Катилинарии. Пеплум. Топливо 13 страница

– Да, опасное оружие.

– И прогресс против него бессилен.

– Удивляюсь, почему вы им не воспользовались, чтобы отправить меня в Главное Хранилище, когда хотели узнать, есть ли там ваши книги.

– В конечном счете я предпочитаю не знать об этом. Если бы мне вдруг вздумалось писать для вечности, я бы, наверное, стала такой же напыщенной, как вы.

– После вашего ухода я посмотрю.

– Что посмотрите?

– Схожу в Главное Хранилище. Посмотрю за Нотмором. Мало ли что.

– А… если там окажется моя книга, вы ее прочтете?

– Вероятно.

– Ушам не верю! Вы заинтересовались моими книжками?

– Ни в малейшей степени. Просто хочу проверить, раздражают ли меня ваши сочинения так же, как вы сами.

– Вы мазохист, Цельсий.

– Ничуть. Мне просто пришло в голову, что нашему отделу пыток еще многому нужно учиться. Если один из ваших диалогов обнаружится в Главном Хранилище, мы воспользуемся им как пособием по словесной жестокости и психологическим пыткам. Возможно, вы станете Торквемадой двадцать седьмого века.

– Есть множество способов остаться в памяти потомков. А если моих книг не окажется в Главном Хранилище, что очень возможно, не устраивайте извержение вулкана в Париже или Брюсселе в двадцатом веке: у книг есть неприятная особенность – они горят.

– Не беспокойтесь, я не стану утруждаться ради пошлой бумаги с текстом. Как бы там ни было, даже если ваши труды не сохранились, воспоминание об этой беседе будет весьма полезно. Вы многому меня научили.

– Так и должно быть. В этом и состоит роль предков.

– Предков, предков… Не верится, что я могу быть вашим потомком.

– Ну и слава богу.

– Добавлю, что от меня, хоть я и не ваш предок, вы почерпнули куда больше.

– Вот как? И какой же урок вы мне преподали? Пример, как не нужно поступать?

– Неблагодарная! Я вам рассказал обо всем! Вы ничего не знали, когда появились здесь!

– И о чем же я теперь знаю?

– О том, что случится в будущем!

– Уверяю вас, я предпочла бы этого не знать. Как только вернусь в свое время, постараюсь забыть обо всем, что вы наговорили.

– Да уж, метать бисер перед свиньями… К счастью, вы скоро поймете, что не так-то просто все забыть.

– Увы, кажется, я уже это чувствую. Но скажите, Цельсий, зачем вам нужно, чтобы я запомнила ваши слова?

– Я не теряю надежды, что они послужат предостережением.

– Да перестаньте! Вы слишком умны, чтобы поверить, будто я могу изменить ход событий! Скажите мне настоящую причину.

– С чего вы взяли, что есть причина?

– Ваша настойчивость кажется мне странной. Кроме всего прочего, для человека, который столько твердил, что мне не видать больше своей эпохи, вы слишком легко меня отпускаете. Что за всем этим кроется?

– Вы говорили о потомках – а я бы хотел, вступив в игру с Временем, проникнуть в прошлое.

– Что-что?

– Учитывая мои деяния, я обязательно останусь в памяти грядущих поколений. Но мне этого мало. В особенности потому, что истинные причины моего поступка должны остаться тайной – по политическим соображениям. Но вам-то эти причины известны, и ничто не мешает вам рассказать о них вашим современникам.

– Не понимаю.

– Нет, понимаете. Такой человек, как я, не может довольствоваться лишь памятью потомков. Мне нужна вечность. Мне недостаточно будущего. Мне необходимо прошлое. Только прошлое может оценить меня по справедливости, потому что через ваше посредничество людям прошлого станет известен секрет моей жизни.

– Мое посредничество?

– Вы были писателем и будете им снова. Вы напишете обо мне книгу.

– Не имею ни малейшего желания.

– Иначе не выйдет. Я буду мысленно преследовать вас.

– До чего же вы самонадеянный!

– Такое приключение не забывается. Я верю, вы обо мне напишете.

– А если я это сделаю, вы думаете, что предстанете в выгодном свете?

– Я вам не нравлюсь, знаю. И все же вы не сможете обойти молчанием дело Помпей: просто рассказа о нем будет достаточно, чтобы покрыть меня славой.

– Вы думаете?

– Не все ваши современники так же безнадежны, как вы. Среди ваших читателей найдутся такие, кто будет мной восхищаться, ни секунды не сомневаюсь.

– Вам нужно, чтобы вами восхищались, не так ли?

– Конечно. Я горжусь тем, что сделал. И поэтому жажду восхищения. Слава – прекрасная и благородная вещь.

– Никогда не слышала, чтобы Вовенарга цитировали так некстати.

– Кто такой Вовенарг?

– Еще один из тех, кто по вашим меркам написал слишком мало. Но не будем терять время. Отправьте меня в 1995 год – и, пожалуйста, не позднее 9 мая.

– Вы так любите свое время, что не хотите пропустить ни дня?

– Дело не в этом. Это все мой гибискус, он и дня не протянет без полива.

– Вы самое нелепое существо из всех, кого я встречал.

– Потому что дорожу своим гибискусом?

– Я рассказываю ей о Помпеях, пересекаю вместе с ней две с половиной тысячи лет, толкую о самых значительных научных законах в Истории, а она думает лишь о том, как полить свой гибискус.

– У каждого свои ценности, сударь.

– Как же несправедливо, что мысль об извержении пришла именно в вашу голову.

– Я того же мнения. Однако в моей голове она наделает меньше бед, чем в вашей. Могу я вас попросить перенести меня прямо домой? Не хочу просыпаться в больнице.

– Она еще и требования выставляет!

– Это в ваших же интересах: если я проснусь в больнице, то буду думать, что наша встреча – всего лишь сон под наркозом. А если проснусь у себя, буду знать, что все правда.

– Так и быть.

Аппарат для перемещений во времени по форме напоминал капсулу. Цельсий уже собирался закрыть стеклянную дверь, как вдруг спросил:

– Вы ничего не хотите сказать мне?

– Прощайте.

– Конечно, мы не понравились друг другу, но мы пережили вместе волнующие минуты. Я ни перед кем еще так не изливал душу. Вы единственная, кто знает меня.

– Потрясающе.

– Вместо того чтобы смеяться, не хотите ли вы сказать мне что-нибудь существенное?

– Что-нибудь существенное? С чего бы мне говорить вам что-то существенное?

– Все-таки не каждый день случается то, что с нами произошло. Это должно вызвать у вас какие-то чувства, вдохновить на какую-нибудь фразу.

– Бог мой, нет, ни на что меня это не вдохновляет.

– Вы меня не обманете. Писатели обожают последние фразы.

– Понятно. Вам нужны исторические слова, послание предков потомкам?

– Ну да, к примеру.

– Сейчас… Придумала.

– Слушаю вас.

– Фи.

– Как, простите?

– Фи, сударь.

– А что это значит?

– Такого слова нет больше?

– Я никогда его слышал.

– Что ж, когда пойдете в Главное Хранилище искать мое наследие, воспользуйтесь случаем и загляните в какой-нибудь старый словарь. Это станет для вас последним сюрпризом.

– Как пишется это странное слово?

– Эф – И. Фи.

– Всего две буквы? И это все, что вы можете сказать?

– Будьте спокойны, когда вы узнаете его значение и этимологию, то увидите, что я вас не обидела.

– Но что оно собой представляет? Наречие, императив?

– Обыкновенное междометие.

– Опять ваши архаизмы!

– Да я сама по себе архаизм. Пожалуйста, отправьте меня в мою архаическую эпоху. Жду не дождусь, чтобы вы пошли посмотреть словарь.

– Что ж, прощайте. Привет вашему гибискусу.

– Прощайте, Цельсий.

Я проснулась у себя дома.

Полив гибискус, спустилась на первый этаж за почтой. На письмах стояла вчерашняя дата – 8 мая 1995 года. Цельсий сдержал слово.

Мне повстречался сосед, который как-то странно на меня поглядел, и я заметила, что все еще одета в пеплум. Точно актриса, сбежавшая со съемок фильма Сесила де Милля [23].

Я поднялась в квартиру. Сняла пеплум: на животе виднелся шов после операции.

мая был вторник.

Цельсий оказался прав: я не могла не написать о нем книгу.

Это оказалось нелегко, пришлось восстанавливать нашу долгую беседу по памяти. Места, где встречались научные подробности, я описала приблизительно.

Несколько дней спустя я получила письмо от своего итальянского издателя, чей офис находился в Неаполе. Я подумала, что оттуда совсем недалеко до Помпей. Хорошо бы ему пригласить меня в гости.

Мне ужасно хочется съездить на Юг – настоящий, большой Юг.

Закончив рукопись, я отнесла ее в редакцию. И уточнила, что история подлинная.

Никто мне так и не поверил.

Топливо

Моему отцу

Действие первое

Сцена представляет собой комнату; всю заднюю стену занимают стеллажи, переполненные книгами. Остальная обстановка поражает своим убожеством: ни столов, ни секретера, ни кресел, только несколько деревянных стульев и справа, в углу, большая чугунная печка.

М у ж ч и н а лет пятидесяти сидит на одном из стульев и что-то пишет, положив стопку бумаги на колени. На нем свитер с высоким воротом.

Входит мужчина лет тридцати – Д а н и е л ь; он в теплом пальто, которое, войдя, не снимает.

Даниель.Уже работаете, профессор?

Профессор(не поднимая головы). Да уж целый час.

Даниель берет стул, переносит его поближе к печке. Садится.

Даниель.До войны вы не имели обыкновения так рано подниматься.

Профессор.От холода не мог уснуть. Чуть не рехнулся, ворочаясь в постели; в конце концов плюнул и встал. Странное дело, почему-то сидя мерзнешь куда меньше.

Даниель.Потому что вы работаете: это отвлекает от мыслей о температуре воздуха.

Профессор.Я думаю, еще и поза играет роль: когда лежишь, труднее сопротивляться холоду. Так, во всяком случае, кажется.

Даниель.А над чем вы работаете?

Профессор.Вы будете смеяться, Даниель: я пишу – как же это назвать? Лекцию? Доклад? Просто мысли? – о последней главе «Бала в обсерватории».

Даниель.Блатека?

Профессор.Вы знаете еще один «Бал в обсерватории», написанный кем-то другим?

Даниель.Поймите меня, профессор: я вас знаю много лет и никогда не слышал от вас ни одного доброго слова о Блатеке.

Профессор.Вы меня знаете много лет, но давно ли вы живете со мной под одной крышей?

Даниель.С тех пор, как варвары разбомбили мой квартал. Два месяца уже.

Профессор.За эти два месяца, Даниель, у вас была возможность понаблюдать за мной в обыденной жизни. Вы хоть раз видели, чтобы я читал Фатернисса?

Даниель.Нет.

Профессор.Видели, чтобы я читал Обернаха? Эсперандио? Кляйнбеттингена?

Даниель.Нет.

Профессор.И что же из этого, по-вашему, следует, друг мой Даниель?

Даниель.Ничего удивительного: вы так давно читаете лекции о них, что знаете их творчество наизусть. О Фатерниссе вы написали диссертацию – с чего бы вам его перечитывать?

Профессор.Напрасно вы так снисходительны, голубчик, на повышение все равно не стоит рассчитывать. В мирное время я уже сделал бы вас доцентом. Но пока не кончится война – а вы сами знаете, что кончится она нескоро, – быть вам моим ассистентом. Штатное расписание заморожено – это вклад университета в войну.

Даниель.Все это я знаю, профессор. Но это не лесть: я счел бы полным идиотизмом, читай вы дома авторов, которых расхваливали нам на лекциях.

Профессор.А читать авторов, которых я перед студентами высмеивал, – это, по-вашему, умно?

Даниель.Я думаю, у вас есть на то свои причины.

Профессор.Да нет же, Даниель! Неужели даже война не научит вас нетерпимости? Хоть какой-то был бы от нее толк.

Даниель.От нее не будет никакого толка, профессор: даже если она чему-то нас научит, все равно ведь убьет.

Профессор.Вы вдобавок начисто лишены чувства юмора.

Даниель.А вы считаете, есть над чем смеяться?

Профессор.Да, еще как есть. Вам посчастливилось увидеть то, в чем ни один преподаватель литературы в жизни не сознается: что он читает – что он действительно читает – на досуге.

Даниель.На досуге… война – это досуг?

Профессор.Для меня это вынужденный досуг. Раньше у меня было четырнадцать часов лекций в неделю. Теперь я читаю лекции, когда университет не бомбят. Сегодня у нас пятница – на этой неделе я проповедовал моим студентам в общей сложности ровно сорок минут. Так что у меня теперь куда больше досуга на неподобающее чтение.

Даниель.А я бываю в университете почти так же часто, как раньше.

Профессор.Вы молоды, вот и геройствуете. Оставьте моим сединам право на трусость.

Даниель.Дело не в геройстве. Я вас уверяю, в университете не так холодно. (Кладет ладони на печку.) Профессор, печка опять погасла.

Профессор.Топить больше нечем. Смотрите: на растопку пошли все столы и даже секретер с инкрустациями. Жечь стулья неразумно: сидя на полу, мы еще сильнее замерзнем. Знаете, почему в университете теплее? Потому что его непрерывно бомбят. После каждой бомбежки появляются обломки полов, которые можно жечь. Если бы самолеты варваров почаще наведывались в мой квартал, я мог бы предложить вам лучше отопленное жилище.

Даниель.Это называется юмор в холодном виде.

Профессор.Браво, Даниель, браво! Как видите, война порой оттачивает остроумие.

Даниель.Если бы я хоть сознавал, что мы на войне! На войне сражаются, а мы что? Сидим в осаде.

Профессор.Не могу с вами согласиться. Вы сражаетесь. Для нас, преподавателей, продолжать читать лекции значит сражаться. А для наших студентов продолжать, невзирая на бомбежки, интересоваться местом наречия у поэтов-романтиков тоже значит сражаться.

Даниель.Еще вопрос, это ли их интересует. Боюсь, они ходят на лекции только потому, что университет еще отапливают.

Профессор.Отапливают, но бомбят – они там рискуют жизнью. Не преуменьшайте их заслуг.

Даниель.Положа руку на сердце, профессор, я не уверен, что им дорога жизнь. Это я говорю по собственному опыту: утром, поднимаясь в четыре часа, чтобы идти в университет, я не думаю ни о моей диссертации, ни о предстоящем опасном пути по улицам, ни о бомбах, ни о том, что это, возможно, мое последнее утро. Я думаю: «Скорей бы в факультетскую библиотеку к теплым трубам!»

Профессор.К трубам?

Даниель(исступленно). Вы не замечали? Трубы, что у стен, горячие, прямо кипяток. (Встает, раскидывает руки.) Я прижимаюсь спиной и руками к этому переплетению труб и стою, пока от моего пальто не запахнет паленым.

Профессор.О, дивный сон! Спасибо, буду иметь в виду.

Даниель.Так вот, вставая утром, я думаю только об одном: о горячих трубах. Не о жизни, не о смерти, не о войне, не о варварах, не о моей диссертации – поймите меня правильно, – ни даже о голоде.

Профессор.Не о Марине?

Даниель.Не о Марине, профессор. Я думаю только о трубах, о том, что скоро почувствую сквозь пальто их тепло.

Профессор.Теперь я понимаю, почему вы столько времени проводите в факультетской библиотеке.

Даниель.Вы всерьез полагали, что меня так увлекает диссертация?

Профессор.Вас поди пойми… С виду такой идеалист.

Даниель.Я и есть идеалист! Именно поэтому осадное положение мне невыносимо. Оно превратило нас в животных.

Профессор.Если эта война помогла вам понять, что мы по сути своей животные, это уже кое-что.

Даниель(садясь). Ваше благодушие меня раздражает. (Повышает тон.) И потом, почему вы не наденете пальто? Вам жарко?

Профессор.Я дома. А дома я никогда не надеваю пальто.

Даниель.Ну знаете, глупее довода я в жизни не слыхал. (Встает и оглядывается вокруг.) Где оно, ваше пальто?

Профессор.Вас ни о чем не просили, Даниель.

Даниель.Это просто смешно. Вы же посинели от холода! (Обходит комнату.) Да где же это пальто? (Находит его у входной двери.) А! Вот оно… Пожалуйста, доставьте мне удовольствие…

Профессор(вскакивает и бежит на другой конец комнаты с криком.) Не надену!

Даниель.Да какая муха вас укусила?

Профессор.Вы не сдаетесь врагу на свой манер: продолжаете читать лекции, как до войны. А я на свой манер: не надеваю пальто, когда я дома! В тот день, когда я его надену, моя война будет проиграна!

Даниель.Умный человек, а несете такой вздор! (Идет к нему с пальто в руках. Профессор отскакивает. Они бегают по всей комнате, как разыгравшиеся дети. Даниель держит пальто перед собой, как плащ тореадора.)

Профессор(кричит, убегая). Я не умный! Я читаю авторов, которых сам же расхваливаю, без всякого удовольствия! Я люблю читать Блатека, потому что это глупое чтиво! Я двадцать пять лет лгу студентам!

Даниель(кричит, догоняя его). Да чем это вам мешает надеть пальто?

Профессор(кричит, убегая). А если мне хочется быть глупым? Имею право!

Входит молодая д е в у ш к а, худенькая, серьезная. Даниель и профессор прекращают свой бег по кругу. Им явно неловко, оба застыли на месте, она тоже.

Даниель.Марина.

Марина.Что здесь происходит?

Профессор.Происходит то, что ваш дражайший не признает за мной права быть идиотом, если мне хочется.

Марина.Если вам не нужно пальто, я его охотно надену. (Профессор берет пальто из рук Даниеля и набрасывает на плечи Марины. Оно ей слишком велико. Марина садится у печки, прижимает к ней ладони.) Профессор, печка погасла.

Профессор.Я знаю, Марина. Топить больше нечем.

Марина(смотрит на книжные полки). А это?

Профессор.Стеллажи? Они металлические.

Марина.Нет, книги.

Тягостное молчание.

Даниель.Это не топливо, Марина.

Марина.Почему же, Даниель? Горит отлично.

Профессор.Если мы примемся жечь книги, значит, война и вправду проиграна.

Марина.Война проиграна.

Профессор.Полноте, детка, вы переутомились.

Марина(с радостной улыбкой, которая очень ее красит). Не притворяйтесь, будто вы этого не знаете. Идет вторая военная зима. Скажи вам кто-нибудь прошлой зимой, что до этой зимы война не кончится, какой вывод вы бы сделали? Тот же самый: что война проиграна. Для меня она была проиграна еще прошлой зимой. Я поняла это в первый же день холодов.

Профессор.Это оттого, что вы мерзлячка. И немудрено: сколько в вас весу?

Марина.Мой вес соразмерен весу двух тысяч книг, которые вы сожжете, чтобы согреть меня, профессор.

Даниель.Прекрати, Марина.

Марина(кротко). Природа устроена несправедливо. Мужчины всегда были менее чувствительны к холоду, чем женщины. Благодаря войне я поняла: в этом и состоит основная разница между полами. Я знаю, вы думаете сейчас: куда девалась моя любовь к книгам? А я говорю, что это вы никогда не любили их по-настоящему: вы видели в них только материал для ваших диссертаций, а значит, для карьеры…

Профессор.Вы только посмотрите, с каким невинным видом это дитя поливает нас грязью!

Марина.Я вовсе не поливаю вас грязью. Я отстаиваю законность своих притязаний: пытаюсь дать вам понять, что вашими книгами вы не так уж и дорожите.

Профессор.Ну-ну, сейчас наслушаемся и недрогнувшей рукой предадим их огню, чтобы обогреть мадемуазель. Вы серьезно просчитались, голубушка: допустим, вы нам докажете, что мы и вправду бездушные карьеристы, но ведь в таком случае сжечь придется вовсе не книги, необходимые для удовлетворения наших низменных амбиций, а вас. Поскольку от вас нам нет никакой пользы, Марина.

Даниель(рванувшись к профессору). Профессор!

Марина.Большого костра из меня не получится.

Профессор.Да, наподобие чувств Даниеля к вам: минутная вспышка.

Даниель(хватая профессора за грудки). Прекратите!

Марина.Я знаю. Даниель каждую осень соблазняет какую-нибудь студентку с последнего курса – непременно последнего, чтобы наверняка не встретить ее следующей осенью. Четыре года подряд я наблюдала его маневр и знаю, как это у него отлажено. По некоторым признакам, подмеченным за эти годы, я могла предположить, что стану счастливой избранницей на своем курсе, – впрочем, это единственное, в чем я не была уверена. Так что я прекрасно знаю: мне отпущен всего год, и хочу получить по максимуму.

Даниель(он отпустил профессора и стоит перед сидящей Мариной). Ты чудовище.

Марина(встает и оказывается лицом к лицу с Даниелем. Улыбается ему с неподдельной нежностью, без тени иронии). Я чудовище? А может быть, ты, Даниель? Или война?

Даниель.Если ты и правда думаешь то, что сейчас сказала, я не понимаю, как ты можешь любить меня!

Марина.Я тоже этого не понимаю. (Подается к нему с ангельским видом, он едва заметно отступает.)

Даниель.Если ты и правда думаешь то, что сейчас сказала, твое поведение недостойно.

Марина(приближаясь). Мое поведение недостойно, Даниель. (Подойдя вплотную, прижимается к нему и замирает. Он секунду колеблется, потом, беспомощно вздохнув, заключает ее в объятия.)

Профессор.Ах! Прелестно, прелестно! Мариво в разгар войны!

Даниель(обнимая Марину, с горечью). Мариво? Вы хотели сказать, Фатернисс!

Профессор.Вы правы. Как этот сытый буржуа Фатернисс сумел прозреть любовь во всей ее наготе и неприглядности?

Марина(высвобождаясь из объятий Даниеля и отскакивая, гневно). Ну уж нет! Не надо лекций по литературе! Мне холодно, я хочу огня!

Профессор.Мотайте на ус, Даниель, так говорила доисторическая самка, возвращаясь к пещерному очагу.

Марина(оборачиваясь к профессору). Презираете меня, профессор? На здоровье! Вы-то даже в войну не слишком отощали. Будь вам так же холодно, как мне, вы бы меня поняли.

Профессор.Надо вас подкормить, детка.

Марина.Отличная мысль. Что вы мне предложите? Кусочек замороженного трупа? Больше, по-моему, есть нечего.

Профессор(идет к книжным полкам). Постойте-ка… (Берет книгу.) Вот вам лучшая пища: «Честь по чести» Кляйнбеттингена. Вы это проглотите!

Марина.Какой цинизм! (Отворачивается.)

Профессор(подходит к ней, силой поворачивает к себе и сует книгу ей в руки). Уверяю вас, это пойдет вам на пользу.

Марина(смотрит на книгу, как наказанный ребенок). Я ее сожгу. Не буду читать.

Профессор(хочет отобрать у нее книгу, но она крепко держит ее, прижав к животу). Марина! Если жечь, так хоть не эту!

Марина(поворачивается к нему). Ах вот как? У вас есть романы, которые лучше горят?

Профессор.У меня есть романы, которые хуже написаны.

Марина(смеется). Наконец-то я узна́ю, какие книжки вы любите на самом деле.

Профессор(роясь в книгах). Как раз об этом мы говорили перед вашим приходом… Вот! Вот это можете взять. (Привстав на цыпочки, достает два тома.) «Дневники» Стерпениха. (Протягивает ей книги, она не двигается с места.) Ну?

Марина.Этого мало.

Профессор.Как? Ну вы и штучка, я же даю вам две вместо одной.

Марина.Вы соображаете, профессор? Один Кляйнбеттинген стоит больше двух Стерпенихов.

Даниель.Марина!

Профессор.Нет, вы только послушайте эту расчетливую самочку!

Марина.Назначьте сами цену Кляйнбеттингену, профессор. Это вопрос первостепенной важности для мировой литературы. (Профессор, озадаченно улыбаясь, смотрит на полки.)

Профессор.Коль скоро мы начали со Стерпениха, забирайте его «Вечный бой» и три тома переписки с Белиндой Бартоффио. (В руках у него уже шесть толстых томов.) И лучше вам удовольствоваться этим, ваши тоненькие ручки все равно не удержат больше.

Марина.Я вам не доверяю. Положите их на пол. (Профессор кладет книги стопкой, Марина садится на них.) Вот ваш Кляйнбеттинген! (Профессор берет книгу, Марина встает и подхватывает шесть томов.) Стерпених! Как вспомню, что вы заставили меня все это прочесть на первом курсе!

Профессор.Только не говорите, что вы и вправду прочли.

Марина.Прочла, профессор. Я недостаточно умна, чтобы сделать вид, будто читала. Я одолела всего Стерпениха от корки до корки.

Профессор(Даниелю). Нет, вы представляете, Даниель? Оказывается, есть такие студенты, что читают все книги, которые мы им велим прочесть. Знай я это раньше, скорректировал бы список обязательной литературы. (Марине.) Голубушка, мне, право, очень жаль.

Марина.Не жалейте, профессор. Вы даже представить не можете, с каким наслаждением я предам их огню. Когда я читала это четыре года назад, была весна и не было войны: мирные весенние дни я бездарно потратила, продираясь сквозь нечитабельные страницы, о которых вы говорили нам столько хвалебных слов на лекциях. Ни одно аутодафе в мире не было столь заслуженным. До свидания, профессор. До вечера, Даниель. (Убегает.)

Даниель.Она так и ушла в вашем пальто. Я принесу его вам завтра.

Профессор.Оставьте его ей. Ей оно нужнее.

Даниель.Хватит и того, что она забрала у вас всего Стерпениха, профессор.

Профессор.Невелика потеря. И потом, в ее словах есть резон: если она действительно прочла всего Стерпениха, то имеет право на маленькую месть. (Садится на стул, на котором сидела Марина, не выпуская из рук книгу Кляйнбеттингена.)

Даниель.И все-таки мне за нее стыдно.

Профессор.Ну и напрасно. Она ведь сказала правду: женщины страдают от холода сильней, чем мужчины. Я это давно заметил: у восьмидесяти процентов моих любовниц были ледяные ноги. И не только у худышек. Так что, когда я вижу вашу Марину, легонькую, как дуновение, я думаю о ее ногах, об этих ножках, которых ваши ноги будут касаться этой ночью, и содрогаюсь, представляя себе температуру их пальчиков – ужас!

Даниель.Верно, ужас. Но она вела себя просто неприлично!

Профессор.Действительно. Ей это очень идет. Этот тип трогательной красоты особенно выигрышно смотрится в разнузданности. Нам с вами посчастливилось увидеть великолепный спектакль. Согласитесь, он стоил всего Стерпениха.

Даниель.Никогда бы не подумал, что вы так снисходительны.

Профессор.Я не снисходителен. Однако я нахожу, что у вас отменный вкус. Она еще восхитительнее, чем та, что была в прошлом году. Как бишь ее звали? Вылетело из головы.

Даниель.Соня. Она погибла под бомбежкой в июне.

Профессор.Бомбежка пришлась очень кстати, избавив вас от традиционной и тягостной процедуры августовского разрыва.

Даниель.Профессор! Как вам не стыдно? Я теперь не тот, каким был до Сониной гибели.

Профессор.Что вы пытаетесь мне сказать? Что не погибни Соня в июне, вы все еще были бы с ней сейчас, в декабре? Бросьте!

Даниель.Нет. Я о Марине. Думаю, что я не порву с ней в августе.

Профессор.Да? Вы намерены порвать раньше?

Даниель.Я вообще не намерен с ней рвать. Я ее люблю.

Профессор.Вы их всех любили.

Даниель.Да, но после гибели Сони я изменился.

Профессор(резко встает и, насмешливо фыркнув, пожимает плечами). Что делает с нами война, раньше я не замечал в вас склонности к мелодраме, голубчик! Советую вам перечитать Фатернисса, пока ваша дульсинея его не сожгла. (Подходит к печке и смотрит на нее со странным выражением нежности.) Представляю, как она в своей комнатушке в студенческом общежитии стоит на коленях перед буржуйкой и жжет Стерпениха, улыбаясь своей ангельской улыбкой… (Улыбается.) Как жаль, что я этого не вижу.

Даниель.Можете сколько угодно прикидываться циником, все равно вы умиляетесь, как отец, говоря о Марине.

Профессор.Умиляюсь, как отец? Очень смешно. Вы только не знаете одну немаловажную вещь: не будь она так смазлива, я бы вышвырнул ее за дверь, и рта бы раскрыть не успела! Так что прекратите восхвалять доброту моего благородного сердца.

Даниель.Ну почему обязательно надо говорить мерзости? Вам недостаточно войны?

Профессор.Лично у меня от этой войны возникает неодолимое желание наконец-то называть вещи своими именами. И я предлагаю вам последовать моему примеру, ведь благородства и доброты в вас не больше, чем во мне: не будь Марина так хороша собой, вы не взяли бы ее под свое крылышко.

Даниель.И что с того? Я люблю ее. В чем, по-вашему, моя вина?

Профессор(идет к нему, засунув руки в карманы). Здесь как в литературе: все зависит от выбора слов, от построения фразы. Если вы скажете: «Я покровительствую Марине, потому что люблю ее», – люди подумают, что вы чисты сердцем. Но попробуйте озвучьте другую правду, которую вы никогда не скажете вслух: «Меня не волнует судьба Берты, Анны, Стефании и прочих уродин»… делайте вывод сами. А ведь в каком-то смысле эти две фразы синонимичны.

Даниель.Прекратите. (Садится и наклоняется вперед, словно сдерживая тошноту.) За последние полчаса я выслушал столько мерзостей, сколько не слышал за всю мою жизнь.

Профессор.Это война, голубчик.

Он еще не успевает договорить, как, будто в подтверждение его слов, слышны далекие взрывы. Даниель вскакивает и прижимается ухом к книжным полкам.

Даниель.Не разберу… Кажется, где-то в районе университета, но может быть, и на старых складах.

Профессор.Наверняка на складах: варвары достаточно глупы, чтобы думать, будто у нас еще есть продовольствие.

Даниель.От души надеюсь, что вы правы!

Профессор.Даниель, даже если это университет, Марины там еще нет, она же не чемпионка по бегу! Полноте, успокойтесь, сядьте.

Даниель садится, он напряжен, двигается как автомат. Профессор садится на стул, на котором сидела Марина.

А ведь она невзначай задала мне вечный вопрос, ваша ненаглядная. Обычно его формулируют немного иначе: «Какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров?» Такая постановка вопроса всегда казалась мне глупой, ибо это абсурд: если бы преподавателям университетов полагалось путешествие на необитаемый остров, я бы об этом знал. Но тот же вопрос, если задать его наоборот, становится основополагающим: какие книги вам было бы не жаль уничтожить? Если бы не война, мне это никогда не пришло бы в голову. А не будь Стерпениха, какого автора я выбрал бы в первую очередь?

Дата добавления: 2015-08-29