мать свою и приди ко мне».
- Плюнь им в лицо и в душу, - презрительно выговорила Лада.
- Плевать, там не написано.
- А, по сути – плюнь на всю их заботу и любовь.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 48 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |