Катилинарии. Пеплум. Топливо 12 страница

– Так это благодаря вашим секретным службам до вас дошла моя злополучная гипотеза насчет Помпей?

– От вас ничего не скроешь.

– У вас есть экран, показывающий прошлое?

– К сожалению, нет: у нас так и не получилось передать изображение. Все из-за того, что скорость света слишком велика: она, если можно так выразиться, неуловима. А вот скорость звука – вполне доступна: мы улавливаем звуки из прошлого с величайшей точностью. Таким образом, я записал ваш разговор, но не видел вашего лица и был потрясен, увидев, насколько вы некрасивы.

– Бедный Цельсий, я так вам сочувствую.

– Именно из-за отсутствия изображений прошлого произошли небольшие технические сбои, например извержение Мон-Пеле.

– Не разбив яйца, омлет не приготовишь.

– Я думал, что сойду с ума. Год за годом исполнение проекта откладывалось: из-за несовершенства технологии существовала опасность вызвать слишком сильное извержение с серией подземных толчков, и тогда я разрушил бы Помпеи, вместо того чтобы укрыть их под защитным слоем лавы. Я вел себя, как нетерпеливый влюбленный, жаждущий познать красоту своей возлюбленной. Кроме знаний, ничто не позволяло мне вообразить ее лицо и улыбку. К тому же я жил в страхе, как бы кто-нибудь из олигархов не догадался о политической ошибочности моего проекта и не наложил вето задним числом. Вы были неправы, подозревая меня в противостоянии Тирану: мои единственные настоящие враги – это люди равные мне, три олигарха.

– Так вас всего четверо! Вот олигархия, достойная своего названия.

– Если бы вы знали, как искусно я притворялся, чтобы сохранить их доброе отношение ко мне! Как унизительно нуждаться в поддержке тех, кто стоит неизмеримо ниже тебя!

– Ваш интеллектуальный коэффициент выше, чем у них?

– Вовсе нет. Но на нашем уровне умственного развития эмоции вновь занимают отведенное им место. Я единственный среди них способен испытывать чувства.

– Наверное потому, что вы самый гордый.

– А это как-то связано? Впрочем, возможно. Хотелось бы в это верить. В конечном итоге 24 августа прошлого года мы смогли привести механизм в действие. Столько лет работы ради одного часа извержения! Это пьянило как безудержное мотовство.

– Наверное, непросто устроить извержение вслепую.

– Дорогая моя, кому вы это говорите! Не знаю, какое чувство было сильнее – восторг или страх: ведь только потом, увидев результат, мы смогли бы оценить возможный ущерб. Управлять потоками лавы, опираясь лишь на слух, – это незабываемо! Крики жертв очень помогли нам определить верное направление: если их становилось мало, значит, мы отклонились в сторону деревни.

– Какой ужас!

– Вопли были душераздирающие. Две с половиной тысячи лет назад умирающие кричали точно так же, как сейчас, и это растрогало меня. Мне казалось странным, что интонации тревоги и отчаяния в голосах этих людей так хорошо мне знакомы. У меня в глазах стояли слезы.

– Я вас ненавижу.

– Напрасно. Если бы Землю населяли люди с куриными мозгами вроде ваших, никто бы не покушался на права человека, это верно, однако никто и никогда не создал бы ничего прекрасного.

– В мою эпоху эта теория уже существовала, но я в нее не верила.

– Вам еще не хватало доказательств, чтобы в нее поверить.

– Вы шутите? Теперь я накопила их предостаточно, чтобы в нее не верить.

– Ваша манера расставлять там и сям личные местоимения уже в двадцатом веке была архаизмом.

– Это я нарочно. Двадцать шестой век вызывает во мне яростное желание погрузиться в архаику.

– Погрязнуть в архаике, если выражаться точнее. Ну а я, знаете ли, поступил иначе: я извлек из пучины смерти город, которого уже не существовало. Вы недавно упомянули об археологах: да они просто дети! Только и умеют, что копать ямки да ставить метки. И для этого им понадобилось высшее образование!

– Вы прекрасно знаете, что все было гораздо сложнее.

– Ну да, это настолько сложно, что сами они почти никогда не могли определить, где вести раскопки. Чаще всего они бросались туда, где строители метро или земледельцы уже случайно наткнулись на какой-нибудь необычный предмет. Дилетантство чистой воды.

– Действительно, некий крестьянин в девятнадцатом веке так и обнаружил развалины Помпей. Вы же умный, Цельсий, объясните, каким образом люди дважды нашли этот город.

– Думаете меня смутить, да? Деточка, рискованное безрассудство авантюристов прошлого никоим образом не противоречит великим свершениям нашей эпохи. Пока ваш не тронутый наукой разум не усвоит, что две противоположные истины могут сосуществовать во времени, вы ничего не поймете.

– А у вас есть доказательство той чепухи, которой вы меня пичкаете?

– Доказательство какой именно «чепухи» вы желаете получить?

– Ну, прежде всего я не уверена, что Помпеи вообще существуют.

– Простите, что?

– Ведь я никогда там не была. Может, меня обманули.

– Погодите. Если мои сведения верны, то вы не космонавт.

– Вас верно проинформировали.

– Стало быть, вы не бывали на Луне?

– Насколько я помню – нет.

– Значит, если следовать вашим рассуждениям, Луны не существует.

– Возможно. Вообще эта Луна мне всегда казалась подозрительной: круглый год меняет форму. Галлюцинация, не иначе.

– Вы издеваетесь, это ясно.

– Вовсе нет. Знаете, из-за своей патологической доверчивости я научилась быть осторожной. И правильно сделала, потому что не раз видела, как рушатся убеждения. Например, в детстве я считала, что у взрослых в мозгу есть нечто такое, чего нет у детей, – какой-то нарост, который со временем образуется и у меня в голове. Эта истина казалась мне незыблемой: если не эта загадочная железа, как объяснить странное поведение взрослых? Потом я выросла, но железа у меня в мозгу так и не появилась. С тех пор я научилась во всем сомневаться.

– Милое дитя, вы, оказывается, придаете большое научное значение своим детским воспоминаниям – это трогает до слез. Может, когда вам было четыре года, ваш старший брат рассказывал вам какие-нибудь небылицы, которые помогли бы вам убедить меня, например, что вода не кипит при ста градусах, что прямого угла не существует или в чем-то еще столь же необыкновенном?

– Смейтесь, смейтесь. И найдите хотя бы одно логическое доказательство – я подчеркиваю, логическое – того, что Помпеи существуют.

– Но… это бессмыслица. Всем известно, что Помпеи существуют.

– «Всем известно, что…» – какая-то у вас пужадистская [21]логика. Худшего аргумента быть не может. Более того, из ваших слов можно заключить, что человечество прожило по меньшей мере шесть веков, ничего не зная о Помпеях. Экзамен не сдан, приятель.

– Но я, стоящий сейчас перед вами, видел Помпеи собственными глазами.

– Откуда я знаю, может, вы обманщик?

– Тех, кто видел Помпеи, миллионы.

– Может, это миллионы обманщиков.

– В вашу эпоху миллионы людей тоже видели Помпеи.

– В мою эпоху тоже были обманщики.

– А Плиний Младший – тоже обманщик?

– Я почти уверена. В 1995 году на ярких примерах было доказано, что знаменитые римские летописцы обожали дурить публику.

– Ну и горазды же вы чепуху молоть!

– Докажите.

– Объясните хотя бы, какой смысл этим людям – миллионам людей – врать вам о Помпеях.

– Смысл? Вы прямо как ребенок, Цельсий. Смысл тут ни при чем. Главное – удовольствие.

– Почему же тогда все они говорят одно и то же?

– Отличный розыгрыш, вот и все.

– А фотографии? Вы не видели фотографии Помпей?

– Монтаж. Плевое дело.

– А те, кто там побывал и пришел в восторг?

– Самовнушение. Или пропаганда.

– А если я отвезу вас в Помпеи посмотреть на руины?

– Я бы сказала, что вы прикинулись почтальоном Шевалем [22]. Что это вы со своими подручными сами потехи ради соорудили эти руины.

– Скажите, над кем именно вы насмехаетесь?

– А вы? Я просила вас прибегнуть к простой логике, чтобы доказать, что Помпеи существуют, а вы приводите какие-то жалкие гуманистические доказательства. Разве вам неизвестно, что ложь – общий знаменатель человечества? И вы хотите, чтобы я вам поверила?

– Берегитесь, еще немного, и у вас появится фингал под глазом.

– Ну конечно, когда у выдающегося ученого, чей коэффициент интеллекта приближается к 200, исчерпаны аргументы, он лезет драться. Цельсий, дружочек, в вас столько человеческого, что меня это успокаивает.

– Так вот чего вы хотели? Чтобы доказать, что я человек, вы изображали недоверие?

– Ничего я не изображала, и плевать мне на то, человек вы или нет. На самом деле я вас испытывала. И не без удовольствия констатирую, что вы проиграли. Потому что, если нет никакого логического доказательства, подтверждающего существование Помпей, ваши объяснения немногого стоят. Однако существует неоспоримый аргумент, аргумент, который возьмет верх над любыми доводами, а вам не хватило ума им воспользоваться.

– Боюсь даже представить себе…

– Я верю, что Помпеи существуют, потому что они прекрасны.

– Красота – не критерий истины.

– Ошибаетесь. Истинно то, что прекрасно. Остальное – выдумки.

– Критерии красоты расплывчаты.

– Истины тоже. Существует лишь один закон: истинно то, что прекрасно. Фрина оправдана, потому что она прекрасна: ее красота внушает не сочувствие, а веру. Ее красота заставляет ей верить. И это правильно.

– Значит, я прав, что не верю вам, потому что вы некрасивы.

– А я права, что не верю в ваши шесть столетий уродства, о которых вы мне рассказали.

– Вы уже и в Историю не верите?

– С этой минуты я буду верить только в то, что прекрасно. Неважно, найдутся ли у меня последователи, однако я надеюсь, да, я очень надеюсь, что настанет великий день, когда люди наконец-то заметят, что эти тысячелетия кошмара были ложью, а нескончаемые ужасы – бредовой фантазией ущербных умов, и что, в сущности, ничего не было, не происходило, не существовало, за исключением редких, едва заметных вспышек красоты – несколько минут в Ионии (ой, простите, это же на юге!) или, например, встреча Данте и Беатриче.

– Почему именно их встреча, а не чья-нибудь еще?

– Потому что Беатриче было девять лет. Потому что Данте готовил апокалипсис.

– Вы надеетесь на апокалипсис, не правда ли?

– Тысячу раз предпочла бы конец света тому, о чем вы мне поведали. Впрочем, что мне мешает думать, что он уже произошел?

– Понимаю. Хотите вновь начать логическое состязание, чтобы я доказал вам обратное?

– Бесполезно, приятель. Все и так очевидно. Апокалипсис уже случился. Мир без Юга – несуществующий мир. Какое облегчение! Вселенной больше нет. Шутке конец.

– Раскройте глаза. Мир не погиб, потому что мы живы и мирно беседуем.

– Это еще вопрос. Вы мне кажетесь химерой, как и ваше голографическое одеяние.

– А вы сами? Не можете же вы сомневаться в собственном существовании!

– А что мне мешает? Знали бы вы, сколько раз я в нем сомневалась еще с детства! Если честно, я считаю себя такой же хрупкой, как и все, что меня окружает.

– Чего вы добиваетесь? К чему нас приведет это тотальное недоверие?

– К признанию очевидной истины, Цельсий, которую вы, похоже, скрываете от самого себя: произошел конец света. Все кончено.

– Да нет же! Ежедневно происходят миллиарды разных событий!

– Неужели? И каких же?

– Люди рождаются, умирают, сдают экзамены…

– Вот именно: ничего не происходит. Наступил конец света.

– Но в ваше время было то же самое!

– Возможно, конец света случился еще в мое время.

– Вы не дорожите теми, кого якобы любили.

– Я не мелочна. Я люблю их, даже если их не было на свете. А вас, существуете ли вы или просто мне померещились, я презираю.

– Вы меня презираете! Вы меня презираете после всего, что я вам рассказал! Анекдот! Я – единственный в своем роде, двадцать лет жизни и свой могучий ум я посвятил достижению благороднейшей из целей, а вы меня презираете!

– А как мне вами восхищаться, если Помпей не существует? Разве вы не понимаете, что слишком поздно восхищаться? Я уже сказала, все кончено, конец света наступил. Смиритесь, вас больше нет!

– Ей-богу, она возомнила себя пророком.

– Да нет же, не пророком. Пророк говорит о будущем, а я – о прошлом. Я нахожусь в выигрышном положении – могу наблюдать апокалипсис и написать мемуары о конце света: кое-кто из историков дорого бы дал, чтобы оказаться на моем месте! И наблюдательный пост у меня всем на зависть: я могу одним взглядом охватить все произошедшее, словно Иоанн Богослов, – только ему это удалось благодаря не вашим махинациям, а божественному трансу.

– Она возомнила себя святым Иоанном. Плохо дело!

– Еще в детстве я часто размышляла о конце света и хотела знать, переживу ли я его – или, скорее, умру, когда он случится. Я пыталась представить, как это произойдет; одно из моих предположений заключалось в том, что мы ничего не почувствуем, что будем заниматься обычными делами, даже не заметив, что вселенная и наш мир исчезли. Говорят, людям после ампутации кажется, будто отрезанная конечность по-прежнему на месте: похоже, нам уготована та же судьба. Ампутированные конечности – это вы и я, которых больше нет, которых никогда и не было, но которых бесплотные связки все еще соединяют с великим вселенским разумом.

– А он, получается, жив?

– Нет, он погиб.

– Но все-таки продолжает управлять нами?

– Что мы знаем о смерти? Вы, знающий все, что только возможно, – что знаете вы о смерти? Вам никогда не приходило в голову, что можно умереть незаметно для самого себя?

– Нет.

– До чего же вы узколобый! Если люди умирают во сне, разве не может быть, что они просыпаются по ту сторону, не зная о том, что произошло? Почему они должны верить в свою смерть? Еще при жизни человеку так тяжело представить, что однажды он умрет, так почему же он должен смириться с этим после кончины? К тому же всегда найдутся люди рассеянные – они-то, наверное, и становятся призраками: в минуту смерти их мысли где-то витали, так что они ничего не заметили.

– А еще есть сумасбродки, которые считают себя умершими, хотя на самом деле живы.

– Предположим, я жива. Это не доказывает, что мир все еще существует.

– Ваше восприятие жизни несостоятельно. Вы словно сыр, в котором чересчур много дырок, так много, что сыра не хватит, чтобы соединить дыры между собой.

– Но тогда это будут уже не дыры, а пустота.

– Я тоже так думаю. Вы строите свои теории на пустом месте.

– Может, для отправной точки это не так и плохо.

– Знаете, эта ваша псевдонаука не вызывает большого интереса. Ваши рассуждения ни к чему не ведут.

– Милый Цельсий, по-моему, вы чересчур чувствительны для человека, утверждающего, будто между тем, что имело место, и тем, что не имело места, та же разница, что между минус нулем и плюс нулем. Вы не по себе от того, что следует из этой теории. В конце концов, был конец света или его не было, – кому до этого дело? А вам, значит, не все равно – быть или нет? Может, вы помешаны на собственной персоне?

– Стоп. Довольно. Вы переходите все границы.

– Придется терпеть, дружок. Я же вам говорила, у нас впереди еще как минимум лет сорок совместной жизни. Теперь я знаю, что конец света наступил. А значит, от судьбы нам никуда не деться. Вы и я, Цельсий, мы вместе навечно. Вечность, Цельсий! Кошмарное супружество, которое нельзя аннулировать. Каждое утро, просыпаясь – если после апокалипсиса людям дано спать, – вы будете видеть мое лицо. На протяжении всей вашей не-жизни вам постоянно придется созерцать мое уродство. Впрочем, даже сочти вы меня красивой, через два года я бы уже надоела вам до тошноты. Но это продлится не два года, не двадцать, не двести, а будет всегда, всегда, всегда. И вам вечно придется терпеть мои разговоры, пустые и бессмысленные – я это знаю, – и чем дальше, тем больше они будут вас раздражать, а вы даже не сможете меня убить, потому что я уже умерла.

– Какая удача, что это ваши обычные бредни: более отвратительной судьбы не придумать.

– А вы докажите мне, что это бредни! Докажите! На той стадии умственного развития, которой я достигла, больше ничего не существует. Как же, по-вашему, мне не верить в конец света?

– Вы говорили, что истинно только то, что прекрасно. Если такова ваша теория, то знайте: красота еще существует. Вы не дали мне завершить рассказ, перебили меня на самом интересном месте – когда я наконец увидел лицо своей возлюбленной.

– Помпеи.

– Помпеи. Этот город следовало бы именовать Эвридикой, потому что я был для него гениальным Орфеем. Пришлось ждать три дня, пока лава остынет и затвердеет. Двадцать седьмого августа мы с моей командой сели в рейдовый катер, опьяненные мыслью, что мы вот-вот пересечем незримую географическую границу. Страбон был прав, говоря, что география – понятие философское: в головах у нас поднялась буря, когда остался позади знаменитый Эболи! Изумление от этой встречи с небытием, которое я даже не смог бы вам даже описать, ибо ни одно слово: ни «ноль», ни «ничто», ни «пустота» – не способно это выразить. И мертвая тишина в отсеке. И вдруг у нас захватило дух: перед нами возник пейзаж, пейзаж ужасающий, это верно, но не имеющий ничего общего с небытием.

– Везувий, наверное, еще курился…

– Мы даже не взглянули на наш рабочий инструмент. Наш взор приковали серые и черные холмы неопределенных и резких форм, служившие покровом для моей возлюбленной.

– Сколько времени у вас ушло на то, чтобы очистить любимую от лавы, не повредив ей?

– Четыре минуты.

– Четыре минуты! В мое время понадобилось бы четыре месяца!

– Слово «прогресс» не всегда бессмысленно. Зачастую на место ушедшей в прошлое профессии приходят высокие технологии. Археология была упразднена в двадцать втором веке – понятно почему, – за пятьдесят лет до изобретения лаворастворителя. Как следует из его названия, это вещество действует на застывшую лаву так же, как крем для депиляции на волоски на женских ногах.

– Потрясающе. И оно не повреждает хрупкие обломки и изящную мозаику?

– Не более, чем крем нежную кожу. Более того, лаворастворитель не оставляет никаких следов: он испаряется сразу, как только растворится лава.

– Замечательное изобретение.

– Есть одно но. После его применения гору Фудзи пришлось заменить муляжом. И все из-за того, что японцы вбили себе в голову, что их священный вулкан невозможно разрушить, и вознамерились доказать это с помощью науки! Через четыре минуты от Фудзи остался лишь песочный куличик. Японцам пришлось закупить миллиард тонн лавы у бывшей Исландии, чтобы восстановить свой национальный символ.

– Национальный? Я думала, этих понятий больше не существует.

– Японцы стали левантийцами позднее остальных стран.

– А китайцы?

– Китайцы уже составляли девяносто процентов населения Леванта. Им было проще поставить знак равенства между понятиями «китаец» и «левантиец». Их гордость от этого не пострадала. Но вернемся к моей возлюбленной.

– Четырехминутная чистка и затем…

– И затем встреча. Через девятнадцать лет после того, как я начал мечтать о ней, мне было даровано увидеть ту, которой я посвятил жизнь. Безумная любовь рождается из деяний во имя веры. Как вы думаете, какие мысли роились в моей разумной голове в ту ночь, когда мне исполнилось семнадцать? Примерно такие: «Я люблю ее, и мне нет дела до нынешней логики, потому что я люблю ее, единственную в своем роде, я буду лгать всему миру, одним из хозяев которого стану, потому что я люблю ее, я затею самую невероятную авантюру в истории; я добьюсь своего, только если мое поведение сочтут разумным – иначе говоря, у меня один шанс из десяти тысяч на успех, но я люблю ее, а она мертва, и разве у меня есть выбор?

– «Я люблю ее, а она мертва…» Это классика.

– Потому-то моя история так прекрасна. Я пережил приключение, прекраснее которого не было на свете, – живые воскресили мертвых. Причем не в переносном смысле, которым довольствовались бы любители прошлого, но самое настоящее воскрешение того, кого потерял.

– Лазарь…

– Нет. Оставим в покое теологические беседы: я не Сын Божий, я человек. Даже если я в чем-то его превзошел, я скорее сравниваю себя с Орфеем.

– Орфеем, который мог обернуться.

– Только этого не хватало после стольких трудов!

– И вот вы впервые на него взглянули…

– Как же он был красив, город, который я любил. Гораздо красивее, чем в вашу эпоху, когда эти недотепы археологи столько с него соскоблили! Он предстал предо мной в первозданном виде, точно саламандра, вышедшая из огня, свежим, словно только что умытым водой. Казалось, после извержения даже воздух застыл. Мой восхитительный город дышал неведомой нам жизнью и радостью. Я часами мог бы говорить о его архитектуре, но так и не сумел бы рассказать о ее чудесах, ибо она не отличалась ни совершенством, ни величием, зато была воплощением изящества, а изящество словами не опишешь. Самым прекрасным в этом городе были его глаза.

– Глаза?

– Бесчисленные фрески, от которых захватывало дух, которые приковывали взгляд. Буколические пейзажи, загадочно улыбающиеся женщины, закутанные в складчатые одежды, грациозные пугливые животные, эротические сцены, проникнутые утонченной нежностью, невиданные роскошные цветы…

– Гляньте-ка на этого демиурга в лирическом припадке!

– Дикарка!

– Не могла удержаться. Когда слышу, как кровавый убийца говорит о цветочках, так и тянет съязвить.

– Перестаньте! Горстка богатых разложившихся римлян, к тому же живших две с половиной тысячи лет назад, – кому их жаль?

– Наверное, другим римлянам, тоже жившим две с половиной тысячи лет назад.

– И что с того? Они мертвы.

– Так было не всегда.

– Скажете тоже! Знаете, подобные темы требуют реалистического подхода. Когда я слышу, как некоторые современные дамы сокрушаются о судьбе Марии-Антуанетты, я говорю им, что в любом случае сегодня ее бы уже не было в живых. Это, наверное, немного цинично…

– Скорее банально.

– Ваше мнение меня не заботит. Лично я считаю, что совершил выдающийся поступок. Я создал шедевр.

– Тем лучше для вас.

– Что может быть прекраснее, чем спуститься за Эвридикой в преисподнюю?

– Орфей не убивал тысячи людей, чтобы туда добраться.

– Орфей был безответственным типом. Он не достиг цели. В отличие от меня.

– Не понимаю, как массовое убийство можно считать ответственным поступком.

– Если бы вы жили в двадцать втором веке, вы бы это поняли.

– Надо же. А я думала, что вы осуждаете уничтожение Юга.

– В семнадцать лет я его глубоко осуждал. Но, став членом правительства, я осуждаю меньше. Помпеи – это сокровище, но я не уверен, что к ним можно было приравнять остальной Юг.

– Мерзавец.

– Юг уничтожил не я.

– Достаточно не осуждать его уничтожение, чтобы быть мерзавцем.

– От моего осуждения ничего бы не изменилось.

– Извините, но бывают случаи, когда вы обязаны негодовать, даже если от этого ничего не изменится.

– И что, по-вашему, должно вызывать во мне негодование? Или вернее, кто – разве что вы и ваши современники?

– Я и мои современники немногого стоили, однако мы никогда не совершили бы подобного зверства!

– Почему «не совершили бы»? Вы его совершили! То, что сделали люди двадцать второго века, стало неизбежным результатом ваших деяний. Они виноваты не больше вашего.

– Это неправда! Вам легко говорить!

– В самом деле, гораздо легче говорить правду, чем изрекать софизмы.

– Да вы и есть софист! Вы не имеете права обвинять нас в тех гнусностях, в которых мы не участвовали.

– Почему вы так ожесточенно защищаете своих современников?

– Почему что я была одной из них.

– Почему вы так ожесточенно защищаете себя? Кого надеетесь убедить? Себя саму?

– Я прекрасно знаю, что невиновна.

– Вы что, ничего не понимаете? Я открою вам кое-какую истину о вас самой: вам совершенно наплевать на уничтожение Юга! Вам дела нет до гибели пятидесяти миллиардов человек.

– Неправда! Мне больно думать об этом!

– Да нет, вам нисколько не больно. Вам это безразлично до такой степени, что вы об этом даже не подозреваете. Вы из той же породы, что и люди двадцать второго века, а знали бы вы, как мало тронуло их это массовое убийство.

– Я – не такая.

– Такая! И знаете почему? У вас сердце слишком маленькое. Даже те, о ком говорят, что у него большое сердце, не могут вместить в него более ста человек, и это рекорд. У вас же, по сравнению с большинством людей, сердце как у лилипута. И скажу вам, что в вашем сердце есть место человек для четырех, не более. Иначе говоря, вы способны переживать лишь об этих четверых. А то, что стало с пятьюдесятью миллиардами, вам безразлично! Именно по этой причине гораздо легче творить геноцид, чем совершить убийство. Ни у кого нет сердца достаточно большого, чтобы вместить пятьдесят миллиардов убитых, но у каждого в сердце найдется местечко для женщины, разрезанной на куски.

– Вы меня плохо знаете.

– Увы, я читаю вас, как открытую книгу. У вас сердце с горошину. Каким бы маленьким ни было мое сердце, по сравнению с вашим оно огромно. То, что я сделал, доказывает, что я беспокоюсь о судьбе человечества. Вас же заботит только собственная персона и еще четыре человека. Если б вы только знали, как неубедительно ваше негодование!

– По крайней мере, я никого не убивала.

– Большое дело! И этого довольно, чтобы гордиться собой?

– Я, пожалуй, промолчу.

– Когда вы поймете бесполезность всякого мнения, для вас это будет большим прогрессом.

– Что-то не хочется «прогрессировать».

– У прогресса есть свои недостатки, и все-таки без него нам бы не удалось спасти Помпеи. Вы не можете отрицать, что операция в Помпеях – безусловная победа.

– Еще как могу.

– Да будет вам. Вы опять станете говорить мне о горстке разложившихся римлян, которых нужно было испепелить вулканом? Вы не обладаете чувством Истории.

– Это точно, зато у меня есть вкус.

– Тогда операция в Помпеях должна тем более вас восхищать.

– Нет, я уверена, что можно было выбрать город покрасивее.

– И какой же несравненный город выбрали бы вы на моем месте? Шарлевиль-Мезьер? Или, учитывая вашу национальность, Эрпс-Кверпс?

– Есть одно неплохое место – Кампанья. Или Иония – она даже лучше. Я бы выбрала Эфес и в гораздо лучшую эпоху – пятый век до нашей эры, например.

– Дорогая моя, вы меня просто смешите.

– Почему? Вам не нравится Эфес?

– Я не считаю, что вы имеете право сравнивать достоинства античных городов. Вы видели себя со стороны? Я начинаю понимать, почему ваши современники принимали вас за писателя. Вы самонадеянны сверх всякой меры.

– Потому что мне нравится Эфес?

– Потому что, как все жалкие личности, вы слишком высокого мнения о собственном уме.

– Как и вы.

– Вы действительно думаете, что нас с вами можно сравнивать?

– Убеждена. Впрочем, себя я считаю гораздо лучше вас.

– Восхитительное самодовольство раба.

– Как вам повезло, что вы не правите миром, состоящим из таких рабов, как я. Миром, где среди прочих рабов были бы археологи, историки искусства или просто люди со вкусом, которые, подобно мне, осудили бы ваш выбор. Вы не находите, что в искусстве Помпей есть что-то мещанское?

– Мещанское?!

– Или что-то от нуворишей – а это по сути одно и то же.

– Ваша самонадеянность просто беспредельна!

– Почему? Потому что у меня больше вкуса, чем у вас? В конце концов, меня утешает то, что все это иллюзия. От Помпей осталось не больше, чем от Эфеса. Конец света позади, а впереди у нас, Цельсий, только бесконечный диалог, который, как видно, вас изрядно раздражает. И это только начало.

– Что за игру вы затеваете?

– Можете считать это семейной сценой, которая продлится вечность.

– Я вас убью.

– Невозможно. Я уже умерла.

– Ну так умрете еще раз.

– Нет, Цельсий. Вы тоже мертвы. А мертвец не может убить.

– Конца света не было, дурочка вы этакая.

– Да? Тем хуже для вас. Лучше бы он наступил – это в ваших интересах.

– Бред какой-то!

– Если мы действительно существуем в той системе, которую вы мне описали, значит, у меня есть верное средство против вас. Вы, может, и выдающийся ученый, Цельсий, но в беседе вы новичок, вы безоружны. Вы позволяете себе говорить то, что может вам навредить. Я знаю достаточно, чтобы разрушить вашу карьеру.

– Вам не представится случай сделать разоблачение. Вы скорее умрете.

– Мой труп станет большой обузой. Чем вы объясните необходимость этого убийства? Жаль портить блестящую карьеру из-за рабыни вроде меня.

– Если вас еще хоть ненадолго оставить в живых, пострадает мое психическое здоровье.

– Безусловно. И очень скоро, судя по вашему раздражению.

– Замолчите, или я немедленно вас прикончу!

– Есть гораздо более удобный способ избавиться от меня. Верните меня в 1995 год, и вам не придется избавляться от трупа. Вам будет легко найти предлог для моей отправки, скажете, что у меня заразная болезнь.

– У вас действительно заразная болезнь! Чем больше я с вами говорю, тем я ближе к истерике.

– Так-то лучше.

– Знаете, мне хотелось бы кое-что спросить. Вы нарочно это делаете?

– Что именно?

– Раздражаете меня?

– Когда я хочу кого-то вывести из себя, мне всегда это удается.

Дата добавления: 2015-08-29