Катилинарии. Пеплум. Топливо 15 страница

Даниель.Профессор, уверяю вас, что вы могли бы найти лучшее применение вашей гордыне.

Профессор.Например?

Даниель.Например, читать и перечитывать Кляйнбеттингена, который у вас в руках, пока мы его не сожжем.

Профессор.Пффф… У меня возникает искушение сжечь его сейчас же.

Даниель.Профессор! Эта книга называется «Честь по чести»! Вы посвятили ей статью восемь лет назад! Помните, что вы написали в этой статье? Я – помню!

Профессор(раздраженно). Знаю, знаю, я написал: «Ни один человек, прочитав «Честь по чести», впредь ни при каких обстоятельствах не сможет забыть о своем достоинстве».

Даниель.Ну вот, вам не кажется, что настала пора претворить эти прекрасные слова в жизнь?

Профессор.Нет, мне кажется, что настала пора над этими прекрасными словами посмеяться. И сжечь Кляйнбеттингена. Вот что я вам скажу: «Честь по чести» была написана человеком, не страдавшим от голода, а моя статья восьмилетней давности о «Чести по чести» была написана человеком, не страдавшим от холода! Так что – в огонь!

Даниель.Это несправедливо, профессор. С такими аргументами вы можете сжечь всю вашу библиотеку.

Профессор.Что мы с вами и делаем, голубчик, вы не заметили?

Даниель.Можно подумать, что вас это радует.

Профессор.Радует? Нет. Веселит – да. Жечь книги, которые я препарировал десять лет, а потом двадцать лет превозносил, – обхохочешься! Когда епископ Ремигий крестил короля Хлодвига, он произнес фразу, от которой я всегда приходил в восторг: «Сожги все, чему ты поклонялся, поклонись всему, что ты сжигал». Чем я, собственно, теперь и занимаюсь.

Даниель.Да если бы вы хоть поклонялись тому, что сожгли! Но вам, похоже, ни капельки не жаль, более того, вам это нравится.

Профессор(встает, потягивается, говорит сквозь зевок). Это так заметно?

Даниель.Надо быть слепым, чтобы не понять.

Профессор(исполняет уморительное танцевальное па, кружась на одной ноге, как балерина, размахивает книгой над головой и весело хохочет). И ничего-то я не умею скрывать! Вот такой я рубаха-парень, душа нараспашку!

Даниель(морщась). Вообще-то ваше поведение с начала этой зимы – полная противоположность всему, что я слышал от вас двенадцать лет.

Профессор.А мы знакомы уже двенадцать лет?

Даниель.Да. Мне было восемнадцать, когда я впервые вас услышал. Ваши лекции казались мне средоточием человеческого разума. Когда я слушал их, мне хотелось кричать от радости, я гордился тем, что я – человек.

Профессор(исполняет антраша, все так же размахивая книгой). А теперь-то, теперь ему за это же стыдно! (Ухмыляется.)

Даниель.А вам – нет?

Профессор.Да. Но мне это безразлично. Я как Марина: мне бы только согреться, все остальное не имеет значения. Гори все огнем, как говорится.

Даниель.Марина не такая.

Профессор.Что вы знаете о Марине, Даниель?

Даниель.Одно могу сказать наверняка: я знаю ее лучше, чем вы.

Профессор(со странной улыбкой). Да?

Даниель.Между вами есть существенная разница: она страдает оттого, что превратилась в животное. А вам это безразлично.

Профессор.Ах, бедняжечка! Она страдает!

Даниель(в ярости вскакивает, выронив книгу, хватает профессора за грудки). Да, она страдает! Если вам нравится валяться в грязи – на здоровье! Но не смейте пачкать ее!

Профессор.Какой пыл! Ну просто роман!

Даниель(отпускает профессора и отходит к книжным полкам). Кстати о романах… здесь восемь штук, плюс те два, что мы читаем. У нас осталось ровно десять книг, профессор. Скоро мы сможем дать ответ на пресловутый вопрос: какая же та ЕДИНСТВЕННАЯ книга, с которой я не расстанусь?

Профессор(садится). Какие же это книги?

Даниель.Вот… у нас в запасе «Миф султана» Обернаха, «Говорящая кукла» и «Шорох шелка» Эсперандио, «Положить конец» Фостоли, тетралогия Фатернисса – как бы случайно…

Профессор.Что «как бы случайно»?

Даниель.Да, как бы случайно это единственный автор, ни одной книги которого мы не сожгли… и как бы случайно именно ему вы посвятили свою докторскую диссертацию.

Профессор.Это называется привилегия старшинства, голубчик.

Даниель.Да. Я тут перечитал первый том этой тетралогии, «Жидкое тело», и как подумаю, что вчера мы сожгли «Оцепенение» Сальбонатуса, меня всего переворачивает: если честно, «Жидкое тело» в подметки не годится «Оцепенению»!

Профессор.А я другого мнения. И напомню, что главный здесь я.

Даниель.Ну-ну.

Профессор.А впрочем, сжечь книгу под названием «Жидкое тело» – в этом что-то есть. Сожгите ее сегодня вечером, голубчик. Видите, я иду навстречу пожеланиям масс.

Даниель.Ну уж нет! «Жидкое тело», конечно, не блестящий роман, но, сами знаете, не худший из тех, что у нас остались.

Профессор.Вы опять за свое, Даниель!

Даниель.Да, опять, и снова, и каждый день, пока мы не сожжем наконец эту муть.

Профессор.«Бал в обсерватории» – не муть. И еще раз напоминаю, что главный здесь я.

Даниель.Какой достойный аргумент.

Профессор.Это не аргумент. Это право сильного.

Даниель.Если на то пошло, рискну предположить, что вне стен университета я сильнее вас.

Профессор.Но стены университета с нами повсюду: это как религия.

Даниель.Даже когда храм разрушен?

Профессор.Вы преувеличиваете: факультетская библиотека в цокольном этаже еще цела. Можете ходить туда и перечитывать любимые книги, припадая к теплым трубам.

Даниель.Отлично! Сожжем «Бал в обсерватории». И вы тоже будете перечитывать его на факультете.

Профессор.Это невозможно. Разве я могу перечитывать эту книгу на людях, после того как столько лет ее хаял?

Даниель.Ага! А меня вы не стесняетесь?

Профессор.Нет. Ведь каждый ассистент считает своего научного руководителя болваном – это аксиома. Так что с вами мне вряд ли есть что терять.

Даниель.Вы меня поражаете! Мне казалось, что все наоборот: каждый профессор считает своего ассистента болваном.

Профессор.И это тоже правда. Закон исключенного третьего, как вам известно, неприменим к психологии. В этом вся прелесть отношений между профессором и ассистентом: взаимное презрение под маской пиетета.

Даниель.Все-таки объясните мне, как вы можете, вы, такой искушенный и циничный интеллектуал, благоговеть перед «Балом в обсерватории»?

Профессор.Дело в том, что я хоть и искушенный и циничный, но прежде всего интеллектуал, то есть человек, который ждет и жаждет, чтобы с ним спорили. И когда Блатек, писатель недюжинного ума, пытается убедить меня, что такая раздутая безделица, как первая юношеская любовь, заслуживает серьезного отношения, – меня это окрыляет, вот так!

Даниель.Ладно! Почему же в таком случае вы из года в год твердили вашим студентам, что этот роман донельзя мелкобуржуазен?

Профессор.Потому что и это правда. Но когда идет война, когда подыхаешь от голода и холода, когда люди вокруг тебя мрут как мухи, невольно начинаешь думать, что мелкобуржуазность – это не так уж и плохо.

Даниель.От вас ли я это слышу? Да, мы в самом деле проиграли войну.

Профессор.Вот только не надо снобизма! В конце концов, мелкобуржуазным было мое прочтение «Бала в обсерватории», а сам роман – отнюдь не таков. Это чудесная история первой любви.

Даниель.Не смешите меня! Представляю, как вы скажете студентам на лекции: «Ошибочка вышла, это не буржуазная книга, а чудесная история первой любви». Но этого не произойдет никогда, не так ли? Вы слишком боитесь уронить свое достоинство.

Профессор.И правильно делаю: преподавателю так трудно завоевать доверие студентов. А после подобного признания я потерял бы его раз и навсегда.

Даниель.Да. И потом, очень удобно поливать грязью книгу. Она ведь не может отомстить – этим книги выгодно отличаются от людей. С литературой можно все себе позволить. Вы мне омерзительны, профессор!

Профессор.Извольте, выступите сами с этим разоблачением, если ваша кристальная совесть вам велит! В самом деле, что вам мешает сказать студентам, что вы со мной не согласны, что, по-вашему, это великолепный роман?

Даниель.Что мне мешает? Правда, только и всего. Я не люблю эту книгу. Просто не люблю, и мне не нужно было для этого ваше мнение.

Профессор.Какие же у вас претензии к «Балу в обсерватории»?

Даниель.Глупейшая книжонка!

Профессор.Что же в этой книге глупого?

Даниель(устало вздохнув, садится). Всё.

Профессор.Нет, это слишком легко. Подробнее, пожалуйста. Я жду развернутой критики.

Даниель(пожимает плечами). Ну, не знаю… Вот, скажем, сцена первой встречи на конкурсе импровизации.

Профессор.Что вы имеете против этой сцены? Вряд ли она наивнее сцены вашей первой встречи с Мариной.

Даниель.Это запрещенный прием, профессор! Мы говорим об искусстве! Наша жизнь может не иметь художественной ценности, согласен. Тогда тем более ее должна иметь литература.

Профессор.Вас это очень устраивает, не так ли? Можно жить бездарно – литература все восполнит.

Даниель.Я живу уж точно не бездарнее вас.

Профессор.Откуда вам знать? Вы слепы, Даниель, не вам судить ни мою жизнь, ни эту сцену первой встречи. Случай сводит юношу и девушку на ринге – именно там происходит конкурс импровизации. Не забывайте, что прежде они никогда не виделись. Им по шестнадцать лет, они красивы, и первое чувство между ними зарождается, подумать только, на боксерском ринге. Ну не чудо ли?

Даниель(с улыбкой). Вы умиляете меня, профессор.

Профессор.Не будь вы лицемером, сказали бы то же самое.

Даниель.Смею вам напомнить, что из нас двоих лицемер – вы.

Профессор.Я хотя бы не лицемерю сам с собой. Это важнее. Ну же, будьте раз в жизни искренни! Замысел великолепен! Предлагаемая тема – борьба Иакова с ангелом. Но поскольку и Лариса, и Яромил воспитаны не в русле христианской культуры, им невдомек, что это такое. Поэтому приходится импровизировать вдвойне. Признайте, что это потрясающе!

Даниель.С возрастом вы ударились в лирику, профессор. (Смеется.)

Профессор.Смейтесь, смейтесь, вы сами не знаете, чего вас лишает ваша ирония. Будьте проще, и эта сцена вас заворожит, вы поймете, что готовы все отдать за счастье быть Ларисой или Яромилом в день их первой встречи.

Даниель.Ладно, какая разница! Все равно это не литература! Мы читаем, к примеру, «Александрийский квартет» не потому, что хотим быть Жюстиной или Дарли. Нам интересно другое – мировоззрение. А согласитесь, у Блатека оно ниже плинтуса.

Профессор.И вы еще говорите, что я вас умиляю, голубчик? Воистину, никакая глупость не сравнится с глупостью ученой. Вы что, не понимаете, тупица, что идет война? Веками лучшие умы человечества излагали самые высокие мировоззрения в самых прекрасных книгах. По-вашему, их идеи что-то человечеству дали?

Даниель(закатывая глаза). Вопрос не в этом.

Профессор(вскакивает). В чем же тогда? Какого черта излагать мировоззрение, если миру на него начхать?

Даниель.А вот это наша с вами задача воспитать читателя, чтобы чтение не было пустой тратой времени!

Профессор.Воспитать читателя! Как будто читателя можно воспитать! Вы уже не мальчик, чтобы верить в подобную чушь. Люди что в чтении, что в жизни одинаковы: эгоистичные, жадные до удовольствий и не поддающиеся воспитанию. Писателю следует не сетовать на публику-дуру, а принимать ее такой, какая она есть. Воображать, будто возможно ее изменить, – тем более сейчас, несмотря на войну, верить в это – может только безмозглый романтик, не понимающий Блатека.

Даниель.Если вы правы, то вдвойне виноваты, ибо двадцать лет учили прямо противоположному.

Профессор.Наверное, только отличники вроде вас мне и верили, Даниель. У остальных хватало ума отнестись к моим лекциям критически. И я уверен, сегодня те из них, что еще живы, с наслаждением читают «Бал в обсерватории» именно потому, что я хаял этот роман.

Даниель.Это надо уметь вот так, на голубом глазу, договориться со своей совестью.

Профессор.Я знаю, нечистая совесть сейчас в моде, но как посмотришь, что творится вокруг, скажу я вам, если и есть на мне вина, это такая малость.

Даниель.А вы как будто об этом жалеете.

Профессор.Может быть. Горько сознавать, что от твоей жизни не было ни пользы, ни даже вреда. (Идет к книжным полкам, берет одну из книг. Возвращается, садится на стул и показывает ее Даниелю.) Видите? Мне все еще хочется перечитывать Блатека. Любые аргументы бессильны против желания, поймите же это, наконец.

Даниель.Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания перечитывать «Бал в обсерватории».

Профессор.Не может быть! Да что у вас, вода вместо крови в жилах? Даже если первая встреча вас не тронула, вы не могли остаться равнодушным к самой сцене бала!

Даниель.Она действительно не оставила меня равнодушным: я нахожу ее верхом безвкусицы.

Профессор.Верхом безвкусицы? (Изумленно вытаращив глаза.) Вы спятили!

Даниель.Послушайте, когда пятидесятилетний ловелас соблазняет юную девушку – это банально и в то же время гадко.

Профессор.Ничего подобного! Это старая как мир история!

Даниель.Если так, то тем более банально и гадко!

Профессор.Ну что за тяга к морализаторству? Эстетика этой сцены не могла вас не тронуть.

Даниель.Девочка шестнадцати лет в объятиях пятидесятилетнего хрыча – лично я это эстетичным не нахожу.

Профессор.Что, собственно, вы имеете против пятидесятилетних?

Даниель.А вы как думаете?

Профессор.Хорошо. Что вы имеете против меня лично? (Гордо выпрямляется, скрестив руки на груди.)

Даниель.Несколько минут назад я выяснил, что каждый профессор считает своего ассистента болваном. Делаю вывод, что я в ваших глазах болван. Но не надо держать меня за полного идиота: неужели вы думаете, будто я не знаю, что происходит между вами и Мариной?

Профессор.Не понимаю, о чем вы.

Даниель(со злостью). Бросьте, не отпирайтесь! Я вас видел, представьте себе, когда однажды вернулся раньше обычного. Я тихо ретировался, ни она, ни вы ничего не заметили.

Профессор.И что же? Вы меня убьете?

Даниель.Если бы не война, может, и убил бы. Но сейчас, боюсь, это будет слишком банально.

Профессор.Что же вы намерены делать?

Даниель.То, что делаю уже две недели: смотреть на вас с отвращением.

Профессор.А на нее? Она вам не отвратительна? Если вы думаете, что я взял ее силой, то ошибаетесь.

Даниель.Не ее же тело внушает мне отвращение.

Профессор.Послушайте, это дело вкуса, я вам не набиваюсь.

Даниель.Этого только не хватало!

Профессор.Но она как-никак живет в моем доме.

Даниель.Убойный аргумент!

Профессор.И вообще, черт побери! Что вы хотите – война!

Даниель.Ну уж нет, хватит! Это ваша универсальная отговорка! На все один ответ: война! Вы жжете шедевры – война. Превозносите бульварное чтиво – война. Соблазняете невесту ассистента – война.

Профессор.Так ведь действительно – война!

Даниель.С какой стати она служит вам оправданием?

Профессор.В войну живут по иным законам, если вы этого еще не поняли.

Даниель.Вот-вот. Вы хотите убедить меня, что в мирное время были невинным агнцем?

Профессор.В мирное время у меня были женщины получше ваших цыпочек. И все, хватит, если вы чем-то недовольны, ищите себе другое жилье вместе с вашей…

Входит М а р и н а.

Марина.С кем?

Профессор.С вашей стервозной девкой.

Даниель(вскакивает, хватает профессора за грудки и стаскивает со стула). Слушайте, вы, вам мало вашей грязи? Вы еще ее оскорбляете!

Профессор(сдавленным голосом). А вам мало ваших рогов? Вы еще ее защищаете!

Даниель замахивается, чтобы ударить его, Марина перехватывает его руку.

Марина.Не надо! Смертоубийства и так хватает! Оставь его, не обращай внимания.

Даниель(швыряет профессора на пол, как куль с тряпьем, поворачивается к Марине). Ты уверена, что вправе меня поучать?

Марина.Я тебя не поучаю. Я виновата и не пытаюсь оправдаться. Но только что на улице трех человек убили на моих глазах, и на сегодня с меня довольно. (Устало садится. Профессор тем временем поднялся и сел на другой стул. Для Даниеля стула не осталось. Он ходит кругами вокруг них.)

Даниель.Ничего, дорогая. Ты скоро забудешь сегодняшний кошмар в объятиях этого почтенного человека, который годится тебе в отцы.

Марина.То, о чем ты говоришь, не помогает ничего забыть, если тебя это утешит.

Даниель.Тогда зачем ты это делаешь?

Марина.Потому что это согревает. Только поэтому.

Даниель.И не стыдно тебе говорить такие вещи!

Марина.Замолчи! Тоже проповедник нашелся! Нравоучений я больше не выношу ни в каком виде.

Профессор.И пяти минут не прошло, как я говорил ему то же самое, Марина.

Даниель.Да что же это такое? Куда я попал? Один все себе позволяет, потому что война, другая – потому что ей холодно!

Марина.Что же делать, если действительно война и мне действительно холодно?

Профессор.И это я ему говорил, Марина. У него острый приступ нравственности.

Даниель.А вы вообще помолчите! Человек, утративший ориентиры до такой степени, что молится на «Бал в обсерватории», не имеет права голоса. (Вырывает у профессора книгу, которую тот держал на коленях. Марина вскакивает и вырывает книгу из рук ошеломленного Даниеля. Садится, крепко прижимая ее к животу.)

Марина.Я люблю эту книгу! Я не дам ее сжечь!

Профессор(расхохотавшись). Вот это номер! Вот видите, Даниель, не только старые паскудники со мной солидарны!

Даниель.Ты любишь эту книгу?

Марина.Это прекрасно! Так прекрасно…

Даниель.Да что ты в ней нашла прекрасного?

Марина.Особенно последняя сцена, на балу.

Даниель.Ах да! Та, где пятидесятилетний хрыч соблазняет молоденькую девушку. Ну конечно, тебе это навевает чудесные воспоминания.

Марина.О нет! Думаешь, мне было хорошо с профессором? Отвратительно!

Профессор.Спасибо!

Марина.Но в книге это происходит в обсерватории, и это так прекрасно.

Даниель.А! Значит, прекрасна, по-твоему, обсерватория?

Марина.Нет, просто все, начина я со стиля и слога. Этот язык обольщения, они словно перебрасываются шелковым мячиком. Так, наверно, Ева разговаривала со змеем. Это так тонко, божественно и в то же время с чертовщинкой, это прекрасно, как борьба между ангелом и бесом…

Даниель.Замолчи! Ты сама поборолась с бесом, должна бы знать лучше, чем кто-либо, как это гадко, – да ты сама только что сказала.

Марина.Нет, Даниель. Жизнь – это другое дело, да и я, знаешь ли, далеко не ангел.

Профессор.Что-что, а за это я могу поручиться.

Марина.Если бы ты знал, до чего это было мерзко с профессором, ты бы понял, как мне нужна эта книга. Мне нужно, мне так необходимо знать, что на земле еще осталось хоть что-то прекрасное!

Даниель.Жалкое утешение. Книга – это тебе не красивая безделушка, на которую смотрят, чтобы забыть уродство этого мира, Марина.

Марина.Да ну? А что же тогда?

Даниель.Книга – это детонатор, поднимающий людей на борьбу.

Марина.Будь это так, люди бы боролись. А они не борются, ты же видишь.

Профессор.Я устал ему это повторять, Марина.

Даниель.Чья бы корова мычала! Зарубите себе на носу: вы не можете быть никому примером и не имеете права никого ничему учить.

Профессор.Ладно, ладно.

Даниель.Пойми, Марина, если ты и вправду думаешь то, что говоришь, значит, мы проиграли войну.

Марина.Мы ее проиграли, Даниель! И перестань разглагольствовать: твои словеса о надежде и достоинстве слишком циничны сейчас, когда война проиграна!

Даниель.Ты бы, конечно, предпочла, чтобы я вывалялся в грязи, уподобившись тебе?

Марина.Опять словеса! Я не валяюсь в грязи. На моем месте ты сделал бы то же самое. Ты просто не знаешь, потому что тебе никто не предлагал. Может, об этом-то ты и жалеешь в глубине души: не повезло тебе, не предложили.

Даниель.Чем выслушивать такое, лучше оглохнуть!

Марина.Я молода и красива. И прекрасно знаю, что, будь я старой и безобразной, у меня не было бы никакой возможности согреться. Теплое тело в моей постели стало для меня одним из условий выживания. Так что не говори мне, что война проиграна.

Даниель(рывком стаскивает ее со стула). Тебе доставляет удовольствие говорить мерзости, да?

Марина.Да! Это последнее удовольствие, которое мне осталось!

Даниель(швыряет ее на пол). Мразь! (Бросается на нее. Они борются, катаясь по полу, как дети, дерутся, кусаются; время от времени слышен слабый сдавленный вскрик Марины. Профессор тем временем встает и разжигает огонь в печке.)

Марина.Подлец! Ты же знаешь, что ты сильнее!

Даниель.Хочу в этом убедиться! (Борьба продолжается, становясь все более двусмысленной: теперь кажется, что они занимаются любовью.)

Марина.Подумать только, я ведь тебя любила!

Даниель.Подумать только, меня ведь умилял твой ангельский вид! (Борьба продолжается.)

Профессор тем временем перенес все десять книг к печке и, открыв дверцу, бросил туда девять томов. Последний он держит в руке, стоя у печки на коленях.

Профессор(ласковым отеческим голосом). Дети мои, я уверен, что вы славно согрелись в этом ближнем бою, но мне все же жаль, что вы упускаете тепло большой литературной топки.

Борьба тотчас прекращается. Оба вскакивают.

Даниель.Он сжег все книги! (Хватается за голову.)

Профессор.Не все: одна осталась… догадайтесь какая.

Марина(бежит к печке и падает на колени рядом с профессором). «Бал в обсерватории»!

Профессор.Угадали, детка. Я ждал вас, чтобы решить ее судьбу.

Марина.О, не сжигайте ее, пожалуйста!

Профессор.Не знаю… Это прекрасная книга, но чем она может нам помочь, Марина?

Марина.Кроме нее у нас не осталось ничего прекрасного. Она может помочь нам забыть войну.

Даниель(тоже садится на пол, брезгливо морщась). Мне кажется, пожар Александрийской библиотеки был поставлен с бо́льшим вкусом, чем этот дешевый спектакль.

Профессор.Надолго забыть войну она нам не поможет.

Марина.Не важно, профессор, нам ведь и осталось недолго. Пусть эта книга живет до нашей смерти!

Профессор.Что-то мне не нравится ваш внезапный идеализм. Не вы ли предаетесь со мной животной похоти? Почему же, стоит зайти речи об этом романе, вы пылаете жертвенным огнем, преображаетесь в святую? Кончится тем, что я ее возненавижу, эту книгу!

Марина.Бросьте, не надо ревновать к книге!

Профессор.Хорошо, не буду. Только скажите, что вы – животное.

Марина.Я животное!

Профессор.Скажите, что в вас не осталось ничего человеческого.

Марина.Во мне не осталось ничего человеческого!

Профессор(относит книгу к дверце печки). В таком случае вам все равно? Я могу уничтожить эту книгу?

Марина.Нет, пожалуйста, не надо, мне не все равно! (Привстает со стула, хочет остановить его.)

Профессор.Стало быть, вы солгали. Вы еще не совсем животное. Человеческое в вас еще осталось: эта книга. И чтобы наказать вас за ложь, вот какая участь постигнет вашу последнюю крупицу человеческого. (Бросает книгу в огонь.)

Марина.Нет! (С ужасом смотрит, как пламя пожирает книгу. Несколько мгновений сидит оцепенев. Потом переводит взгляд на профессора, смотрит на него с безграничной ненавистью.) Я не хочу вас больше видеть! (Вскакивает и убегает за кулисы.)

Профессор(громко, тоном радушного хозяина). Куда же вы? Не уходите! Погрейтесь у этого славного огня! Ох, до чего же глупы женщины!

Даниель.Ну слава богу, от сердца отлегло: она не такое чудовище, как вы.

Профессор(игриво улыбаясь). Выше головы не прыгнешь.

Даниель.Куда она побежала, зачем?

Профессор.Как, вы не знаете?

Даниель.А вы знаете?

Профессор.Конечно. Она мне давно говорила, что, когда у нас не останется книг, пойдет прогуляться по главной площади. Кажется, это теперь модный способ самоубийства.

Даниель.Что? (Бежит за кулисы вслед за Мариной.)

Профессор(посмеивается, греясь у печки). Вот так, теперь все тепло достанется мне одному! (Глубоко, с наслаждением вздыхает.) Эта парочка меня уже достала. (Закрывает дверцу печки.) После можно будет сжечь еще стул (говорит медленно, будто экономит слова так же, как топливо), потом второй, ну а когда ничего больше не останется, никакого топлива (закатывает глаза с блаженной улыбкой на лице), пойду отыщу два трупа на главной площади и тоже погуляю там сколько понадобится.

Примечания

Из басни Жан-Пьера Клари де Флориана (1755–1794) «Сверчок». (Здесь и далее прим. перев.)

Скютенер Луи (1905–1987) – бельгийский поэт, друг художника Рене Магритта.

Название и первая строчка поэмы Стефана Малларме.

Здесь: обслужите себя сами (англ.).

Борхес Х.Л. Аналитический язык Джона Уилкинса. Из книги «Новые расследования», пер. Е. Лысенко.

Крылатая фраза, приписываемая Наполеону I.

Клер (claire) – светлая (фр.).

Паламед де Шарлю – персонаж эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

Яначек Леош (1854–1928) – чешский композитор.

Последнее, но немаловажное (англ.).

Катилинарии – четыре речи, произнесенные в ноябре и декабре 63 года до н. э. в римском сенате консулом Цицероном при подавлении заговора Катилины.

Палимпсест (от греч. palin – опять и psēstos – соскобленный) – древняя рукопись на пергаменте, написанная по счищенному, еще более древнему письму.

Ласко – палеолитическая пещера близ г. Монтиньяка на юге Франции.

Битва при Мариньяно произошла 14 сентября 1515 года.

В 1902 году в результате извержения вулкана Мон-Пеле был уничтожен город Сен-Пьер; тогда погибло свыше 30 000 человек.

Перепутаны названия нескольких произведений:

Шарль Бодлер. Цветы зла. Парижский сплин.

Реймон Радиге. Бал графа д’Оржеля.

Анри-Пьер Роше. Жюль и Джим.

«Боюсь человека одной книги» (лат.) – то есть «Боюсь того, кто знает твердо, но немного»; изречение, приписываемое Фоме Аквинскому.

Дирижисты – сторонники активного вмешательства государства в управление экономикой. Дирижизм возник во Франции в середине 40-х годов XX века.

Ноткер Заика (лат. Notker Balbulus, около 840–912) – монах-бенедиктинец Санкт-Галленского монастыря, поэт, композитор, богослов и историк.

Местр Жозефде (1753–1821) – французский католический философ, литератор и политик; основоположник политического консерватизма.

Пужадизм – ультраправое движение мелких предпринимателей, направленное против крупного капитала и аристократии, а также против интеллектуалов, во имя «здравого смысла» и защиты «маленького человека».

Шеваль Фердинан (1836–1924) – французский почтальон, создатель памятника наивной архитектуры, известного всему миру под названием Идеальный дворец почтальона Шеваля.

Милль Сесил Блаунт де (1881–1959) – американский кинорежиссер и продюсер. Снимал зрелищные фильмы, в том числе и исторические, с роскошными костюмами и интерьерами, великолепными батальными сценами.

Дата добавления: 2015-08-29