– Разница та же, что отличает плюс нуль от минус нуля.
– Ее нет, понятно.
– Все зависит от того, как вы используете плюс нуль или минус нуль. Именно из этого утверждения Марникс и развил принцип квандокитии. Вся квандокития зиждется на этом отсутствии пространства между плюс нулем и минус нулем.
– А конкретно, что это значит?
– Конкретно? Ничего.
– Так я и думала.
– Знаете, если бы гении задавались вопросом, ведут ли их исследования к чему-то «конкретному» или какой «конкретный» смысл имеют высказанные ими суждения, они бы никогда ничего не открыли. Однако именно благодаря этому отвлеченному понятию, разнице между плюс нулем и минус нулем, стало возможным путешествие сквозь Время. Путешествие, конкретный характер которого вы постигли лучше, чем кто бы то ни было.
– Да уж, лучше, чем кто бы то ни было. Как подумаю, что без этих чертовых минус нуля и плюс нуля я могла бы остаться в 1995 году!
– Эти чертовы минус нуль и плюс нуль, как вы выражаетесь, здесь ни при чем. Все дело в том, как Марникс их использовал. Кстати, должен вам заметить, многие ваши современники дорого бы дали за то, чтобы оказаться на вашем месте.
– Да, это те люди, кому жилось прескверно или кто хотел спастись от врагов. Или те, которые никого не любили. Тогда, конечно, они без сожалений расстались бы с 1995 годом.
– Это люди, наделенные одним благородным свойством, которого вы, по всей видимости, лишены, – тягой к познанию, взявшей верх на их маленьким «я».
– У меня это благородное свойство есть.
– А не скажешь. Вы же без конца жалуетесь.
– В 1995 году остались люди, которых я любила. Не могу смириться с мыслью, что больше их не увижу. И это волнует меня сильнее, чем любая тяга к познанию.
– Сентиментальна, как домохозяйка!
– Да, именно так. Вам нет прощения, Цельсий: зачем вы выбрали меня для путешествия во Времени? Почему не взяли кого-то из тех многих, кто мечтал оказаться здесь? Вы жалуетесь на мою умственную ограниченность, но вы же сами виноваты: в мое время блестящих умов было хоть отбавляй. А я ведь не имела ни малейшего желания расставаться с близкими, так почему вам вздумалось возиться со мной?
– Повторяю вам, я вас не выбирал. Все дело в Помпеях. Вы первая заподозрили правду, а мы не могли идти на риск, позволив вам говорить.
– Вот вы себя и выдали: другими словами, в 1995 году не существует другой А. Н. Я всегда найду способ узнать то, что от меня пытаются скрыть.
– Право же, если вы предпочитаете потерять надежду…
– Так что? Все из-за какого-то нечаянного слова?
– Да, именно.
– Из-за каких-то слов, сказанных почти наобум, бездумно? Это чудовищно.
– Что поделать.
– Хуже всего, что меня это не удивляет. Это лишь подтверждает мое мнение о нечаянных словах: они обладают страшной силой! Сколько раз такое бывало: слово, оброненное мной или кем-то другим, влекло за собой такие несчастья, последствия которых ощущались долгие годы. Ни одна сторона человеческой жизни так не рисует неотвратимость судьбы, как нечаянные слова и их непоправимые последствия.
– Глубокая мысль!
– Смейтесь, смейтесь! Если бы не эта гипотеза, родившаяся из обрывка мысли, которую я, сама не знаю зачем, высказала вслух, не будь этого нагромождения бессмыслицы, я бы сейчас не оплакивала свою эпоху.
– Когда в ваше время человек погибал под колесами автомобиля, на это также не было серьезных причин.
– Ваша аналогия говорит сама за себя: все так, будто я уже умерла.
– Когда-нибудь умереть придется.
– Загвоздка в том, что я пока еще жива.
– Не наводите меня на нехорошие мысли.
– Говорите яснее.
– Яснее – когда один человек угрожает целой группе, его ликвидируют.
– Это я-то вам угрожаю? Чем, по-вашему, может вам угрожать несчастная жертва?
– Несчастные жертвы порой представляют опасную угрозу обществу. Особенно когда они так несносны, как вы.
– Если я настолько несносна, вы вовсе не обязаны вести со мной светскую беседу. Пойдите развлекитесь со своей квандокитией: на свете еще много древних шедевров, которые можно сохранить под слоем лавы.
– Увы, мне даны кое-какие инструкции на ваш счет.
– Ага! Так вы не единственный властитель дум после бога среди понантийцев?
– Нет. Я возглавляю духовную власть. А власть политическая принадлежит тем, у кого самый высокий коэффициент долголетия.
– А с вами не соскучишься.
– Ничего смешного здесь нет. За многие века политических проб и ошибок, в той или иной степени губительных, мы собрали обширные данные, базируясь не на преимуществах, а на недостатках, свойственных каждой системе власти. И, наконец, сформулировали очень простую задачу: вместо того чтобы выяснять, какой из режимов лучший, мы задумались над тем, который из них наименее вредоносный. Полученный ответ нас удивил: наименее опасными правителями были не самые умные, милосердные, здравомыслящие, трудолюбивые и так далее. Таковыми были те, кто прожил дольше других.
– Один из доводов в пользу монархии.
– Да, хотя это монархия без короля, поскольку глава олигархов именуется Тираном.
– Тирания восстановлена? Как это мило!
– Изучая прошлое, мы заметили, что если негласная тирания приносила вред, то тирания провозглашенная являлась самой здравой системой правления. Наша модель позаимствована у Писистрата.
– Да это же великолепно! Писистрат, замечательный тиран, опубликовавший «Илиаду» и «Одиссею»!
– Да, но… Наша издательская политика несколько иная.
– Конечно. Вы опубликовали хеппи-версии «Илиады» и «Одиссеи»? Елена – славная девушка, которая ублажает и мужа и любовника, собака Улисса не умирает…
– Нет.
– Ага! Неужели сохранились остатки совести?
– Нет. Но заглавие «Троянская война не состоится» уже утверждено.
– Не думала, что вы способны шутить.
– Быть членом правительства и не иметь чувства юмора невозможно.
– По сути, мой перенос из 1995 в 2580 год был с вашей стороны милой шуткой.
– Если вы так на это смотрите, тем лучше!
– Меня это не устраивает; вы похитили меня совершенно бесцеремонно, если не сказать цинично.
– Повторяю вам: мое чувство ответственности вынудило меня это сделать. Я предложил это Тирану, а он одобрил затею при условии, что я буду посвящать вам большую часть своего времени.
– Почему он отдал такой странный приказ?
– Он думал, что вы могли бы передать нам интересные сведения о вашей эпохе. Я объяснил ему, что вы не из тех, кто способен нас просветить, и что я ничего не почерпну из беседы с вами.
– Вы сама любезность.
– Он ничего не хотел слышать: узнав, что вы писатель, он пришел в полный восторг! И теперь я вынужден беседовать с вами, тогда как – сами можете догадаться – у меня есть занятия гораздо более увлекательные. И пожалуйста, не думайте, что я перенес вас сюда ради собственного удовольствия, это невыносимо.
– Бедняжка Цельсий, возвращайтесь к своим делам! Я не доносчица. И ничего никому не скажу. Можете оставить меня одну до конца столетия, только дайте стопку чистой бумаги и чем писать.
– Ослушаться Тирана – об этом не может быть и речи. Я давал клятву.
– А клятвопреступлений больше не существует?
– Еще как существуют. Впрочем, как и отставка. Я, знаете ли, дорожу своим местом.
– Интересно, о чем думал Тиран, отдавая подобный приказ.
– Кто знает?
– Вы холостяк?
– Какое вам дело?
– Может, Тиран любит устраивать браки. Он подумал, что я для вас хорошая партия.
– Я и вы? Впрочем, лучше такое услышать, чем остаться глухим.
– Какой галантный кавалер!
– Разве я виноват, что вы говорите глупости?
– Слушайте, я поняла, что по современным меркам я уродина, но я же не перестала от этого быть женщиной…
– Да это тут совсем ни при чем!
– Тогда в чем дело?
– Со времен вашей эпохи брак изменился. Он превратился в самую гнусную сделку.
– Значит, не так уж все изменилось.
– Напротив! Закон о браке составлен по образцу договора аренды.
– Не понимаю.
– Брак превратился в контракт, продлеваемый каждые три года.
– То есть?
– Именно так. Каждые три года супруги получают официальный запрос, желают ли они продлить брак. Достаточно, чтобы кто-то один не подписал бумагу, и контракт будет аннулирован.
– Вы меня обманываете!
– Нет! Развитие событий к этому и вело. Разводов становилось все больше. Приостановить этот процесс мы могли только одним способом: сделать так, чтобы брак можно было продлить или, соответственно, расторгнуть.
– По сути, это не так уж плохо.
– Поначалу и мы так думали. Мы не предвидели, что это приведет к нарастанию мелких супружеских конфликтов. Семейная жизнь отныне стала полем подлого шантажа: фразы вроде «Если ты не согласишься… я не подпишу!» или «Если не прекратишь… я не подпишу!» стали слишком часто звучать в разговорах супругов.
– Потому-то вы и остались холостяком? Не думала, что вы столь романтичны.
– Действительно, это послужило для меня главной причиной. Плюс к тому, я чрезвычайно занят, чтобы жениться.
– Однако у вас есть время все это мне рассказывать.
– Вовсе нет! Я же говорил: времени у меня нет. Таков приказ Тирана.
– И поделом вам! Надо было хорошенько подумать, прежде чем переносить меня!
– Вы долго будете меня этим попрекать?
– Пока не вернете меня обратно.
– Вы никогда не вернетесь обратно! Никогда!
– Тогда я не перестану вас попрекать.
– Как же вы меня раздражаете! А еще предлагали мне жениться на вас!
– Я? Предлагала на мне жениться? Да вы не в своем уме.
– Сожалею. Вы сами завели разговор о браке.
– Я говорила о намерениях вашего Тирана, а не о моих.
– Ну да, рассказывайте!
– Видать, с мужским самомнением все по-прежнему. Представьте себе, вы не в моем вкусе.
– А вы тем более не в моем.
– Стало быть, мы созданы, чтобы жить душа в душу.
– Ну, знаете!
– Признайтесь, Цельсий, вы ведь ненавидите Тирана, не так ли?
– Нет.
– Вы презираете его, вам претит подчиняться дураку, ведь правда?
– Что за вздор вы несете?
– Да ладно! Вы стоите на вершине понантийской пирамиды. И как вы терпите приказы человека, чей интеллектуальный коэффициент составляет лишь половину от вашего?
– Две трети.
– Вот видите, вы уже об этом думали!
– Ни о чем я не думал. Коэффициенты других людей известны всем.
– Давно вам хочется сбросить Тирана?
– Прекратите вы, наконец, молоть чепуху?
– Неужели такого честолюбивого человека, как вы, не гложет эта мысль?
– Вот именно, я честолюбив. У Тирана гораздо меньше возможностей, чем у меня. Если бы я был Тираном, то никогда не смог бы реализовать свою идею относительно Помпей.
– Да, уверена, вы вряд ли откажетесь от своих полномочий. Но я думаю, вам хотелось бы их совмещать.
– Совмещать?!
– Как удобно было бы не спрашивать мнения высшей власти (с более низким уровнем интеллекта) всякий раз, как ваш гениальный мозг разработает новый план!
– Долго мне еще выслушивать этот бред?
– Это ваш бред, высказанный моими устами.
– А вы у нас, значит, политическая пифия?
– Достаточно видеть, с какой неохотой вы подчиняетесь приказам Тирана.
– Неохотой! Да я трачу на вас весь запас любезности!
– Ой! Даже боюсь представить, во что превратилась бы наша беседа без этого «запаса».
– Думаю, вы не понимаете. Я обречен проводить время с вами, а значит, прекратить свои исследования, и все из-за чего? Из-за ваших слов, брошенных случайно, просто чтобы потешить свой ум, представляющий собою средоточие пустоты, не способное постичь всю их значимость. Исходя из этого, полагаю, что я веду себя с вами в высшей степени любезно.
– Я была права! Вы злитесь на Тирана.
– Я злюсь на вас, а не на Тирана, он человек мудрый. Если он приказал мне беседовать с вами, значит, посчитал это полезным.
– Нет, вы видели! Настоящий отличник! «Раз учитель сказал, значит, правильно!»
– Отлупить вас, что ли?
– Вы не посмеете меня ударить: Тиран вам не разрешил.
– Откуда вам знать?
– Я чувствую.
– А это почувствовали?
– Да вы рехнулись!
– Сами напросились.
– Я Тирану пожалуюсь!
– Давайте.
– У меня же будет фингал под глазом!
– Вы переоцениваете мою силу. Я впервые в жизни кого-то ударил, предстоит еще многому научиться.
– Вы никогда никого не били?
– Никогда. Однако следует заметить, меня никто и никогда так не раздражал.
– Я польщена.
– Берегитесь. В следующий раз фингала не миновать.
– И вам не стыдно?
– Нет, мне стало легче. С вами я начинаю по-новому смотреть на мир.
– Слава богу, что вы не женаты.
– Некоторым женщинам это нравится.
– Я не из их числа. Скажите, Цельсий, в двадцать шестом веке применяются телесные наказания?
– Наша эпоха – эпоха ответственности.
– Это ваш любимый ответ, да?
– Да. Его преимущество в том, что он позволяет ответить на девяносто пять процентов вопросов.
– Если я верно поняла, в ваше время не гнушаются телесными наказаниями?
– Мы используем их так же, как вы, просто не скрываем этого.
– К телу больше никакого уважения?
– Мы глубоко уважаем тело за его красоту.
– Иначе говоря, если тело некрасиво…
– Какую ценность может представлять тело, лишенное красоты?
– Очень большую – для его обладателя.
– Никто не является хозяином собственного тела. Оно принадлежит сообществу.
– То есть сексуальному сообществу?
– Нет. Сексу в наш век не придается особого значения.
– А когда-нибудь придавалось? Секс в лучшем случае был темой для разговоров: на мой взгляд, во все времена к нему относились пренебрежительно, даже тогда, когда на словах его превозносили.
– Тело каждого принадлежат эстетическому сообществу. Быть окруженным людьми с прекрасной внешностью совершенно необходимо.
– Я тоже всегда так думала. Но, по-моему, ужасно, что это возвели в принцип государственного правления.
– Это типично для вашей эпохи. Каждый кичился своими идеями, но стоило правителю прислушаться к одной из них, раздавались крики негодования.
– В ваших словах есть доля истины. И все же принцип эстетического сообщества меня настораживает.
– Принуждать людей следить за своей красотой безнравственно? Вспомните ваше время, когда некоторые запускали свое тело и при этом совсем не стеснялись выставлять его напоказ самым отвратительным образом…
– Я все это помню. Но лекарство мне представляется хуже самой болезни. И потом, в мое время, увидев красивого, грациозного человека, я испытывала волнение, словно от неожиданного подарка. Я думала: «Он или она постарались быть красивыми, чтобы превратить этот день в произведение искусства». А сейчас, если мимо пройдет человек, обладающий красивым телом, мне останется думать лишь: «Гляди-ка, вот человек, который уважает закон».
– Именно так. Вы напоминаете мне кретинов из двадцать второго века, восклицавших «Власть – поэзии!»
– Я не имела удовольствия познакомиться с двадцать вторым веком.
– Считайте, вам повезло. Вы избавлены от худшего.
– Худшее – это двадцать второй век?
– Я здесь не для того, чтобы читать вам лекцию по истории.
– А вы не могли бы хотя бы в общих чертах рассказать мне про шесть прошедших веков?
– Я вам уже объяснял: наша история – это история энергии.
– Не очень понятно. Хотелось бы побольше подробностей.
– Довольствуйтесь тем, что мы вам даем.
– Ага. Представляю, сколько всего вы скрываете.
– Вы можете догадаться, что мир не был идеален.
– Вам стыдно, да?
– Стыдно – мне? Когда речь идет о событиях, происходивших до моего рождения, на вас лежит бо́льшая ответственность за них, нежели на мне. Это вам следует стыдиться, дорогуша.
– Во имя того, что вы называете «коллективной ответственностью», так?
– Да.
– Скажите, Цельсий, как я могла бы избежать этой вашей коллективной ответственности? В одиночку отказаться от электричества, газа, бензина? И что бы это дало?
– Ничего.
– Так что тогда? Стать террористкой? Подложить бомбу крупным потребителям энергии? Вам бы доставило это удовольствие?
– Меня бы это насмешило.
– Ну вот. Сами видите, что ничего сделать я не могла!
– Да. И вы тут совсем ни при чем, не так ли?
– Само собой. От меня ничего не зависело.
– А разве от вас не зависело просто открыть глаза? Вы были писателем: разве вы не могли написать книгу о катастрофе, которая вот-вот разразится?
– Я не пишу книг в таком жанре.
– Замечательный ответ! Вы напоминаете мне Брахама, романиста двадцать первого века, который отказывался писать о нищете своего народа под тем предлогом, что он не умел правильно писать фамилии соотечественников!
– Своего народа? Какого народа?
– Вас это не касается. Мы говорили о вашем времени. Итак, вы не пишете книги в таком жанре. А можно узнать, в каком?
– Ну… э-э… сложно сказать.
– Не мямлите, а объясните толком. О каких проблемах вы рассуждали в ваших книжках?
– Рассуждала? Но я не философ. Это были всякие истории, в которых происходили разные вещи.
– «Истории, в которых происходили разные вещи»! Весьма изысканная литературная концепция!
– Ну да. Жубер, величайший моралист и друг Шатобриана, писал: «Великая книга – это книга, куда можно поместить много разных вещей».
– Чем дальше, тем лучше. Вижу, вы принадлежите к интеллектуальным сливкам своего поколения.
– Зря вы высмеиваете Жубера. Его книги слишком малы для вас.
– А ваши, как я понимаю, еще меньше?
– О, я обожала паясничать и заполняла этим целые страницы.
– Какой пример благородной философии!
– Философия тут ни при чем, просто ничего лучшего я не придумала. А еще вам следует научиться снисходительности, ведь вы, мой славный Цельсий, только на то и годитесь, чтобы людей во времени перемещать…
– Не только людей!
– Ах да, людей и извержения вулканов. Всякое ремесло достойно уважения.
– Вы надо мной издеваетесь?
– Я бы себе не позволила…
– Ну, а я не собираюсь лишать себя этого удовольствия, сочинительница бросовых книжек!
– Не ругайте книги, которых вы не читали.
– Да я и без того себе их представляю.
– Так говорить – признак глупости.
– Меня нельзя заподозрить в глупости, уровень моего интеллекта…
– Сожалею. Среди дураков попадаются и такие, чей коэффициент интеллекта достигает ста девяноста.
– Ста девяноста девяти!
– Оставьте мои книги в покое из уважения к тому, что бесследно исчезло.
– Исчезло? Не факт.
– Вы и мои книги перенесли вместе со мной?
– Стал бы я себя этим утруждать! Но нельзя исключать вероятности, что некоторые остались в Главном Хранилище.
– Что?
– Видели бы вы себя: писатель узнает, что его произведение, быть может, сохранилось на века. Самое забавное зрелище, какое я когда-либо видел.
– Поставьте себя на мое место!
– Делать мне больше нечего.
– Где оно, это хранилище?
– Не спешите! Я не сказал, что вы сможете туда попасть.
– Тогда сходите туда сами!
– Для чего? Лично меня не интересует, сохранились ли ваши книжки на века.
– Вы омерзительны, Цельсий.
– А вот вы нелепы. Как вы могли хоть на сотую долю секунды вообразить, что История помнит про вашу писанину?
– Я никогда так не думала, никогда! Вы впервые в жизни подсказали мне эту мысль.
– Трудно в это поверить.
– Вспомните. Я вам только что говорила: «Оставьте мои книги в покое из уважения к тому, что бесследно исчезло».
– Это была фигура речи.
– Ладно. В любом случае, если бы мои книги были в Главном Хранилище, вы бы об этом знали. Вы человек образованный.
– Не уверен. Литературу конца прошлого тысячелетия я знаю хуже всего. Доказательство тому Жубер, о котором вы только что говорили и имени которого я никогда не слышал. Мой конек – древнеримские авторы.
– В таком случае идемте в Главное Хранилище! И если мои книги там, вы сможете их прочесть.
– Зачем? Чтобы постичь секреты вашей души? Сожалею, ваша душа мне не интересна.
– Затем, чтобы вы перестали ругать мои книги.
– Как вы наивны! Похоже, вы вбили себе в голову, что ваши писания меня очаруют.
– Я бы предпочла, чтобы вы поносили их хотя бы со знанием дела.
– Зря вы это затеваете. Если я прочту ваши книжки, они утратят для меня свою единственную привлекательность: тайну.
– Так уважайте эту тайну и прекратите их поносить. Поймите наконец, что мне это неприятно.
– Ваши чувства меня не касаются.
– А почему мне нельзя пойти в хранилище? Кому это помешает?
– Мы не хотим, чтобы вы узнали о том, что произошло за последние шесть веков. Названия некоторых романов могли бы вам на это указать.
– Представляю себе серию, вдохновленную «Последними днями Помпей»: «Последние дни Брюсселя», «Последние дни Токио», «Последние дни Мобёжа» и так далее.
– Славно звучит.
– Давайте заключим договор. Клянусь, что не буду заглядывать дальше двухтысячного года.
– Почему? Вы собирались так скоро покончить со своей блестящей писательской карьерой?
– Ничего такого я в жизни не собиралась делать. Но по вашим недомолвкам можно понять, что начиная с двадцать первого века происходило нечто такое, о чем я не должна знать.
– Так и есть.
– Ну так завяжите мне глаза и дайте посмотреть только между 1992 и 2000 годами…
– Невозможно. Книги расставлены в алфавитном, а не в хронологическом порядке.
– В таком случае, если мои книги сохранились, они где-то после Нострадамуса или, скорее, после Ноткера Заики [19].
– Ваше счастье, что от нелепостей еще никто не умирал.
– К вашему сведению, от шутки пока тоже никто не умер. Не стоит об этом: завяжите мне глаза и дайте посмотреть то, что сразу за Нострадамусом или, может быть, Ноткером Заикой.
– Нет. В двадцать четвертом веке был еще писатель по фамилии Нотмор, я не хочу, чтобы вы видели названия его книг.
– Нотмор? Это псевдоним, я полагаю?
– От вас ничего не скроешь.
– И что же такого страшного написал этот Нотмор?
– Двадцать четвертый век вас не касается.
– Извините: как вы сами сказали, я несу коллективную ответственность за века, которые следовали за моим. Поэтому, чтобы я могла глубже проникнуться чувством стыда, вы должны поближе познакомить меня с этим будущим, которое для вас является прошлым.
– Вам достаточно знать, что оно было страшным.
– Напрасно вы меня щадите.
– Дело не в этом. Вас следует держать в изоляции.
– Почему?
– Таково решение Тирана.
– Дурак он, ваш Тиран. Если я больше не вернусь в свое время, почему бы мне все не рассказать?
– Таково решение Тирана.
– Когда ваш Тиран отдает нелепые приказы, вы повинуетесь?
– В приказах Тирана всегда есть какой-то смысл.
– Редкостная покорность! Полоскание мозгов в двадцать шестом веке, судя по всему, достигло наивысшего расцвета.
– Никто мне мозги не полоскал.
– Значит, дело обстоит еще хуже.
– В наш век наконец все осознали то, что в ваше время отрицали: быть верховным властителем ужасно. Тот, кто соглашается на этот пост, жертвует собой во имя общего блага. Поэтому мы питаем к нему безграничное уважение.
– Даже когда его указы противоречат логике?
– Неважно. Власть должна быть – это жизненная необходимость. Мы бы больше навредили нашему делу, ослушавшись приказа свыше, чем подчиняясь приказу, который нам непонятен.
– То, что вы говорите, очень опасно.
– А поступать иначе еще опаснее. Нам пришлось пожинать плоды вашей демократии, и мы знаем, что говорим.
– Хотела бы я встретиться с вашим Тираном. Мне бы ему пару слов сказать.
– Вы думаете, что с Тираном можно запросто увидеться?
– Понятия не имею. Возможно, ему было бы интересно поговорить с кем-нибудь из прошлого. Если бы мне в двадцатом веке предложили поговорить с кем-нибудь из четырнадцатого, я была бы в восторге.
– Но Тиран очень занят.
– По-моему, большая наглость с вашей стороны принимать решения вместо него.
– Я не принимаю решений вместо него!
– Еще как принимаете. Вы только что объявили, что ему некогда со мной встречаться, даже не спросив его мнения. Какое неуважение к тому, кто жертвует собой ради вас!
– Позволить ему терять время на нелепую особу вроде вас – вот что было бы неуважением.
– Вы не правы, Цельсий. Я подам на вас в суд. И объясню Тирану, что держать меня под надзором бесполезно, а у вас есть дела поважнее.
– То, что у меня есть дела поважнее, само собой разумеется. Но как вы сможете доказать, что держать вас под надзором бесполезно?
– Я неопасна.
– Докажите это.
– Вам не кажется, что я похожа на человека с благими намерениями?
– Нет.
– Я неопасна, потому что у меня нет ни малейшей возможности принести вред.
– Это еще вопрос.
– Что значит – вопрос? У меня нет ничего, чем я могла бы навредить.
– Вредители всегда найдут способ навредить.
– Но я не вредитель. Вы разговариваете со мной, как с террористкой.
– Я говорю с вами, как с человеком, владеющим словом.
– Вы меня переоцениваете. Наоборот, это слово всегда владело мной.
– И тем не менее вы только что показали свое умение.
– Просто поменяла местами тему и предмет. Первый встречный сумеет проделать то же самое!
– Я не доверяю первым встречным. Таких больше нет. А вот вы похожи на первую встречную.
– Как вы смешно выражаетесь.
– Если вам весело – тем лучше.
– Ладно. Допустим, я вредитель. Но кому же, черт побери, я могу навредить? Если бы вы оставили меня одну с чернилами и бумагой, я бы ни с кем не стала встречаться…
– Оставить вас одну и позволить вам писать! Может, сразу дать вам радиопередатчик?
– Да кого, в конце концов, я могу предупредить? И о чем?
– Не настаивайте. Вы здесь в полной изоляции.
– И я не смогу писать до конца моих дней?
– Разумеется.
– Это подло! Вы не имеете права. Вы уже отняли у меня тех, кого я любила. Если вы отнимете еще и возможность писать, у меня совсем ничего не останется.
– Считайте, что уже ничего не осталось.
– Вы просто отвратительны.
– Не стоит преувеличивать. Что вы сейчас писали – то есть, имею в виду, тогда, 8 мая 1995 года?
– Вас это не касается.
– Отвечайте. Я хочу знать, заслуживало ли завершения то, что я не дал вам закончить.
– Идите в Главное Хранилище и прочтите мои книги, тогда узнаете.
– Подумайте головой! Если ваши книги и есть в хранилище, той книги там быть не может!
– Интересно почему?
– Потому что вы ее не дописали!
– Уже бывали случаи публикаций незаконченных романов.
– Вы меня умиляете. Расскажите же, о чем вы писали.
– Я не умею пересказывать свои книги.
– Тысяча против одного, что это была любовная история.
– Скорее можно сказать, что в этой истории помимо прочего говорилось и о любви.
– Так я и знал. Это была книжка для домохозяек. Ничуть не жалею о том, что помешал вам ее дописать.
– То есть, по-вашему, если где-то говорится о любви, значит, это история для домохозяек? «Тристан и Изольда», «Федра» – для домохозяек?
– Вы хотите убедить меня, что писали нечто подобное «Тристану и Изольде»?
– Я сейчас не о книгах. Мне хочется знать, существует ли еще любовь в двадцать шестом веке.
– Увы, такое вполне возможно. Кто знает, что творится в низших слоях общества.
– Иначе говоря, среди элиты эти древние обычаи уже не в ходу?
– Наша эпоха – время людей ответственных.
– Хотите сказать, что любовь дело безответственное?
– Самое безответственное из всего, что может быть. Посвятить всю свою жизнь, все внимание, все мысли одному-единственному человеку или двоим людям – я это называю бездарным правлением.
– Правлением!
– Нечего так на меня смотреть. Я управляю всем населением.
– Но что вам мешает при этом кого-то любить?
– Вы неверно задаете вопрос. Он позволяет предположить, что мне хотелось бы познать любовь. Но это не так: я счастлив, что это истерическое состояние мне чуждо. И прошу избавить меня от ваших насмешек и жалостливых взглядов.
– Успокойтесь, я и не собиралась. Я нахожу чудесным, что технократы, презирающие других, не знают любви. Но я-то, бедная сочинительница, познала ее и хочу вас уверить, что она причиняет страдания.
– Видите, я огорчен.
– Вижу, что вам наплевать.
– Я не постиг священных понятий и заблуждений прошлых тысячелетий. Как же ваше горе может меня взволновать?
– А вас вообще когда-нибудь что-нибудь волнует?
– Да. Когда рассуждение оказывается верным, когда умозаключения приносят реальные плоды.
– Я это понимаю. Вы разочаровали меня, Цельсий. Противопоставление разума чувствам – это общее место. Разум может волновать, согласна. Но почему же чувство не может быть движущей силой разума?
– Пустая болтовня. Расскажите лучше, что вы знаете о любви.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |