|
– Ну, а разве можно управлять тем, чего никогда не видел?
– Что бы изменилось, если бы он увидел все своими глазами? Чтобы понять суть трудностей, их надо пережить. Разве Тиран может переживать все на свете трудности?
– Значит, он управляет вслепую?
– Он прекрасно информирован.
– В таком случае власть принадлежит тем, кто снабжает его информацией.
– Не до такой степени, как в вашу эпоху. Ибо сегодня информация – прерогатива правящей олигархии.
– Вы не изобрели ничего нового. Многие режимы пользовались таким способом порабощения на протяжении веков.
– Однако имеется одно существенное отличие: мы не используем пропаганду, поэтому у нас Тиран именуется Тираном, а не «другом народа», «президентом» или иными глупыми и лживыми титулами.
– А за несогласие с властью наказывают?
– Если кто-то и высказывается о нас неодобрительно, до нашего слуха это не доходит. Нас эти речи ни в малейшей степени не беспокоят. Нам безразлично, поносят имя Тирана или нет.
– В целом эта система имеет все недостатки, кроме лицемерия.
– Думайте что хотите. Ваше мнение нас нисколько не интересует.
– Очень любезно с вашей стороны, но не будем отвлекаться. Что случилось с Югом?
– Как я могу ответить на подобный вопрос? Это обширная тема. Ведь вы спрашиваете, что случилось с большей половиной рода человеческого.
– Согласитесь, это не пустой вопрос.
– Пустой. На него придется отвечать слишком долго. Сама Шехерезада не отважилась бы за это взяться.
– Не торопитесь. У нас впереди гораздо больше тысячи и одной ночи. Нам с вами, Цельсий, целую вечность предстоит провести вместе.
– Я сейчас расплачусь.
– Об этом можно только мечтать!
– Зря вы думаете, что вам все позволено. Мы без всяких колебаний устраняем докучливых людей.
– Меня это не пугает. Для меня смерть стала бы облегчением. Нет ничего хуже промежуточного состояния. Жить, при том что в некотором смысле ты уже умерла, – невыносимо.
– Как же забавны приговоренные к смерти, заявляющие, будто они жаждут умереть. Вечно одно и то же: когда к ним подходят с капсулой цианида, они зеленеют от страха и молят о пощаде.
– Похоже, вы хорошо знакомы с процедурой казни.
– Я этого и не скрываю.
– Если вы такой откровенно бессовестный негодяй, что вам мешает четко и ясно ответить на мои вопросы?
– Когда вопросы касаются только меня, я отвечаю на них со всей охотой.
– А о ком вы не хотите говорить, не скажете?
– А вы мне не скажете, какое вам до этого дело? Почему вас волнует то, что случилось через несколько столетий после вас?
– Не так давно вы упрекали меня в том, что меня это мало интересует.
– Да, но вы задаете крайне неприятные вопросы, ответы на которые вам ничего не дадут.
– Позвольте мне самой судить об этом.
– Ни в коем случае.
– Поймите же, мы с вами только начали общую жизнь. Это как супружество в его худшем проявлении, поскольку мы не можем расстаться. И, к сожалению, мы молоды, до смерти нам еще далеко. Как же мы сможем провести следующие сорок лет, ни разу не заговорив о Юге?
– Этот предмет не столь важен. Я уверен, что множество людей прожило жизнь, ни разу о нем не упомянув.
– Если такие люди есть, я их и знать не хочу.
– А они вас знать не хотят. Впрочем, сегодня нет ни одного человека, который захотел бы с вами познакомиться.
– До чего ж вы злы на меня, это просто поразительно!
– Вы мне чрезвычайно неприятны, и я не вижу причин это скрывать.
– Вполне объяснимо, учитывая обстоятельства нашей встречи. А если бы мы встретились иначе?
– Мы бы не встретились. Если бы вы жили в наше время, то с малых лет принадлежали бы к низшим слоям общества. Люди элиты никогда не сближаются с теми, кого мы зовем «умственно неприкасаемыми».
– И какая же судьба уготована этим «неприкасаемым»?
– Лица женского пола доят китов и выкармливают страусов. Мужчины трудятся на бойнях, обрабатывают землю и охраняют склады.
– А рабочие?
– Рабочие относятся к высшей касте. Чтобы справляться с современными машинами, необходимо иметь высочайшую квалификацию.
– А служащие еще существуют?
– Нет. Вся административная система компьютеризирована.
– А как же поступают с теми, кто ни на что не годен?
– Их используют на заводах кроссвордов.
– Что, простите?
– Да. Мы пришли к выводу, что кроссворды, которые составляет компьютер, неинтересны. Составление кроссвордов остается единственной областью, где человек с низким уровнем интеллекта может превзойти машину. Поэтому для того, чтобы эти люди чувствовали себя полезными и не угрожали общественному спокойствию, мы создали множество заводов по производству кроссвордов, что позволило искоренить даже воспоминание о безработице.
– Ну, и… на все эти кроссворды есть спрос?
– Спрос можно создать. Мы привили страсть к кроссвордам среди 80–100.
– Среди кого?
– Среди людей с уровнем интеллекта от восьмидесяти до ста. Они составляют девяносто процентов населения.
– Средний показатель снизился по сравнению с моим временем.
– Да, но лучшие с тех пор стали еще лучше. Вернемся к 80–100 – именно они главная цель всякой ответственной политики, поскольку их большинство.
– По сути, эти люди – посредственность?
– Можно сказать и так.
– И вы считаете, что я из числа?
– Да вы просто одержимы своей персоной, не так ли? Успокойтесь. Совершенно очевидно, что вы овощ.
– Овощ?
– Так мы называем людей уровня 50–80.
– Честное слово, я предпочту быть овощем, нежели посредственностью.
– Вот и ладно!
– Не хотите ли меня развлечь? Расскажите, как вы называете разные группы населения.
– Людей уровня ниже пятидесяти нельзя по-настоящему назвать человеческими существами. Мы не смеем смеяться над этими несчастными, и для них мы подобрали абстрактное понятие: мы называем их воронками.
– Почему? Они их вместо шляп носят?
– Что вы такое говорите? И почему так развеселились?
– В мое время про сумасшедших говорили, что они ходят с воронкой на голове.
– И вас это смешит?
– Да!
– Мне никогда не понять юмора овощей.
– А им не понять вашего.
– Поскольку люди уровня 80–100 являются самой многочисленной группой, мы предпочитаем не давать им названия из опасения обидеть: они самые чувствительные. Мы называем их «80–100», цифры говорят сами за себя.
– А дальше?
– Дальше идут «пустоцветы» – уровень 100–120. Они недостаточно умны, чтобы войти в элиту, но и недостаточно глупы для посредственности. С ними у нас больше всего хлопот. Не совсем понятно, какое им найти применение, поскольку они не способны к послушанию. Мы пытаемся направить их в мир искусства.
– Искусство не имеет ничего общего с уровнем интеллекта!
– Это мнение овоща.
– Именно: я, овощ, была человеком искусства.
– Нет, вы были писателем.
– И к какой же группе вы относите писателей?
– Интерес к литературе проявляют любые слои населения. Существуют писатели-овощи, которые пишут для читателей-овощей, писатели 80–100, пустоцветы и так далее. Литература очень полезна для власти, ибо позволяет определить умонастроения разных интеллектуальных групп.
– Я бы хотела быть писателем-воронкой.
– Воронки не читают.
– Вот-вот.
– Лгунья! Вы всегда хотели, чтобы вас читали.
– В моем времени – да. Но писать для определенного интеллектуального слоя, будь он самым низким или самым высоким, мне противно.
– Какие мы нежные! Итак, продолжаю. Существует малая элита, она состоит из тех, чей уровень интеллекта – от 120 до 130. К этой группе принадлежат почти все юристы. Далее – элита, уровень интеллекта 130–150. Это врачи и инженеры. Затем следует большая элита с уровнем 150–190. Это математики и физики.
– Дайте я продолжу. Уровень выше 190 – это гении, такие как вы, Цельсий.
– Да, с той только разницей, что их не называют гениями. Их зовут просто грандами.
– Как в Испании?
– Да, только Испании больше не существует, а этот титул не имеет отношения к благородному происхождению.
– Это я уже заметила.
– Одна из прелестей нашей системы в том, что интеллектуальный уровень Тирана составляет 140. Он даже не входит в большую элиту.
– Да, почти слабоумный.
– Посмотрите лучше на себя.
– Простите, но я в жизни не слышала столь поразительной чепухи, как ваша классификация. Эта ваша нелепая интеллектуально-карьерная шкала – плод вопиющего тупоумия: даже в мою не самую утонченную эпоху никому бы и в голову не пришло внедрять такую примитивную и архаичную систему. И вообще у нас начали поговаривать о бесполезности тестов IQ.
– Знаете, что самое смешное? Если бы я причислил вас к грандам, вы бы сочли эту градацию совершенной.
– А к какой категории вы относите мистиков?
– Мистиков?! А почему не воздушных гимнастов?
– Отвечайте.
– Что за нелепость! Нет больше никаких мистиков. Откуда им взяться?
– А откуда вам знать, что их нет? Это же не профессия, и на лбу у них не написано.
– Ошибаетесь. У мистиков впалые щеки и глаза как у воронок.
– Глупое расхожее мнение. Большинство мистиков выглядели совсем по-другому.
– Но для чего вы хотите знать, что стало с мистиками? Пишете исследование об этнических меньшинствах?
– Мне кажется, что после всех ужасов, о которых вы даже не посмели мне рассказать, вновь возникла потребность в мистицизме.
– Не более чем в холере или чуме.
– А я вот уверена, что мистицизм расцвел буйным цветом. Но настоящий мистицизм, как истинная любовь, не выставляет себя напоказ, поэтому и не попал в вашу классификацию.
– Ваши пустые догадки просто восхитительны. Какая разница, есть мистики или их нет. Знаете, что сказал Сталин, когда ему сообщили о возражениях Ватикана: «Папа? А сколько у него дивизий?»
– Да я вам не про религию, а про мистицизм.
– Тем более. Некоторые религии откровений сумели объединиться в группы давления: так уже бывало, и не раз. Но мистики могут повлиять на будущее мира не более, чем охотники за бабочками.
– Да откуда вам знать?
– Не смешите меня.
– По-моему, если кто из нас и глупец, так это вы. Ни одна наука, ни один ум, даже такой, как ваш, не может позволить себе пройти мимо этой темы.
– Какой?
– Мистицизма. Незримого мира.
– Постойте… Уж не собираетесь ли вы говорить о Боге?
– Нет, это не тема для разговора.
– Тогда о чем вы толкуете?
– О том, о чем не говорят. О тех тревогах, о том, что недоступно нашему разуму и что будоражит нас, о том непостижимом и невыразимом, что слышится в переходах некоторых концертов Баха, что не дает уснуть по ночам и внушает мысль, что мы слепы и глухи…
– Женские штучки.
– Концерты Баха – женские штучки?
– Концерты Баха – произведения гения. Вполне естественно, что они приводят вас в трепет.
– Вот как? А вас, значит, не приводят? Вы сочиняете такие каждое утро, стоя под душем?
– Таланты у всех разные.
– Это точно. У Баха – музыка, у вас – извержения вулканов.
– Долго вы еще будете изрекать подобные глупости?
– Может, вы намерены оставить потомкам сочинения вроде «Менуэт для Везувия с оркестром – apocaliptico ma non troppo»?
– К чему вы клоните?
– Как вы можете думать, что творчество Баха или Моцарта вписывается в вашу интеллектуальную симптоматику? Как вы можете быть настолько глухи, чтобы не понимать, что за этим стоит нечто для вас непостижимое?
– И что же, по-вашему, я должен чувствовать?
– Страх. Я хочу, чтобы вы почувствовали страх.
– Страх перед чем?
– Перед тем, что я не осмелюсь назвать. Перед тем, что, возможно, не имеет названия.
– Я понял! Вы хотите внушить мне страх перед преисподней! Смех, да и только.
– Нет, у преисподней есть название. Стоит дать чему-то имя, как это перестает быть опасным. Я нисколько не сомневаюсь: в конце концов вам все-таки станет страшно.
– Вы прямо как статуя Командора из «Дон Жуана».
– Совесть у вас наверняка нечиста, поскольку вы так упорно все скрываете, но поскольку у вас это плохо получается, то, пожалуй, пример с «Дон Жуаном» – как нельзя кстати.
– По-вашему, я пытаюсь вас соблазнить?
– Дон Жуан не больше вашего любил женщин. Но ему нравилось нарушать правила.
– Я сам устанавливаю правила, поэтому нарушать их мне неинтересно.
– Вы разве не знаете, что существуют вечные законы, против которых вы бессильны?
– К нам вновь пожаловала наша Антигона двадцатого века. Представьте себе, вечных законов не существует, и ответственность – мой единственный критерий оценки.
– Повторяю, однажды вам станет страшно. Вы даже не поймете почему, но испугаетесь, и никакие красивые слова об ответственности не вернут вам покой. Когда это случится, я не хотела бы оказаться на вашем месте.
– Вы говорите так, будто я во всем виноват! Но я тогда еще не появился на свет.
– В эпоху геноцида?
– Это был не геноцид, а уничтожение, простое и неприкрытое.
– Извините, убийство всего населения Юга, по-моему, иначе как геноцидом не назовешь.
– А мы называем это событие по-другому.
– Черт. Значит, так и было? А я-то ляпнула наугад – вдруг вы клюнете. Никогда бы не подумала, что…
– Это был не геноцид, а уничтожение.
– Цельсий, цинизму тоже есть предел. Наплевать, как вы называете это – геноцидом, уничтожением или ерундой. Это омерзительно, как ни назови.
– Омерзительно было бы, если бы убили каждого десятого южанина.
– Каждого десятого? Так вы, получается, уничтожили всех южан до последнего!
– Нет, вы не поняли. Наше решение основывалось на доводах разума. Мы пришли к выводу, что Юга больше не будет.
– Что?
– Юга больше нет, и все.
– Вы хотите сказать, что на Юге никого не осталось?
– Нет, я же говорю, Юга больше не существует. В двадцать втором веке люди не захотели принять на себя такую ответственность, ведь речь шла о двух третях населения земли. Человечество бы не выдержало такого непомерного груза вины. Проблема была решена с размахом и в то же время с умом: судно пошло ко дну вместе с экипажем. Что стало с населением Юга? Поскольку Юга не существует, ваш вопрос лишен смысла.
– Напротив, ваш ответ – бессмыслица! Как это у вас выходит, что Юга больше нет? Этого невозможно!
– Дорогая моя, вот уже четыре столетия как это возможно, и ваша моральная поддержка в данном случае не требуется.
– Да я уже даже не про мораль, я вам про логику говорю. Если есть север, восток и запад, юга просто не может не быть.
– Да вы, оказывается, любите логику? Прекрасно, я тоже. Будем рассуждать логически: возьмем Помпеи. Что такое знаменитый парадокс лжеца в сравнении с парадоксом Помпей? Извержение вулкана произошло год назад – уж я-то знаю, ведь я сам его устроил. А вы из глубин своего двадцатого века знаете, что Помпеи были погребены под пеплом и лавой 24 августа 79 года нашей эры – то есть за много веков до нашего вмешательства. Это же абсурд, согласитесь? Логически совершенно бессмысленно, верно?
– Не только логически.
– Всему свое время. Будем исходить из того, что всякий порядок мыслей подчиняется логике. Я хочу, чтобы вы согласились с тем, что парадокс способен стать реальностью. Вы не можете этого отрицать – само ваше присутствие здесь тому подтверждение. До двадцать второго века все думали, что парадоксы – это лишь абстрактные рассуждения, интересные только любителям странных идей. Однако нет, парадоксы сыпались как из рога изобилия, в грамматике и вообще в жизни: их создавали из чего угодно.
– Вы не правы: нельзя решить, что дважды два будет пять.
– Нет, можно. Как вы можете отрицать то, что подтверждено четырьмя столетиями? Отсутствие Юга, может быть, и нелепо, но если эта нелепость признается всеми в течение четырехсот лет, это называется реальностью. И это существует.
– Ага. Лучше не буду спрашивать, какое давление оказали политики на людей, чтобы запретить им возражать вслух.
– Очнитесь, бедное дитя. Никогда еще выжившая часть человечества не встречала идею с таким восторгом и облегчением. Я уже говорил, люди не смогли бы вынести такое бремя вины. А здесь им предлагали замечательный выход: «Геноцид? Какой геноцид? Население Юга? А что такое Юг? Его нет. Никогда о нем не слышали».
– Лицемерие дошло до такой степени?
– Это не лицемерие. Это инстинкт самосохранения. Похоже, вы не понимаете, насколько необходимо было уничтожение Юга. Вы недавно сказали, что ось север – юг, разделяющая обеспеченных и нищих, просто ужасна. И со временем все только усложнялось. Дольше невозможно было терпеть. Нашествие бедняков стало не просто угрозой, а реальной опасностью, исчисляемой в цифрах.
– Вы пытаетесь оправдать случившееся – или мне чудится?
– Нет, я просто рассказываю, что произошло. В середине двадцать второго века человечество очутилось перед выбором: какую категорию людей принести в жертву? Инвалидов? Их не так много. Китайцев? Они слишком сильны. Самых некрасивых? Чересчур расплывчатое понятие. Интеллектуалов? Они забавны. Толстяков? Их все любят. Но к чему далеко ходить, когда есть такие неприятные люди, как бедняки? Бедняки, фу! Они отвратительны. Знаете, почему бедных ненавидели? Потому что из-за них появлялись угрызения совести. Когда встречаешь дурнушку или идиота, ты не чувствуешь себя виноватым: дурнушка и есть дурнушка, а идиот таким уродился. Но, столкнувшись нос к носу с бедняком, невольно подумаешь: «Если бы я отдал ему половину того, что имею, он бы перестал быть бедным». Это ведь тоже логично.
– Меня тошнит.
– Почему? Вы этого не знали? В ваше время тоже ненавидели бедных.
– Не все.
– Исключения были большой редкостью. Недостаточно тратить деньги на благотворительность, чтобы доказать, что любишь бедных. Поверьте, в середине двадцать второго века, когда речь зашла о том, кем пожертвовать, никто долго не думал. Наконец-то не останется бедных! Можно будет спокойно есть и без опаски включать телевизор. Из почтового ящика больше не вывалится ворох бумажек с рассказами о страданиях перуанских детей – что нам за дело до перуанских детей! Кто вообще выдумал этих перуанских детей? И с чего вдруг этим перуанцам вздумалось иметь детей? На их месте я бы понял, что не следует заводить детей. И вообще что за нелепость быть перуанцем, в самом деле, я-то разве перуанец? И от меня ждут, что я отдам свои деньги этим людям?
– Ну, а поскольку перуанцев больше не существует…
– Вот именно, их больше нет. Как нет суданцев, нигерийцев, бразильцев, сомалийцев и так далее. Мы наконец-то оказались в своей компании.
– Это отвратительно.
– Ладно, ладно. Полагаю, у себя в 1995 году вы не были матерью Терезой из Калькутты, так что вряд ли имеете право возмущаться.
– Просто не могу поверить. Подобные вещи выше моего понимания.
– Не возьму в толк почему. Ваш век был хорошо знаком с геноцидом.
– Это нельзя сравнивать.
– Неужели? Может, объясните, в чем разница?
– В размахе!
– Разве убийство пятидесяти миллиардов человек так существенно отличается от убийства двадцати миллионов? Как же вы мелочны в своих суждениях! Нет, истинное различие между геноцидом двадцатого века и уничтожением в двадцать втором надо искать в интеллектуальной области. Люди двадцать второго века попросту уничтожили определенную умственную категорию. И весьма существенный – Юг. Планете словно провели трепанацию черепа.
– Вы правы. Как можно жить без Юга? Я уж молчу о логике. Разве не Юг был солью земли? Я долгие годы провела на юге, их, конечно, нельзя назвать счастливыми, но тогда я острее, чем когда-либо, ощутила жизнь. Разве отправиться на юг не означает прикоснуться к средоточию жизни?
– Я тоже так думаю.
– Поговорим о вас, Цельсий. То, что равнодушная чернь согласилась с исчезновением Юга, меня не так уж и удивляет. Но вы! Вы, образованный человек, вы, которого я не люблю, но ценю за глубокий ум, – вы, Цельсий, специалист по Древнему Риму, который не может не знать, что Юг был колыбелью цивилизации – как же вы можете жить, зная об этом чудовищном злодеянии?
– Способность человека сопротивляться ужасной действительности поистине поразительна.
– Но неужели вы не страдаете? Другие сумели исключить Юг из своих умственных категорий, наверное, им это помогло. Но вы же так много знаете – как вы можете мириться с этим? Ведь, если я правильно поняла, Южной Италии теперь тоже нет?
– Действительно. Двадцать второй век поступил подобно Христу: он остановился в Эболи.
– Италия, Цельсий! Ваши охотничьи угодья! Я начинаю вас узнавать: такого циника, как вы, исчезновение Филиппин и Либерии вряд ли лишит сна. Но ведь руку подняли на ваш Древний Рим! Разве для вас это не было ударом?
– Вам лучше других известно, как я поступил. Или вы забыли?
– Помпеи?
– Именно. Мы все время к ним возвращаемся.
– Расскажите об этом.
– Вы бы сами легко могли рассказать об этом. Я родился тридцать семь лет назад. Очень скоро меня признали самым способным ребенком моего поколения. Мне рекомендовали заняться физикой, как всякому высокоразвитому уму. Мне нравилась эта наука, но хотелось чего-то большего. Я стал просить, чтобы меня посвятили в самое сокровенное знание, доступное лишь нескольким грандам: в науки об античном мире.
– Понятное дело. Нетрудно догадаться, что начиная с двадцать второго века история Античности стала тайной за семью печатями.
– Как и все, что происходило на Юге.
– То есть таким образом вы и узнали о существовании Юга?
– Никогда не забуду той минуты. Мне было семнадцать, и открытие Юга было подобно озарению, я словно почувствовал мощный удар. Я пережил тяжелый кризис. Целую ночь я страдал от безмерной ненависти к человечеству.
– Приятно слышать, что в двадцать шестом веке еще случаются подростковые кризисы.
– Ярость терзала меня. Утром я принял грандиозное решение: раз мне уже не исправить того, что произошло, я, Цельсий, спасу от гибели дивный образец Юга.
– Его еще надо было выбрать.
– Верно. Не знаю, представляете ли вы себе, каково это – делать подобный выбор. Учитывая наши скудные энергетические запасы, я не имел права на ошибку: мне нужно было найти уникальное и совершенное место, которое до скончания веков стало бы последним обломком Юга, последним воспоминанием о том, где зародилась и погибла цивилизация. Миссия, которую я на себя возложил, страшила меня! Мне было всего семнадцать.
– Вы меня удивляете. Похоже, вас больше заботил выбор объекта, а не научные методы его… извлечения.
– Именно! Поскольку метод зависел от того, какой объект я выберу. Я не Господь Бог; если бы рядом с Помпеями не было вулкана, мне пришлось бы изобретать нечто иное.
– Но как вы смогли провести такие исследования, если в вашем распоряжении не было ни земель Юга, ни географических карт? Думаю, я не ошибусь, если предположу, что Юг не обозначен ни на одной карте?
– Как можно обозначить то, чего давно не существует?
– В том-то и дело. Поэтому я и спрашиваю, как вы искали.
– С помощью древних текстов. Как же еще.
– Что это были за тексты? Мне не по себе при мысли, что я о них ничего не знаю.
– Не жалуйтесь: благодаря извержению Везувия ваша эпоха получила куда больше текстов о Помпеях, чем наша. Мне пришлось проявить немалую проницательность, чтобы среди стольких упомянутых в документах городов найти тот, который стоило спасти от забвения.
– Откуда взялась такая уверенность? Вы же не видели других городов.
– Нашел некоторые указания. Я придирчиво изучил переписку древних римлян: письма, отправленные из Помпей, показались мне бесподобными. Несмотря на все мое восхищение римлянами, должен признать, что им не хватает изящества и легкости. Недаром именно они стоят у истоков западного права. Они великие спорщики, как древние боги: это отражается в их речах и посланиях. Однако письма, написанные жителями Помпей, словно вышли из-под пера блистательных греков.
– Если греки вам нравятся больше римлян, надо было выбрать греческий город.
– Давайте проясним. Во-первых, как вам известно, Помпеи можно считать греческим городом. Во-вторых, я не отдаю предпочтение грекам перед римлянами. Нужно быть филологом, метафизиком, художником или сексуальным маньяком, чтобы предпочитать греков римлянам.
– И правда, ни с одним из вышеперечисленных типов вы не имеете ничего общего.
– Я человек своего времени, более того, я политик.
– В семнадцать лет вы уже были политиком?
– Нет, но я знал, что мою затею не осуществить, если я не стану человеком власти, то есть человеком ответственным. Потому я и предпочитаю римлян.
– А ведь ваша тирания заимствована у греков.
– Да, у тех самых греков. Ведь обычно, когда говорят о политическом устройстве Древней Греции, имеют в виду Перикла. А Перикл, вопреки утверждениям славных филологов, черпающих вдохновение в барельефах и изящных синтаксических конструкциях, создал худшую в мире систему власти. Впрочем, именно во времена Перикла начался упадок Греции. И когда ей пришлось распоряжаться обширными территориями, тут-то и проявилась ограниченность ее политических знаний. А римляне показали себя весьма умелыми правителями.
– Эти размышления и повлияли на ваш выбор?
– Ну да. Я хотел, чтобы город нравился и с точки зрения искусства, и с точки зрения политики. Открытие Помпей стало мне наградой. Оно так меня взволновало, ведь я вел исследования вслепую: чтобы почувствовать этот город, я мог опираться только на письменные свидетельства. Изучая тексты, я словно мало-помалу очищал город от песка. И влюбился – единственный раз в жизни. Мне было восемнадцать лет.
– Чудной вы все-таки тип.
– Потому что влюбился в город, а не в женщину? Полагаю, я куда разумнее других.
– С этим я, пожалуй, соглашусь.
– Я был опьянен своим замыслом: мне предстояло совершить то, что Яхве сделал для Ноева ковчега, но задача была гораздо труднее, ибо я должен был действовать с опозданием на двадцать веков. Масштабность идеи воодушевляла меня. Я погрузился в учебу – не только чтобы технически реализовать свой проект, но, главное, чтобы представить его властям. Без одобрения Тирана ничего бы не получилось. Мне требовалось его согласие, а для этого следовало войти в круг избранных. Вам известно, насколько успешно я выдержал испытания.
– Вы начинаете мне казаться не таким уж презренным типом.
– Правильнее было бы восхищаться мной. С тех пор как мы встретились, вы без конца меня оскорбляете. Похоже, вы не понимаете, что я единственный из людей, кто за последние четыреста лет хоть что-то сделал для Юга.
– Надо признать, вы стали действовать довольно странно.
– Возможно. Надеюсь, вы понимаете, что иначе было нельзя? Как я мог воскресить частичку Юга, если бы сначала не подверг ее испытанию огнем?
– Право же…
– Вот видите. Прежде чем объявлять современные методы бесчеловечными, задумайтесь, есть ли у нас выбор.
– Вы легко получили одобрение Тирана?
– Для этого я подготовил несокрушимые аргументы. Я готовил их десять лет – так, чтобы Тиран, ознакомившись с ними, не смог мне отказать. Самым трудным было сделать так, чтобы никто из олигархов не наложил на проект свое вето. Обычно, если в документах появлялось слово «Юг», это сразу расценивали как политическую дерзость. В моем же случае Юг был основой всего дела. Мне пришлось рассыпать жемчужины софистики и дипломатии, чтобы мою работу приняли.
– Какие же аргументы вы использовали?
– Вы будете смеяться: я построил свою речь на полном отрицании собственного идеала. Ее первая часть достойна Катона Старшего, с той существенной разницей, что я предлагал уничтожить то, что и без того было уничтожено. Я подталкивал колесницу в пропасть, изощрялся в бранных словах, описывая этот мир голодранцев, прокаженных, нищих, лодырей, развратников, плодящихся как кролики, волосатых горлопанов, разносчиков малярии, смердящих зобастых болтунов – одним словом, южан. Этот вид был язвой на теле планеты, и его уничтожение было столь же необходимо, как ампутация гангренозной конечности – таков был смысл моей диссертации, которую я написал с красноречием Жозефа де Местра [20].
– Вы прикинулись заклятым врагом Юга, чтобы усыпить всеобщую бдительность?
– Нет, я предлагал свой проект, как закономерный вывод своих обвинений. Я говорил примерно следующее: «Беда в том, что История позабыта. Грядущие поколения не будут знать, за что мы так ненавидели Юг. Они могут отыскать его и попытаться восстановить. Чтобы избежать столь колоссальной ошибки, воскресим этот город изнеженности и сластолюбия, этот символ упадка, которым были Помпеи».
– И они клюнули?
– Я слыл величайшим знатоком Древнего Рима. К моему мнению прислушивались. А название моей работы просто не могло им не понравиться: она называлась «Источник заразы». Существует ли слово, способное сильнее напугать правителя, именуемого современным? Источником заразы был Юг: от него следовало защититься способом, который я имел смелость назвать «показательной гомеопатией». Название говорило само за себя: воскресить небольшой очаг заражения, чтобы навсегда отбить желание восстанавливать подобную цивилизацию.
– Надеюсь, в этом храме нет подслушивающих устройств?
– Не бойтесь: я возглавляю также секретные службы. Чтобы защититься от какого-то учреждения, достаточно стать его руководителем.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |