Нет, наверно, это был иронический смех. Я истолковал бы его, пожалуй, так: «Тебя бы очень устроило, наложи я на себя руки, да? Ты бы больше не чувствовал себя виноватым. Все, что ты мне наговорил, – чистая правда, но по твоей милости я упустил единственный шанс расстаться с этой дерьмовой жизнью. Не скажи, не так это легко, даже при помощи таблеток. Семьдесят лет мне понадобилось, чтобы сподвигнуться на первую попытку. Вряд ли я дозрею до второй раньше чем еще через семьдесят. Когда знаешь, каково это, трудно решиться. А ты, помешавший мне бежать, погубивший мою надежду, смеешь теперь поучать меня! Ни стыда у тебя, ни совести! Так вот, мой милый, если ты и правда хочешь моей смерти – убей меня сам! Если хочешь искупить свою ошибку, другого выхода нет – убей меня!»
Как часто мы превратно толкуем язык цветов. Только теперь я понял горестный вопль. Все в ней было немым укором, она цеплялась за стену, как за подол платья королевы, роняя синие грозди, точно горькие слезы, – и я слышал ее упрямую мольбу: «Жизнь есть долгий мучительный стон, неизбывная мука, избавьте меня от нее!»
Сколько я ни возражал самому себе, ни один довод не выдерживал критики: нет никакого смысла ему жить, нет никакой причины ему не умереть, а у меня нет никакого оправдания, чтобы его не убить.
Я выбрал день летнего солнцестояния – признаю в этом уступку дурному вкусу, но мне так не хватало мужества, что некая ритуальная торжественность была необходима. Для того и нужны обряды, чтобы укреплять решимость слабых духом. Без их пышности не было бы великих свершений.
Принятое решение меня успокоило, или, вернее, изменило суть моей тревоги, но уже от этого мне полегчало.
Совершить задуманное я намеревался ночью, ибо ночной Эмиль Азель был одновременно сумрачнее и смелее дневного. Жюльетте я ничего не сказал.
Я дождался, пока на небосводе не осталось и воспоминания о свете. Моя жена спала крепким сном. Я перешел речку по мосту. Двери дома соседа были заперты на ключ. Я выбил локтем окно в гараже, как в тот раз, когда думал, что спасаю месье Бернардена.
Поднявшись на второй этаж, я вошел в чулан, служивший спальней моему палачу. Его кровать выглядела монументом неудобства. Было темно, но я видел впотьмах, как кошка, и сразу разглядел открытые глаза лежащего толстяка. Я был прав, полагая, что он страдает бессонницей.
Впервые он не смотрел на меня с недовольным видом. Из глубин его апатии всплыло что-то похожее на облегчение: он знал, зачем я пришел.
Он ничего не сказал, и я ничего не сказал; какие разговоры, мы же не в опере. Выступив посланником Смерти, я взял не косу, но подушку. И недрогнувшей рукой совершил акт сострадания.
Никто и представить не может, до чего это легко.
Когда тучный человек семидесяти лет от роду умирает в своей постели, никто не задает вопросов.
Я спросил у полицейских, можем ли мы с Жюльеттой взять под свою опеку жену покойного, – возражений не было. Нам даже сказали, что мы отзывчивые люди.
На похоронах Бернадетта выглядела вполне презентабельной вдовой.
Нет ничего медлительнее больничной бухгалтерии. В конце сентября пришел счет за лечение Паламеда в начале апреля, после попытки самоубийства. Я тогда поставил на бланках свое имя и подписал их – с меня теперь и требовали деньги.
Я заплатил с улыбкой. Мне это казалось справедливым: в конце концов, если бы я в свое время не имел глупость вытащить его из гаража, не было бы и счета из больницы.
К тому же после смерти соседа я испытывал к нему дружеское расположение. Известный синдром: мы любим тех, кому делаем добро. В ночь со 2 на 3 апреля я думал, будто спас жизнь месье Бернардену.
Зато 21 июня я не рисовался, не мерил чужую участь своей меркой, не совершил подвига, который снискал мне бы уважение нормальных людей, нет – я пошел наперекор своей природе, поставил спасение ближнего превыше своего собственного, не имея никаких шансов на одобрение со стороны себе подобных, попрал свои убеждения, что немногого стоит, но еще и преодолел свою врожденную пассивность, что куда существеннее, дабы исполнить желание несчастного человека, – дабы исполнилась его воля, а не моя.
Наконец-то я поступил благородно: лишь то благородство подлинное, которого никто не может понять. Когда доброта становится предметом восхищения, она перестает быть добротой.
Ибо в ту ночь летнего солнцестояния я в истинном смысле слова спас жизнь Паламеда Бернардена.
Жюльетта ничего не знает. Я никогда ей об этом не скажу. Заподозри моя жена, что человек, который делит с ней ложе, – убийца, она умерла бы от ужаса.
В своем счастливом неведении она сочла кончину соседа благом: ей больше ничто не мешало заботиться о Бернадетте. Дом Бернарденов не узнать: он теперь светлый, чистый и хорошо проветренный. Каждый день моя жена проводит не меньше двух часов с кистой. Она приносит ей домашнюю еду, цветы, книжки с картинками. Не раз она предлагала мне пойти с ней; я отказываюсь: от одной мысли, что придется, чего доброго, лицезреть купание Бернадетты, у меня стынет в жилах кровь.
– Она моя лучшая подруга, – сказала мне Жюльетта через несколько месяцев.
Графиня де Сегюр прослезилась бы от умиления.
Сегодня идет снег, как и год назад, когда мы переехали сюда. Я смотрю на кружение белых хлопьев. «Куда уходит белизна, когда растает снег?» – вопрошал Шекспир. Мне кажется теперь, что это и есть вопрос вопросов.
Моя белизна растаяла, и никто этого не заметил. Когда я поселился здесь, в Доме, двенадцать месяцев назад, я точно знал, кто я: безвестный скромный учитель латыни и греческого, чья жизнь пройдет, не оставив следа.
А сейчас я смотрю на снег. Он растает и тоже не оставит следа. Но теперь я понял, что в нем заключена тайна.
О себе же я теперь ничего не знаю.
Пеплум
– Ищите, кому выгодно преступление. Помпеи, погребенные под пеплом Везувия в семьдесят девятом году нашей эры, стали чудесным подарком для археологов. По-вашему, кто мог такое подстроить?
– Недурной софизм.
– А если это вовсе не софизм?
– Вы о чем?
– Вам это никогда не казалось странным? Погибнуть могли тысячи других городов. Однако будто случайно подвергся разрушению самый роскошный и совершенный среди них.
– Фатальное стечение обстоятельств – не такая уж редкость. Если горит библиотека, то не какая-нибудь районная, а Александрийская. Или, например, переходят улицу красавица и дурнушка: угадайте, кто из них попадет под колеса?
– Вы меня не поняли. Если бы я имела в виду разрушение как таковое, можно было бы рассуждать о фатальности. Но мы же говорим об удаче!
– Да. Понятное дело, не вы же погибли при извержении вместе с этими бедолагами.
– Они вовсе не бедолаги. По тем временам они были богатыми людьми.
– Ну-ну. Скажите еще, что им повезло!
– Речь совсем не об этом. Я пытаюсь вам втолковать, что, если бы современных археологов спросили, какой из городов они бы хотели спасти от разрушения, они бы выбрали Помпеи.
– И что? По-вашему, вулкан прислушался бы к мнению современных археологов?
– Вулкан – нет.
– А кто же тогда?
– Понятия не имею. Я просто говорю, что это слишком очевидно. Это не могло быть случайностью.
– Получается, это извержение заказали и оплатили современные археологи? Не знал, что у них такие тесные деловые отношения с Гефестом.
– В данном случае скорее с Кроносом.
– Ах, ну да!
– Современные археологи не могли вызвать извержение, произошедшее двадцать веков назад, это ясно.
– Значит, вы снимаете с них вину?
– С них – да.
– «С них – да»: что кроется за этим загадочным ответом?
– Вопрос.
– Какой?
– Могли ли археологи будущего сделать то, чего желали бы археологи современности?
– Не понимаю.
– Вы просто не отваживаетесь понять.
– Может, будете столь любезны и отважитесь вместо меня?
– После открытий Эйнштейна путешествие сквозь века – всего лишь вопрос времени. В следующем тысячелетии оно станет возможным. Какое искушение для ученых будущего – изменить прошлое!
– Перестаньте. Эта теория из области фантастики, к тому же она не ваша.
– Знаю. Но тот, кто высказал эту идею, не рассматривал ее с точки зрения археологов.
– И правильно делал. Археология штука серьезная.
– Вы думаете? А если бы археологи были обычными туристами? Я, например, никогда не была в Помпеях.
– О чем тогда разговор?
– Просто эта мысль поразила меня. Сейчас объясню, в чем суть. Вы только что говорили о пожаре в Александрийской библиотеке: нам едва ли известно, какие шедевры там погибли. Вообразите – я подчеркиваю, вообразите, – что огонь пощадил бы труды одного-единственного писателя, причем выбрал будто случайно самого лучшего. Так вот, представьте, что сгорели все книги, кроме произведений самого блистательного мыслителя эпохи. Что бы вы на это сказали?
– Что так не бывает.
– И я того же мнения! Но ведь именно так и случилось в семьдесят девятом году.
– Не вижу связи.
– Но это же ясно как день! Огонь такая же слепая сила, как Время: ни тому ни другому не важно, что сокрушить – драгоценный предмет искусства или дешевую поделку. В Александрии огонь тоже вел себя отнюдь не как литературный критик. Так объясните мне, почему Время проявило хороший вкус и пощадило Помпеи?
– Вы ерунду городите! Если город построен у подножия вулкана, всегда есть опасность, что он погибнет в потоках лавы. Это естественно.
– Вы думаете, эти люди выбрали бы столь ненадежное место для постройки города, где сосредоточились всяческие развлечения и удовольствия и где расцветали таланты величайших мастеров?
– Какая разница, что я думаю: они это сделали. Это не первая и не последняя ошибка человечества.
– Я с вами не согласна. Античные градостроители были очень умны.
– Ну что ж, Барт сказал: «Глупости, совершаемые умными людьми, поразительны». Вот и доказательство!
– Согласитесь хотя бы, что моя гипотеза имеет смысл.
– Какая гипотеза? Вы ее даже не высказали.
– Высказываю: ученые будущего, которые смогут путешествовать в прошлое, несут ответственность за извержение Везувия в семьдесят девятом году. Мотив преступления – сохранить под пеплом и лавой великолепнейший образец античного города, более того – историческую сокровищницу искусства жить! Что вы об этом думаете?
– Думаю, вам надо отдохнуть. Я позвоню вашему издателю: он вас нещадно эксплуатирует.
– Не стоит, у меня вот-вот начнется вынужденный отпуск. Завтра я ложусь в больницу на срочную операцию.
– Отлично. Надеюсь, трепанация?
– Нет, увы. Я немного волнуюсь.
– Что-то серьезное?
– Нет. Но под общим наркозом, это меня и пугает. Погрузиться в небытие…
– То же произошло и с Помпеями.
– Умеете вы подбодрить.
Когда я проснулась, больницу невозможно было узнать. Моя палата оказалась размером с бальный зал. Я лежала в полном одиночестве. Кровать была подвешена на ремнях к потолку: стоило шевельнуться, и она начинала раскачиваться.
До пола было метра два. Прыгать страшновато. Когда же я очутилась внизу, боль в животе напомнила о перенесенной операции.
Ну и пусть. Не звать же из-за таких пустяков медсестру. Я направилась к двери. Открыла и провалилась в пустоту.
– Вы кто?
– Вам не следовало покидать комнату.
– Со мной что-то случилось?
– Можно сказать и так.
– Меня снова будут оперировать?
– Успокойтесь, вы здоровы.
– А когда меня выпишут?
– Выпишут? Вы не в больнице. Вы в храме, то есть у меня дома.
– Вы священник?
– Не совсем.
Молчание.
– Вы помните день накануне своей операции?
– А что? Я потеряла память?
– Отвечайте.
– Да, помню.
– В таком случае вы поймете, почему вы здесь.
– Вы из полиции? Я совершила какое-то преступление?
– По-вашему, я похож на полицейского?
– Кто знает? Они иногда переодеваются. Где я?
– Я уже сказал – в храме. Вы неверно задаете вопрос. Вам следовало бы спросить: «Когда я?»
– Меня оперировали утром 8 мая. Наверное, я долго спала, но, думаю, сейчас все еще 8 мая.
– 8 мая какого года?
– 1995-го. Пятидесятая годовщина окончания войны.
– Какой войны?
– Второй мировой.
– Кажется, что-то припоминаю. Увы, мне жаль вас огорчать. Сейчас не 8 мая 1995 года. Сегодня 27 мая 2580 года.
– Не зря я боялась анестезии.
– Я говорю совершенно серьезно. Понимаю, для вас это огромное потрясение, но вы не оставили нам выбора. Все дело в Помпеях.
– Помпеи! Вчера я разговаривала о Помпеях.
– Да, только это было не вчера. А 585 лет и 19 дней назад.
– А часов?
– Сейчас 18 часов 15 минут. Значит, это было 585 лет, 19 дней, два часа и восемь минут назад.
– А секунд?
– Это не шутка. И Помпеи – тоже.
– Вы археолог?
– Археологов больше не существует.
– А анестезиологи существуют? Мне бы им пару слов сказать.
– Вы не можете хоть раз в жизни забыть о своей драгоценной особе?
– Да вы просто нахал.
– Я говорю с вами о Помпеях. Помпеи гораздо важнее вас.
– Для кого как.
– Нам показалось, что Помпеи важнее нескольких тысяч жителей этого города. И уж тем более Помпеи для нас важнее, чем вы.
– Я была права! Это вы устроили извержение!
– Да, в прошлом году.
– В прошлом году, то есть в 2579-м… Вижу, вы по-прежнему питаете нездоровую страсть к годовщинам.
– Причина, что мы выбрали 79 год новой эры, вовсе не в годовщине. Мы хотели сохранить для вечности Помпеи той эпохи, которую сочли их наивысшим расцветом. В 80 году ожидалось прибытие художников нового направления, которые уничтожили бы прежние шедевры и заменили их своими творениями, – чудовищный палимпсест [12]! Мы вмешались как раз вовремя.
– И мое лицо тоже собирались превратить в палимпсест?
– Нет. Но вы первая, кто заподозрил правду о Помпеях.
– А если бы вы оставили меня в 1995-м, думаете, я могла бы что-то изменить?
– Ну и самомнение у вас!
– Уж простите, если вы вырвали меня из моего времени, значит, я помешала вашим планам.
– Сказать по правде, нам было бы сложно точно определить причину, по которой мы вас вызвали.
– Вызвали! А в вашу эпоху тоже умеют преуменьшать.
– Вы поселили в нас неуверенность. А неуверенность мы не любим.
– Мы, мы! Это вы о себе так?
– Я говорю от имени ученых храма.
– Как вас зовут?
– Цельсий.
– Вы швед?
– Шведов больше не существует.
– Надо же. А мне казалось, у этой страны все в порядке.
– Стран тоже больше не существует. Есть лишь две стороны света: восток – Левант и запад – Понант. Я понантиец.
– А я?
– Вы? Вы – никто. Вы остались кем были.
– Понантийцы просто сама любезность.
– Ваша манера выражаться несколько устарела.
– Поставьте себя на мое место!
– Оно мне не по вкусу.
– Ну, хоть в чем-то мы с вами сходимся. Скажите, Цельсий, вы приставлены следить за мной?
– Да, я приставлен заботиться о вас.
– Это я и имела в виду. Можно вас попросить принести мне одежду? На тот случай, если вы не заметили: я совершенно голая.
– Меня это не беспокоит.
– Зато меня беспокоит.
– Не знаю, найдется ли у меня одежда для вас.
– Тогда покрывало.
– Покрывала тоже нет.
– А газеты?
– Прессу давно упразднили.
– Дайте же, наконец, хоть что-нибудь! Я не могу оставаться голой.
– Я что-нибудь поищу.
– Это что – пеплум?
– Или пеплум, или ничего.
– В 2580 году пеплумы снова в моде?
– Нет. Это театральный костюм.
– А почему вы не дадите мне обычную одежду?
– Вы видите мой наряд?
– Недурно выглядит. Даже элегантно.
– Это голограмма.
– Вы одеты в голограмму?
– Теперь все так ходят.
– Так вы что, голый?
– Какая разница, если вы этого не видите? Нам пришлось отказаться от одежды. Уход за ней слишком дорог, к тому же она ветшает. А голограммы хватает на всю жизнь.
– Значит, люди носят одно и то же?
– Чтобы поменять голограмму, нужно израсходовать слишком много энергии. Да и вообще зачем переодеваться? Голограмма не пачкается, не пахнет, в ней можно расти, полнеть или худеть по желанию, она не выходит из моды. Мыться, отправлять естественные потребности, осуществлять сексуальные функции тоже можно прямо в ней.
– Вы никогда не раздеваетесь? Это ужасно.
– Мы подсчитали, что, включая и отключая голограмму, мы расходуем больше энергии, чем оставляя ее включенной во время занятий сексом или посещений туалета.
– Даже боюсь спрашивать, сколько времени у вас длятся эти процессы.
– Почему вас интересуют только мелочи? Из того, что я вам рассказывал, вас должна была прежде всего поразить энергетическая проблема. Мир сильно изменился с ваших времен, и причиной тому послужил чудовищный дефицит энергии, с которым человечество столкнулось в прошедшие века и который особенно остро ощущается теперь.
– Не похоже, чтобы вы так уж остро нуждались. Углубиться в прошлое на две с половиной тысячи лет и устроить там извержение вулкана – для этого понадобилось чудовищное количество энергии.
– Повторить это мы уже не сможем.
– Вот и прекрасно!
– Знать, что единственное людское творение, достойное быть увековеченным, создано две с половиной тысячи лет назад, – это, по-вашему, прекрасно?
– В этом смысле, конечно, нет.
– Другого смысла не существует.
– А Ласко? [13]
– Что это?
– История Древнего мира – ее больше нет?
– Древний мир – это вы.
– Ладно. Расскажите мне все начиная с 8 мая 1995 года, с 10 часов утра.
– Такую длинную историю невозможно пересказать.
– Ну, хотя бы самое главное!
– Главное лишь одно – энергия. Есть только одна История – энергия. И только одна политика – энергия.
– Вы сейчас мне национальный гимн понантийцев поете?
– Это то, что движет Вселенной.
– Как все романтично в 2580-м.
– Смейтесь, смейтесь! А ведь к этому привела ваша безответственность.
– Не перекладывайте с больной головы на здоровую. Я не в ответе за деяния моих современников.
– Это вы верно заметили. Вы из эпохи безответственности.
– Предупреждаю: будете меня обвинять, заткну уши.
– Вы гораздо более яркий представитель своего века, чем я себе представлял. На мой взгляд, вы бы не прошли тестов.
– Каких тестов?
– Тестов доступа к энергетической олигархии. Только элита имеет право на энергию. Я, к вашему сведению, олигарх.
– Поздравляю.
– И вы не спросите, в чем состоят эти тесты?
– Да зачем спрашивать. Стоит отличнику получить хорошую оценку, он обязательно расскажет, о чем его спрашивали, что он ответил и как его похвалили.
– Нас оценивают по трем критериям: ум (в том числе образованность), характер (в том числе честность) и здоровье (в том числе красота).
– Красота?!
– Да. Некрасивых не допускают.
– Да это же вопиющая несправедливость!
– Не более чем все остальное. Оценивать по уму так же несправедливо, как и по красоте. И то и другое на шестьдесят пять процентов – врожденные качества. А значит, по степени несправедливости эти критерии равны.
– Но почему нужно быть красивым, чтобы принадлежать к элите?
– Не разыгрывайте негодование. Этот критерий существует целую вечность. Просто в нашу эпоху официально признали то, что раньше не решались признать.
– Но это же совершенно разные вещи! Вы и убийства готовы разрешить под тем предлогом, что они совершаются испокон века?
– Не трудитесь читать мне мораль. У нас есть причины полагать, что вы для этого не годитесь. Кстати, красоту как критерий добавили десять лет назад по необходимости. Восемьдесят пять лет назад были составлены отборочные тесты для приема в энергетическую элиту. Очень скоро было замечено, что избранные на восемьдесят процентов некрасивы, и такое положение стесняло самих избранных! Да, именно некрасивые пришли к такому решению.
– Наверное, они бы так не поступили, если бы все было наоборот.
– Наконец вы поняли.
– Надо сказать, я не удивляюсь: страшилы всегда критикуют внешность других страшил.
– Этот новый критерий вызвал неожиданные последствия: вот уже десять лет количество женщин, допущенных к тестам, неизменно уменьшается.
– Как это?
– Вот так. Нам представился случай проверить старую поговорку: «Женщины или лучше или хуже мужчин». Совершенно очевидно, что, если женщина красива, она затмевает мужчину, даже если он тоже красив. Но красавиц среди женщин гораздо меньше, чем красавцев среди мужчин. Более того, среди женщин гораздо больше дурнушек. У мужчин средний эстетический показатель определенно выше.
– Дорогой Цельсий, как же вам повезло, что вы прошли тесты больше десяти лет назад!
– Когда я получал повышение восемь лет назад, я снова их проходил и по красоте занял первое место.
– Да? Похоже, с тех пор представления о красоте сильно изменились.
– Мой эстетический коэффициент равен ста тридцати шести процентам. Он необычайно высок.
– Эстетический коэффициент? До чего докатились!
– Это было необходимо. После того как красоту признали официальным критерием, нам понадобилось установить объективные признаки для оценки красоты кандидатов.
– А можно узнать, у кого хватило дурного вкуса установить эти «объективные признаки»?
– Был учрежден эстетический комитет.
– И кто же входил в состав комитета?
– Я не имею права говорить.
– Само собой. Вижу, за прошедшие века кое-что совершенно не изменилось. В мое время, когда я встречала человека с высоким коэффициентом интеллекта, в разговоре он чаще всего двух слов связать не мог. Что же до вас, вы, конечно, не пугало, но и не писаный красавец.
– Так-так. Ну, а ваш коэффициент интеллекта, думаю, ниже среднего.
– Я не стала проходить тесты. Я и так уверена, что интеллект у меня как у одуванчика. А еще, глядя на вас, я подозреваю, что в 2580 году мой эстетический коэффициент был бы близок к нулю.
– Я воздержусь от комментариев.
– Красноречивый ответ.
– Во время испытаний на интеллект экзаменатор спросил у меня…
– Нет, Цельсий, меня это не интересует.
– Почему вы так упорствуете в своем невежестве?
– Я не упорствую, просто у меня аллергия на отличников. Поэтому примите мои самые горячие поздравления, только не заставляйте меня слушать рассказ про ваш экзамен, тем более на определение уровня интеллекта. Предчувствую, что ваш доклад меня расстроит и выведет из себя.
– Я был прав: вы бы провалились на трех главных экзаменах. Особенно проходя тест на характер.
– Очень рада.
– Типичный ответ неудачника.
– Если я неудачница в 2580-м, поступите разумно: верните меня в 1995-й.
– Об этом не может быть и речи. Вы не вернетесь в свою эпоху.
– Ваша машина не умеет отсылать людей обратно?
– Умеет. Но вы останетесь здесь из соображений политической безопасности.
– Да бросьте! Какую опасность может для вас представлять жалкая неудачница?
– Неудачники зачастую приносят наибольший вред. И вы, похоже, забываете о Помпеях.
– Помпеи уничтожены две с половиной тысячи лет назад. Не понимаю, что мог изменить разговор в 1995 году.
– Во-первых, Помпеи не уничтожены, а сохранены. Во-вторых, с тех пор прошел всего год, а не две с половиной тысячи лет.
– Это ваше субъективное мнение.
– Если бы вы принимали участие в нашей работе, вы бы так не говорили.
– Не удостоилась такой чести. Отправьте меня назад, в мое время.
– После всего, что вам стало известно? Как же мы теперь можем вас отпустить?
– Клянусь, я ничего никому не скажу.
– Если бы у меня была тайна, вам бы я ее точно не доверил.
– Это еще почему?
– Вы ведь писатель, кажется.
– Я не пишу фантастики.
– Это верно. Однако то, что произошло с Помпеями, не фантастика.
– Если бы я в 1995 году написала об этом, ни один читатель мне бы не поверил.
– Кто знает!
– Вы меня переоцениваете. Почитайте критиков – моих современников: они были обо мне невысокого мнения.
– А вы недооцениваете нас: если мы сумели вызвать извержение вулкана с задержкой на две с половиной тысячи лет, то уж как-нибудь сумеем составить мнение о посредственной писательнице, жившей пятьсот восемьдесят пять лет назад. Кто способен на большее, способен и на меньшее.
– Сразу видно, что вы не знакомы с литературной средой моего времени. По-моему, вызвать извержение вулкана куда проще, чем изменить репутацию писателя.
– Во всяком случае, если вы писали такую же чушь, какую только что сказали, не жалуйтесь, что вас не принимали всерьез.
– А я и не жалуюсь! Я просто прошу вернуть меня в 1995 год!
– Удивительная непоследовательность! Почему вы хотите вернуться в эпоху, где вы не получили признания? Мы-то принимаем вас всерьез, причем настолько, что даже опасаемся ваших разоблачений. Вам должно это льстить.
– Наоборот, мне даже страшно подумать, что кто-нибудь станет принимать меня всерьез. Поэтому мне и нравится 1995 год.
– 1995 год. Какая безвкусица!
– Да, я уже примерно полчаса люблю этот год – с тех пор, как вы мне рассказали о своей эпохе.
– Очень жаль, потому что вы больше в него не вернетесь. Надо было вам научиться любить его раньше.
– Это просто дурной сон. Я скоро проснусь в 1995 году в обычной европейской больнице.
– У нас в 2580 году есть безотказное средство доказать человеку, что он не спит.
– Ненавижу двадцать шестой век. Не хочу знать про ваше безотказное средство. Только попробуйте мне о нем рассказать – я заткну уши.
– Достаточно лишь…
Заткнув уши, я смотрела, как шевелятся губы Цельсия. Стало немного легче оттого, что в 2580 году еще можно заткнуть уши: значит, не все потеряно.
Когда движения губ прекратились, я опустила руки.
– Не желаете слушать правду. Вам не кажется, что это безответственно?
– В 1995 году было одно животное, которое мне нравилось, – страус.
– Страусы существуют и поныне. Они заменили кур. Мы выращиваем их на птицефабриках: каждая особь производит яиц из расчета примерно два килограмма в сутки, что значительно превосходит продуктивность курицы.
– Бедные твари, могут ли они прятать голову в песок на ваших фабриках?
– Исключено: там виртуальный бетон.
– Так у вас и бетон виртуальный? Отправьте меня в 1995 год!
– Ни за что.
– Давайте рассуждать логически. Предположим, я вернулась в 1995 год, у меня внезапно открылись ораторские способности, и люди поверили моим рассказам о деяниях понантийцев в 2580 году. Что бы это изменило для вас? В 1995 году извержение Везувия было для всех реальным событием, произошедшим почти две тысячи лет назад. Будь я хоть самым легкомысленным из писателей, хоть лауреатом Нобелевской премии по литературе, мои слова ничего бы не изменили в судьбе Помпей.
– Вы ничего не поняли. Извержение Везувия – факт, известный всего лишь год. Историческая реальность этого события чересчур хрупка, и мы не имеем права даже на малейший риск.
– Погодите, какая-то ерунда получается…
– Вовсе нет! Известно ли вам, чем были Помпеи в 2578 году? Нет, не затыкайте уши. В 2578 году Помпей не было вовсе. На этом месте ничего не осталось, даже развалин. И даже в кругу избранных никто не ведал, что значит это странное слово – Помпеи.
– Ваша история – чистейшая апория!
– Как и ваше присутствие здесь. Именно благодаря мне Помпеи вновь существуют. Именно я, Цельсий, величайший ум своего поколения, открыл этот город и в полной мере осознал его ценность.
– На вашем месте я бы этим не хвасталась.
– Вы не на моем месте! И представьте, я очень горжусь тем, что сделал.
– Я заметила.
– Вы, кажется, не отдаете себе отчета в том, что без меня вы не имели бы счастья любоваться развалинами Помпей.
– С вами или без вас, я не имела такого счастья. В Помпеях я никогда не была.
– Говоря «вы», я подразумеваю цивилизацию вашей эпохи. Сделайте одолжение, не принимайте все на счет своей мелкой личности.
– Вы перенесли меня сюда, чтобы читать мораль?
– Полагаю, немного смирения вам бы не помешало.
– Вам ли рассуждать о смирении? По-моему, вы только что назвали себя величайшим умом своего поколения!
– И не без основания: именно мне пришла в голову идея спасти Помпеи от забвения.
– Позволю себе заметить, что один писатель из 1995 года вас опередил.
– Опередил? Забавно. Опередить событие, произошедшее 1916 лет назад?
– Только что вы говорили, что извержение случилось лишь год назад!
– Для нас. Но не для вас.
– Бессмыслица какая-то!
– Будь у вас хоть капля ума, вы бы поняли.
– Я единственный человек своего времени, открывший правду о Помпеях! Не буду хвастаться, дорогой Цельсий, но мне кажется, я умнее вас.
– Минутку, дитя мое: не следует путать ум с проницательностью. Вы оказались достаточно прозорливы, чтобы понять истинный смысл события, случившегося 1916 лет назад. Я же не ограничился объяснением фактов. Ум проявляется в творчестве, и я сотворил Помпеи.
– О чем вы говорите? Убийство жителей целого города вы называете творчеством?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |