Глава 56

Дверь за Кетоевым и тренером захлопнулась, и я наконец-то остался один. Я посмотрел на часы — до начала партии оставалось два часа. Надо было настраиваться на игру, отвлечься от всех забот, думать только о сопернике, вспомнить любимые им дебюты, манеру игры, предпочитаемые им в миттельшпиле и эндшпиле позиции. Мы с Петром Георгиевичем понимали, что необходимо завлечь Тросина в непривычные для него схемы, чтобы он уже за доской искал верные варианты. Надо заставить его все пять часов усиленно работать, рассчитывать множество вариантов. В сложной, асимметричной игре он может потерять нить стратегической борьбы — и тогда бери его голыми руками... Но навязать такую схватку можно при одном условии: моя голова должна быть ясной, чтобы легко считалось и был соответствующий настрой на жестокий прессинг по всей доске...

А у меня сейчас сумбур в голове. Петр Георгиевич считал, что поездка с Борисом поможет отвлечься, освежить голову. Но он не учел, что встреча с другом детства всколыхнет во мне далекие и тяжелые воспоминания, вызовет бурю в душе. Беседа с ним, откровенный обмен мнениями тоже сослужили плохую службу: появилась горечь от мысли, что жизнь наша всецело подвержена прихотям тех, кто вскарабкался ввысь, во властные структуры... Не до шахмат...

Я прилег на диван. Вздремнуть бы. Если не удастся вернуть душевный покой — не смогу отдаться полностью игре. Я закрыл глаза, но мысли, образы, навеянные воспоминаниями и долгим разговором с Борисом, продолжали терзать меня... Я гнал их от себя, умолял уйти, но они стучались ко мне с новой силой... Я открыл глаза. Стук продолжался. Стук в дверь... Я сел на диване, хрипло произнес:

— Войдите.

— Да открой же дверь, — послышался голос Петра Георгиевича.

Он вошел подтянутый, уверенный в себе и во мне, коротко бросил:

— Пора!..

Пора... Пора... Да, да, уже пора... Впереди главная партия жизни... Она покажет, зря я прожил жизнь или нет... Она докажет, кто из нас прав: я или Борис... Я должен сегодня выложиться до конца: все знания, опыт, волю, фантазию должен вложить в эту партию с Тросиным. И выиграть... Выиграть!.. Перед глазами встала шахматная доска. Я явственно увидел, как рука Тросина двигает вперед на две клетки ферзевую пешку. И я знал, как отвечу: ходом коня же-восемь на поле эф-шесть. Да, я изберу староиндийскую защиту!.. Я навяжу тебе, Тросин, сложнейшую игру, я буду с каждым ходом обострять позицию, вызову вихрь комбинаций. Я не дам тебе ни минуты покоя, Тросин, все, чему я научился, все, что познал в шахматах, я сегодня продемонстрирую...

В дверь постучали — осторожно, стеснительно...

— Войдите, — вяло произнес я.

— Поклонники, — усмехнулся Петр Георгиевич. — Ты их постарайся быстро спровадить...

— Войдите же! — громче повторил я.

Но в номер вошли не поклонники, а горничная... Девчушка вытащила из кармана фартука измятый конверт и протянула его мне:

— Утром, когда вы уехали, приходила женщина, просила лично в руки вам передать...

Правду говорят, что у человека есть предчувствие... Как только я увидел этот синий измятый конверт, невольно насторожился. Что-то тревожно кольнуло в сердце. Рука, протянутая за письмом, задрожала...

— Спасибо, — поблагодарил я тихо.

— Пожалуйста, — сказала горничная и, на миг застыв на пороге, повторила: — Просила лично в руки...

Она ушла, а я не мог никак решиться открыть конверт...

— Я пойду, — деликатно произнес Петр Георгиевич, решивший, что я не желаю при нем читать письмо...

— Нет! — чересчур резко возразил я, боясь остаться один на один со своей тревогой и конвертом. — Погодите...

Тренер вновь облокотился о спинку дивана... Я осторожно вскрыл конверт... Перед глазами запрыгали строчки — я узнал почерк: это было письмо от Лены... Я с трудом вникал в смысл написанного. «Алашка! — значилось в письме. — Ты пожелал, чтоб мы встретились завтра. Но я не могу ждать ДО ЗАВТРА!.. Да и вряд ли ты рад нашей встрече... После того, КАК я поступила двадцать лет назад...»

Я оторвал взгляд от письма, застонал, взмолился: «Не надо об этом, Лена! Не надо! Я хочу все забыть, а ты опять!» Руки у меня дрожали, ноги точно одеревенели... Отчего я так переживаю? Разве я виноват в том, что произошло? Не я перед нею, а она передо мной ВИНОВАТА! Почему же мое тело напряглось, отчего мне не по себе? Я рассердился на себя за чувство растерянности и беспомощности, которое испытывал... Я заставил себя продолжить чтение письма: «... Я приходила к гостинице, но у входа увидела «мерседес» Бориса и поняла, что он приехал к тебе. Я сидела на скамейке в скверике, когда вы вышли втроем и уехали... Я хотела дождаться твоего возвращения, но меня в городе все знают, и люди удивленно косились, гадая, как я оказалась в этом сквере. Я перешла мостик и углубилась в парк, бродя вдоль Терека и не спуская глаз с подъездной площадки...»

Для чего она мне это рассказывает? — вознегодовал я. — Хочет убедить меня в том, на какой риск пошла ради встречи? Но я не просил ее об этом!.. Более того, я по телефону ей недвусмысленно намекнул, что нам не стоит видеться...

«Ты не сердишься на меня за то, что я пишу тебе?.. Конечно, мне надо было давно покаяться перед тобой. Я тогда поступила... МЕРЗКО...»

Ой, боже мой, зачем ты ворошишь ПРОШЛОЕ?! Ни к чему это!.. Ты поступила так, как считала нужным! — гневно возразил я ей... — Разве не по своей воле еще вечером клявшаяся мне в любви до гроба, утром, когда я вылетал на матч с ФРГ, собрала свои вещи и ушла?.. Не оставив записки! Не объяснив причину ухода... И вот спустя тридцать лет я наконец получил послание, и в нем объяснение, почему ты так поступила...

«Мерзко я поступила, мерзко! И расчетливо!.. Я поняла, что жизнь с тобой будет тяжелой. А у меня был выбор: ты или Борис. И у него была легкая поступь...»

Легкая поступь?! — фыркнул я. — Но на судьбах людей отзывалась тяжело...

«Ты вправе меня осуждать и презирать. Но не упрекай, Алашка. Потому что мне ПЛОХО. ЖИВУ, ПЕРЕЛАМЫВАЯ СЕБЯ...»

Горькая фраза больно ударила по мне. До этого места я читал с чувством радостного злорадства, мол, поняла Лена, кого потеряла... А тут что-то иное кольнуло меня, сочувствие, что ли?..

«Я не ищу у тебя... СОЧУВСТВИЯ, — точно подслушав, что у меня на уме, продолжила Лена. — И ПРИШЛА к тебе не потому, что УШЛА от Бориса. Привела меня к тебе твоя сегодняшняя, как ты ее назвал, решающая партия... Вернее сказать, пришла из-за ТЕБЯ. И РАДИ ТЕБЯ... Дело в том, что раноутром раздался телефонный звонок из Сибири. Он имел непосредственное отношение к сегодняшней партии...»

Я весь напрягся, изумленно прикидывая, как может чей-то звонок отразиться на шахматной встрече...

«Глава администрации того города, откуда твой противник, просил Бориса повлиять на тебя, чтобы твоя шахматная встреча с Тросиным — так, кажется, фамилия твоего сегодняшнего соперника? — закончилась вничью... Звонивший очень симпатизирует Тросину и считает, что у того гораздо больше шансов, чем у тебя продвинуться вперед, то есть успешно пройти «претендентское сито» — это его выражение... Я плохо понимаю, о чем речь, но повторяю его слова. В одной партии, мол, Гагаев может добиться успеха, но в целом... Он просил уговорить тебя, земляка Бориса, не портить шансы Тросина... И Борис пообещал ему воздействовать на тебя...»

Я оторвался от письма, посмотрел на тренера:

— Скажи, Петр Георгиевич, тебе что-нибудь предлагал Кетоев?

Мясников нахмурил брови и посмотрел мне в лицо:

— Было.

— И как ты среагировал?

— Я сказал, что не стану посредником между вами. Это сугубо личное дело гроссмейстера Гагаева.

— А почему ты не выдал ему хорошенько? — взревел я. — Почему не выгнал его? Почему после такого подлого предложения мы сидели рядом с ним, улыбались ему, даже чокались?!

Петр Георгиевич не стал извиняться. Не отрывая от меня тяжелого взгляда, жестом руки попросил меня умолкнуть.

— Я знаю одну историю, — произнес он. — Поведал мне ее уважаемый в мире шахмат маэстро. За три месяца до смерти, во время застолья по случаю его дня рождения... Ты знаешь: он был дважды чемпионом страны. Когда Алехин уехал за границу, понадобилась фигура, которую можно было бы противопоставить ему. И на ком было остановить свой выбор, если не на дважды чемпионе страны, шахматисте, который выигрывал у самого Алехина?! А надо сказать, что хотя шахматы и были его страстью, но у него была солидная должность — он возглавлял второе по значимости в стране отделение Государственного банка — Ленинградское. Маэстро настойчиво предложили покинуть службу, сосредоточить усилия только на шахматах, чтоб стать соперником самого Алехина в борьбе за звание чемпиона мира, дали ему государственную стипендию... Его успехи росли. Но тут в шахматном мире появилась еще одна фигура — молодой, талантливый шахматист бил одного соперника за другим, завоевывал приз за призом... Специалисты в один голос предрекали ему блестящее будущее. И случилось так, что в одном из международных турниров с участием специально приглашенных иностранных гроссмейстеров встретились маэстро и подающий большие надежды юноша. Встретились в последнем туре. Встретились, когда юноша шел впереди, а маэстро отставал на пол-очка. И надо было случиться, что к перерыву у корифея была лишняя пешка и отличные шансы на успех, а значит, и на победу в турнире. А у устроителей соревнования были свои планы: они желали видеть первым призером молодого кумира, что давало ему повод к вызову Алехина на матч. И в перерыве с маэстро встретилось высокое официальное лицо, которое ПРЕДУПРЕДИЛО его, что он не должен выигрывать партию.

Я догадался, о каком маэстро и талантливом юноше шла речь, и вспомнил злополучную партию...

— Петр Арсентьевич Романовский и Михаил Моисеевич Ботвинник, да?

— Да, ты угадал.

— Так вот почему Романовский не выиграл тот эндшпиль?

— В государстве, где все планируется, жестоко обходятся с теми, кто нарушает планы, — кисло ухмыльнулся Петр Георгиевич. — Маэстро это знал...

— А как же молодое дарование? — спросил я.

— Этот же вопрос мучил и маэстро. И когда, нарочно сделав ошибочный ход вместо четко ведущего к победе, он увидел, как искренне изумился молодой талант, как плечи его в удивлении приподнялись, а рука торопливо схватила пешку соперника, — маэстро облегченно вздохнул: разговор высокое официальное лицо вело с ним без ведома юноши. Из политических соображений...

— Политика? В шахматах? — ужаснулся я.

— В двадцатом веке все пронизано политикой, — убежденно заявил Петр Георгиевич. — Куда ни глянь — политикой освещено и двигается ею же...

Вот оно как... Значит, прав Борис. Опять он прав?! А я как был наивным, так и остался... Я вообразил себе, что шахматы — та область, что не подвластна политиканам. Оказывается, еще в тридцатых годах, при Крыленко, шахматисты уже были пленниками политики... Борис, Борис... Интуиция меня не обманула. Ты вновь достал меня. Теперь я понял, почему ты маялся — прикидывал, как приступить к разговору. Я догадывался: тебя что-то гложет. Теперь мне ясно, почему ты повел речь о том, чтобы я переехал на постоянное местожительство во Владикавказ, и делал мне намеки на трехкомнатную квартиру. Значит, это у тебя шло не от желания помочь земляку возвратиться на родину, а из расчета: если соглашусь, он выставит свое условие — чтоб была ничья в партии с Тросиным... Достал ты меня, Борис... Сдаюсь, от политики никуда не деться...

... Петр Георгиевич встряхнул меня за плечи:

— Алан!.. Отложи письмо. Нас ждет партия. И мы уже опаздываем... Письмо — потом...

Я нетерпеливо повел плечами, освобождаясь от его рук:

— Я должен дочитать...

«После этого телефонного разговора с Сибирью и произошел у нас скандал. Я сказала Борису, что это нечестно по отношению к тебе. Он заявил, что это всего лишь игра. А он, Борис, предоставит тебе солидные материальные блага, в которых ты нуждаешься, но которых тебе никогда не достичь без его, Бориса, СОДЕЙСТВИЯ... Слово за слово, и мы поссорились. И тогда я ушла из дома. Я объявила ему, что вообще покидаю его... Ну, это уже наши дела... А тебе, Алашка, я вот что хочу сказать: ты должен, слышишь, обязан обыграть этого Тросина! Смотри, чтоб непременно наказал его!.. Я ничего не понимаю в шахматах, турнирах, матчах... НО Я НЕНАВИЖУ ФАЛЬШЬ!.. Надоело видеть, как все в нашей жизни продается и покупается. Ладно, когда это касается материальных благ. Но вот добрались и до ЧЕСТИ!.. Теперь и в спорте будут фиксированные, договорные результаты, да? До чего мы дойдем?.. Но я твердо знаю: КАК БЫ НИ СТАРАЛИСЬ, ФАЛЬШЬ ВСЕ РАВНО ВЫЛЕЗЕТ, СКАЖЕТСЯ НА СУДЬБЕ...»

И я понял, что она имела в виду не только партию с Тросиным, но и ее совместную жизнь с Борисом. И все-таки они прожили вместе почти полвека, родили двух детей. Жили, улыбаясь друг другу, наслаждаясь теми благами, что предоставляла его важная должность. Наслаждались, истоптав чувства третьего человека, ниспровергнув его в муки, в неверие в любовь и в людей...

«Алашка, мы пошли на сделку с совестью, смирились и, в конце концов, пожали плоды своего предательства идеалов молодости... Не пойми так, Алашка, что мы избрали этот путь и живем припеваючи, а тебя я толкаю на праведное дело, мол, терпи — ты наша совесть, разгроми Тросина... Ты можешь, конечно, иначе поступить: сделать два-три хода и предложить ничью Тросину, — зато сам глава администрации Борис Тотырбекович Кетоев вручит тебе ключи от трехкомнатной квартиры... НО КАК МНЕ НЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ! И еще одно, Алашка. Сегодня я поняла, что душа моя не смирилась. Мой поступок вызовет много кривотолков, но поверь мне: БОЛЬШЕ НЕ МОГУ МИРИТЬСЯ С ФАЛЬШЬЮ... НЕ ХОЧУ! Прощай! Я больше никогда не потревожу тебя, Алашка. И выполни, пожалуйста, мою последнюю просьбу... Помоги Сослану! Он хороший парень и всей душой тянется к чистоте. Нельзя, чтобы его судьба была исковеркана в угоду фальши!.. Боже мой, КРУГОМ — ФАЛЬШЬ? Куда деваться?! Впрочем, жизнь сурова, она не прощает ничего. Так не бывает, чтобы в одном ты терпел ложь, а в другом был чист как стеклышко... Неправда, подлость обязательно аукнутся во всем... Расплата — неизбежна. Вновь прошу тебя, Алашка, разгроми Тросина... Лена».

Да, Лена, да... Я должен выиграть эту партию, потому как иначе получится, что я напрасно ушел в шахматы, потому что и здесь меня настиг Борис Тотырбекович... А я не хочу этого!.. Противлюсь этому!.. Ничьей не будет в этой схватке. Кто-то должен выиграть... Этим кто-то буду Я! Держись, Тросин!..

Я иду на «вы», гроссмейстер Тросин!..

***

... Турнир проходил в удивительно уютном здании Республиканского русского драматического театра, коллектив которого находился в отпуску... Его зал точно предназначен для шахматистов. Сцена, на которой свободно разместились десять столиков, мягкое, не раздражающее освещение, большие демонстрационные доски — чего еще надо участникам турнира? И для болельщиков большие удобства: зрительные ряды вблизи от сцены, отличный обзор и гроссмейстеров и партий; в то же время те, кому не хватает терпения на все пять часов борьбы, могут, не стесняя соседей, покинуть зал и принять участие в дискуссии или в сеансе одновременной игры, которые каждый вечер проводились в фойе...

Есть шахматисты, которые предпочитают появляться на сцене за полчаса до того, как судья пустит часы, и, подражая знаменитому Бронштейну, заранее усаживаются на свое место и долгим немигающим взором упираются в клеточки доски, мысленно представляя будущее сражение и заранее настраивая себя на борьбу. Я же прибывал на тур без десяти минут пять, ибо не любил маяться, дожидаясь начала игры. С таким расчетом времени «Мерседес» Бориса Тотырбековича Кетоева и остановился на площади Ленина. У главного входа собралась толпа болельщиков, приветствовавших шахматистов. Приблизившись, я услышал голоса, передававшие, словно эстафету, друг другу мою фамилию.

— Алан, болею за тебя! — крикнул по-осетински худощавый лысый мужчина в свитере и, показав кулак, добавил по-русски: — Не дай пикнуть Тросину!..

— Иди, иди, — потянул меня за рукав Петр Георгиевич и кисло усмехнулся: — Советчики! Из-за них, бывало, и я бросался очертя голову в омут. А в шахматах главное — трезвый расчет...

В фойе мне навстречу бросились журналисты.

— Всего один вопрос, — выставил передо мной микрофон телевизионный корреспондент, в то время как оператор направил на меня видеокамеру. — Алан Умарович, кто вас научил играть в шахматы?

Я усмехнулся, вспомнив коротышку Женьку, и коротко ответил:

— Одноклассник Женя Адоев.

— А кто был ваш первый тренер?

— Э-э, нет, — встал между нами Петр Георгиевич. — Это уже второй вопрос...

В гардеробной тренер значимо произнес, кивнув на висевшее на крайнем крючке легкое демисезонное пальтишко в клетку:

— ОН уже здесь... После того, как в прошлом году переболел воспалением легких, он очень следит за своим здоровьем...

Мы прошли за кулисы.

— Погоди здесь, — остановил меня тренер и шагнул на сцену.

— Твой стол опять в центре, на самом краю сцены, поближе к зрителям... И ОН уже там... Ну, дружище, держись! — хлопнул тренер меня по плечу: — Будь уверен в себе. Хренин сейчас побольше тебя волнуется...

Кивая на ходу участникам турнира, усаживающимся на свои места, я направился к столику, выдвинутому к краю сцены. Болельщики, на сей раз заполнившие весь партер, встретили меня аплодисментами.

Мельком бросив взгляд на прикрепленную к столу табличку со своей фамилией, я отодвинул стул. Тросин поднял глаза, тяжело приподнялся, протянул мне руку. Я крепко встряхнул ее раз, второй и отпустил...

Главный судья, в прошлом известный гроссмейстер, трижды чемпион страны, аккуратно положил на свой стол конверты на случай, если будут отложены партии, пересек сцену и, поздоровавшись с нами, торжественным жестом нажал на кнопку, пустив часы Тросина. Для верности он нагнулся к циферблату и, убедившись, что стрелка побежала, начал обходить и другие столы, нажимая на кнопки часов...

Тур начался! Я с волнением ждал, какая пешка Тросина двинется вперед. Соперник сидел, не поднимая на меня глаз. Острый нос его хищнически навис над доской. Опытный, он наверняка уже давно решил, какое начало изберет против меня, но нарочно медлил, тем самым воздействуя психологически. Тросин был из тех шахматистов-профессионалов, которые взяли на вооружение хитрости, открытые за многовековой опыт шахматных баталий, не гнушаясь и теми, что нервируют партнера, выводят его из себя...

Я поднял голову, будто мне безразлично, какой ход будет сделан, и посмотрел в зал. Петр Георгиевич сидел, подавшись вперед, и глаза его пытались рассмотреть, какая фигура белых сделает выпад. Мы с ним были убеждены, что Тросин изберет закрытое начало, хотя он изредка и двигал вперед на два поля пешку е-два. Но к такому началу мы особенно не готовились, решив, что в этом случае пойдем на сицилианскую защиту, острота которой вполне устраивала меня... Тросин все еще не делал хода. За соседним столом часы то и дело щелкали: это гроссмейстеры Вагонян и Белявский быстро, не теряя времени, разыгрывали известный вариант английского начала. И на других досках определились дебюты... Но вот Тросин, понимая, что дальнейшее промедление может быть расценено мною как нерешительность, взялся за пешку де-два и перемахнул ею через поле... Прекрасно! Я тотчас же переставил коня с поля же-восемь на эф-шесть...

— Староиндийская! — пронеслось по рядам зрителей.

Петр Георгиевич облегченно откинулся на спинку кресла, и я представил себе, как он прошептал: «Все в порядке. Партия идет по нашему плану».

Тросин, уже не медля, поставил рядом с выдвинутой пешкой вторую, в ответ на что двинулась на одно поле вперед черная пешка де-семь. Тросин удивленно глянул на меня — обычно сперва двигают пешку же-семь, но, решив, что это простая перестановка ходов, поставил коня бэ-один на цэ-три. Аккуратно записав ход белых, я, прежде чем взяться за пешку, проставил на бланке и свой. Психологически это сыграло, ибо голова гроссмейстера инстинктивно дернулась вперед в искушении рассмотреть, что предстоит ему опровергать. Я с чувством особого наслаждения сделал ход пешкой е-семь на е-пять и физически почувствовал, как вздрогнул Тросин. Еще бы! В такой ответственной партии идти на ранний размен ферзей и потерю рокировки?! Он понимал, что мы с Мясниковым так просто не изберем рискованное продолжение. Значит, здесь где-то подвох... Я догадывался, что с ним в этот момент происходило. Он стал вспоминать партии, игранные этим вариантом. Их было не так много. И белые как будто не добивались успеха... Как же играли здесь?..

Стремясь сохранить спокойствие, я поднялся со стула, подошел к столику Ваганяна и Белявского. Глаза мои скользили по их позиции, но я был весь там, где долго и мучительно размышлял Тросин. Как и предполагали мы с Пет-ром Георгиевичем, партнер, нечетко помня ход борьбы в подобных партиях, опасался домашней заготовки и стал размышлять от противного. «Они ждут, что я пойду на размен ферзей, потому что меня устраивает ничья, — наверняка дума он. — К тому же лишу черных рокировки. Но получается нестандартная и незнакомая мне позиция. А они, задумав применить этот вариант, конечно же, детально его проанализировали. Стоит ли мне самому всовывать голову в заготовленную ими петлю?.. Конечно, нет. Надо уклониться. Но как? Собственно, я хочу играть систему Земиша. Разве этим построением они сбивают меня с нее? Нет. Я могу двинуть пешку де-четыре вперед и затем выстрою типичную для системы Земиша позицию... И черные мне не могут помешать это сделать... Им тоже придется фианкетировать слона и пойти на привычные варианты... Итак, на их хитрость отвечу своей...» И Тросин передвинул пешку на де-пять...

Если бы он знал, как обрадовал меня этим. Я ведь боялся, что начнутся размены, а с ними и упрощение позиции... Я быстро сел за столик и пошел пешкой же-семь на же-шесть...

Тросин торжествующе усмехнулся: ага, приходится все-таки идти черными фигурами по проторенным путям староиндийской защиты. Теперь не избежать системы Земиша! — с этой мыслью он выдвинул пешку е-два на е-четыре.

И тут... Лишь тот, кто хорошо знает законы шахматной игры, поймет абсурд хода, сделанного мною. В системе Земиша староиндийской защиты черные ОБЯЗАНЫ, безо всяких исключений ОБЯЗАНЫ поскорее развивать королевский фланг, для чего требуется немедленно фианкетировать слона, сделать рокировку и двинуть вперед пешку эф. Но я, вопреки законам теории, вопреки практике высококвалифицированных игроков сделал ход на другом конце доски, да какой — а-пять!.. И это тогда, когда из сотни гроссмейстеров сотня фианкетировала бы слона, ведь белые никак не могут воспротивиться этому. И, в конце концов, разве не для этого я предыдущим своим ходом двинул вперед пешку?! И все-таки — Тросин не верил своим глазам! — ход был сделан крайней правой пешкой... Он решил, что я провоцирую его на то, чтобы отойти от испытанных практикой дебютных построений, и твердо решил: ну уж ни за что!.. И белые сделали рекомендованный Земишем ход пешкой на эф-три.

Ответ черных вновь оказался для Тросина неожиданным. Вместо того чтобы развить другого коня, черные уже в дебюте увели развитого коня с лучшей позиции назад, на пункт де-семь. За такую беспечность следует наказывать строго и мгновенно. Тросин бросил в атаку пешку аш-два. Теперь следующим ходом она вклинится в расположение черных и откроет линию для ладьи.

Гроссмейстер посмотрел на меня, стараясь по лицу определить, понимаю ли я, в какой дыре оказался. Но я, недолго думая, деловито двинул навстречу пешке белых свою на аш-пять, окончательно компрометируя — с точки зрения теории — позицию черных...

Тросина залихорадило: он решил, что наступило время начать штурм королевского фланга черных. Руки у него чесались — хотелось энергичным движением фигур и пешек разрушить прикрытие моего короля. Вон как неудачно он застрял в центре доски... А я, чудак, не чувствую опасности, даже позволил себе подняться из-за стола, брожу между столиками, рассматриваю чужие позиции. И это вместо того, чтобы искать на своей те единственные ходы, что позволят оттянуть развязку... Итак, пора за дело!.. С чего начать штурм?..

Едва слышно тикали часы, отсчитывая минуты. Зал гудел в ожидании хода лидера турнира. Но тот медлил: чем больше он всматривался в доску, чем глубже вникал в позицию, чем длиннее были рассчитываемые им варианты, тем яснее становилось: положение на доске не так просто, и проблематично доказать преимущество белых...

Прошло полчаса. Я бродил по сцене, поглядывая на Тросина, чтобы не упустить момент, когда он сделает ход. Но тот, облокотившись подбородком о кулаки, положенные на стол друг на друга, навис над доской. Кончик хищного его носа слегка побледнел. Наверное, теперь уже лидер жалел, что на четвертом ходу не пошел на обмен ферзями... Ну, пусть думает... Пусть побольше думает... Это в моих интересах — в конце партии на ее исход может сказаться цейтнот...

Я посмотрел в зал. Петр Георгиевич, как и положено, имел непроницаемый вид. Но кто-то в зале показал мне большой палец. Зрителям кажется, что раз мой партнер задумался, значит, у него возникли серьезные трудности и я уже на пути к победе... На самом деле ничего реального нет, единственное, что удалось, это заставить Тросина отойти от известных схем и задуматься... Как развернутся события, никто не знает: ни в зале, ни на сцене, ни Тросин, ни я...

Я глянул на демонстрационную доску, прикидывая, какое направление изберет Тросин... Конечно, его опыт заставит его отказаться от проведения стремительной атаки, которая может завершиться для него крахом... Значит, остается другое — он наметит четкий план игры, чтобы попытаться доказать преимущество белых попозже, при переходе в миттельшпиль... Может быть, начнет с фиксации слабости черных...

Взгляд мой встретился с глазами студента, который к своей небольшой стипендии подрабатывал тем, что переставлял ходы на демонстрационной доске... Тот приблизился ко мне и сказал, самим тоном показывая, что будет рад моему успеху:

— Здорово вы заставили лидера задуматься... Никогда не видел, чтобы так разыгрывали черными староиндийскую... Кажется, ходы против правил, а на деле получается занимательно...

— Тем и сладки шахматы, — улыбнулся я.

— Идите, ваш ход! — кивнул студент на наш стол.

Ага! Тросин сделал выбор... Теперь держись, лидер!.. Схватки не миновать!..

***

... Мы вошли в номер, и Петр Георгиевич устало опустился на диван. У меня тоже шумело в голове... Позади остались овация, устроенная мне земляками, объятия, пожатия руки неизвестными людьми, журналисты, немедленно потребовавшие интервью... И поздравления, поздравления, поздравления: в зале, на сцене, на улице, даже в холле гостиницы... Но вот мы одни, и на смену возбуждению и радости пришла усталость — тяжелая, наливающая свинцом ноги-руки, затуманивающая голову...

— План удался, — сказал довольно тренер. — И Тросин не разобрался в нюансах... Ты четко провел свою стратегию... А три-четыре хода были просто великолепны!.. Разбор проведем завтра, на свежую голову...

Я дождался, когда он наконец ушел, и вновь углубился в письмо Лены. И ее боль опять передалась мне. Да, конечно, ее уход от мужа вызовет много кривотолков. Еще бы: уйти от самого главы администрации! Добровольно распрощаться с лестной ролью первой дамы города! Но боже мой, как она страдает! Каждая строчка письма — это крик души... Почему именно с Леной так несправедливо поступила судьба? В чем тут секрет? Или это было предначертано сверху? Борис... Борис — вот кто довел ее до этого состояния!

А его что заставило жить именно ТАК, в фальши? Я ведь помню, как мы с ним мечтали о будущем. Оно было в наших грезах совсем иным — с благородными помыслами; мы готовы были отдать жизнь за светлые идеалы, за людей... В чем тут дело?..

Я знаю, В ЧЕМ. В системе!.. Это она искорежила судьбы каждого из нас. Пусть я стал шахматистом, достиг успехов, ворвавшись в претенденты на звание чемпиона, но это ли было моим призванием? Я ведь мечтал о другом... Кто виноват?..

Я выполнил твой наказ, Лена. Я выиграл у Тросина, добился своей цели... Но почему у меня такое ощущение, будто я проиграл партию? Не потому ли, что я бежал подальше от политики, не догадываясь, что ею пронизано в двадцатом веке ВСЕ, БУКВАЛЬНО ВСЕ! И я так и не убежал от нее... Но по пути потерял и то хорошее, что было во мне... И не стоит глядеть в таблицу, где выведена жирная единица напротив моей фамилии, отмечающая мою победу над Тросиным... Моя победа обернулась для меня КАТАСТРОФОЙ, ПОЛНЫМ ФИАСКО... Потому что Я БЕЖАЛ ТОГДА, КОГДА СЛЕДОВАЛО ДАТЬ БОЙ. И не на шахматной доске, А В ЖИЗНИ.

Да, да, я и сейчас что-то не то делаю. Знаю, как поступить, чтоб спасти от мук Сослана, а медлю... Эта нерешительность и гложет меня, молчание — тоже ложь. Скрыть страшную тайну от моих товарищей по партизанскому отряду я смог, и смогу молчать до конца жизни, но от себя-то ЕЕ НЕ СКРОЕШЬ?

Чьи это слова? Ага, вспомнил: дяди Мурата. И еще он сказал, что ложь просто не исчезает из жизни. Она передается по цепи. Знай Борис, что случилось в том бою, — может, он иначе вел бы себя. Но я скрыл от него. А страдает... Сослан. И кто знает, сколько еще людей мучаются из-за моего молчания-лжи?!

У меня в душе будто надломилось... Что-то я делаю не так... НЕ ТАК... Я подхватил висящий на спинке стула пиджак. Почта в вестибюле гостиницы уже не работала. Швейцар хотел объяснить, как мне пройти к главпочте, но я заверил его, что знаю.

Дата добавления: 2015-08-21