Глава 50. Годы летят. Но не все подвластно времени

Годы летят. Но не все подвластно времени. И вот я вновь на Маховой, где расположился филологический факультет МГУ, на отделение журналистики которого я когда-то подал документы...

Но возникла проблема: мой аттестат зрелости был сдан в приемную комиссию еще 19 июня 1941 года. Как теперь его заполучить, чтоб представить нынешней приемной комиссии?

— Не волнуйтесь, молодой человек, — сказал декан, поддерживая правой рукой протез на левой. — Вы не первый фронтовик, кто, подав документы, не дождался в сорок первом вступительных экзаменов. Найдется ваш аттестат зрелости... — И приказал секретарю приемной комиссии: — Отыщите в архиве аттестат зрелости, выданный в предвоенный год на имя... — Он выжидающе посмотрел на меня.

— Гагаева Алана Умаровича, — подсказал я.

Во время собеседования и экзаменов мне удалось ответить на все вопросы грозных преподавателей, гонявших абитуриентов не только по обширной программе литературы и по русскому языку, но и подкидывавших каверзные вопросы на сообразительность... Я стал студентом...

Мы изучали второй вариант романа Александра Фадеева «Молодая гвардия».

— И что мы уяснили для себя? — спросил преподаватель.

— Что Фадеев исправил те недостатки, что были в первом варианте, — сказала моя однокурсница.

— Конкретнее можете сказать?

— Уделив большое внимание деятельности в подполье комсомольцев-краснодонцев, автор не сумел по-настоящему показать роль большевиков-подпольщиков, — заученно затараторила она. — Он критиковался за то, что «из романа выпало самое главное, что характеризует жизнь, рост, работу комсомола, — это руководящая, воспитательная роль партии, партийной организации».

— Правильно, — кивнула преподавательница. — Так было сказано в статье газеты «Правда». И Александр Александрович учел эту критику...

— Теперь изображение коммунистов в романе достигло высокой степени художественного обобщения, — изощрялась однокурсница, доказывая, что хорошо заучила текст учебника. — В жестокой подпольной борьбе с фашистами они сплотили всех советских людей, в том числе и комсомольцев, и руководили их деятельностью.

И тут я не выдержал:

— Я считаю, что первый вариант лучше, — заявил я, приведя в изумление всю группу.

— Первый или второй? — обернулась ко мне однокурсница, нажимая на последнее слово, давая понять, что мне полагается ответить.

— Первый, — упрямо повторил я.

Преподавательница вздохнула. Ей бы радоваться, что студент имеет свое, отличное от других мнение, но тогда, в те годы это становилось серьезным обвинением против ее методов обучения, поддержки у учащихся свободомыслия. И все-таки интерес пересилил осторожность, и она, искренне желая понять, почему я предпочитаю первый вариант романа второму, попросила:

— Докажите, пожалуйста.

— Первый вариант искреннее, — начал я, — и мне нравилось, что ребята сами, без подсказки старших, взялись создать подпольную организацию. Это же здорово, что шло от них самих!.. А теперь они выполняют приказы старших...

— Указания, — подсказал кто-то из ребят.

— Пусть будут указания, — махнул я рукой. — Все равно уже не то. — И бросился в атаку. — А почему они сами не могли? Разве в жизни не так было? Если бы мы оказались в оккупации, разве бы мы ждали подсказки, как себя вести? Разве мы сидели бы дома вместо того, чтобы громить фашистов?..

Когда был опубликован роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», я выпросил его у однокурсника-москвича и за ночь проглотил... К тому времени я созрел настолько, что делил произведения на честные и конъюнктурные подделки. И далеко не всегда мое мнение совпадало с официальной оценкой видных критиков. Так, честным произведением я считал «Разгром» Александра Фадеева, в отличие от «Молодой гвардии», в которой автор, по моему мнению, играл в поддавки, приглаживая правду жизни. Суровой повести «Звезда» Эммануила Казакевича противопоставлял слащавый роман «Весна на Одере», хотя в газетах и журналах оценивались они как раз наоборот. Шолоховский «Тихий Дон» — этот откровенный роман я никак не мог сравнить с «Первыми радостями» Константина Федина, «Брусками» Федора Панферова, «Железным потоком» Александра Серафимовича и другими. Горьковского «Фому Гордеева» я ставил выше его же «Жизни Клима Самгина», хотя первый роман подвергался яростной критике, а эпопея возносилась до небес. Мне удалось достать и прочитать «Угрюм-реку», тогда как, говоря о творчестве Вячеслава Шишкова, в лучшем случае упоминался лишь «Емельян Пугачев». Первую часть, «Сестры», романа Алексея Толстого «Хождения по мукам» я считал выдающимся произведением, а вторую и третью — гораздо слабее, а критики утверждали как раз наоборот... Я никак не мог согласиться, что Маяковский ставится выше душевного Сергея Есенина. Я преклонялся перед Ремарком, Олдингтоном, Стефаном Цвейгом, а нас усиленно пичкали произведениями Фоста и Арнольда Цвейга...

С выходом «Не хлебом единым» газеты, журналы, радио, лекторы в едином порыве, хором, остервенело обрушились на Дудинцева, обвиняя его во всех мыслимых и немыслимых грехах... Я взбеленился: никак не мог понять, почему честный, хотя и не во всем совершенный роман подвергся таким массированным атакам, отчего преувеличиваются его недостатки и замалчиваются его достоинства?..

На семинаре по литературе каждый студент должен был выбрать одно из произведений советской литературы и написать по нему курсовую работу. Неожиданно не только для преподавателя, но и для себя, я заявил, что буду в качестве курсовой работы писать рецензию на роман «Не хлебом единым»... Озадаченный руководитель семинара, уже тогда известный критик, осторожно уточнил:

— Вы будете критиковать произведение?

— Защищать! — со свойственной молодости ретивостью возразил я, и — куда девалась моя робость? — решительно добавил: — Я дам бой тем, кто его критикует. Это будет скорее рецензия на рецензии, посвященные роману «Не хлебом единым»...

Преподаватель пристально смотрел мне в глаза и после паузы произнес:

— Я вам могу предложить для рецензирования другой роман. Тоже интересный.

— Не-ет, — протянул я. — Я хочу обратить внимание на то положительное, что есть в произведении Дудинцева, но что почему-то никто не замечает...

— Не спешите, — посоветовал преподаватель. — Подумайте еще...

Рецензию все-таки я написал. На семинаре я сообщил, что осталось ее только отпечатать. Руководитель попросил не тратить время на машинку — это он берет на себя — и принести ее ему в оригинале. Помню, с каким трепетом я ехал в редакцию престижного журнала, где он заведовал отделом. У него были посетители, и я полчаса просидел в коридоре, перелистывая курсовую работу и мучаясь в сомнениях, как воспримет руководитель резкие фразы в адрес корифеев критики — хулителей романа. Так, в сомнениях и тоске я вошел в его кабинет и, вручив листки, с волнением спросил, когда ему позвонить, чтоб узнать его мнение...

— А мы сейчас и почитаем вашу рецензию, — сказал он, усадил меня напротив и, отодвинув в сторону толстую рукопись, впился глазами в мои каракули...

Я понял, что ему самому не терпится узнать, что я нацарапал... Наконец он дочитал последнюю страницу и вспомнил обо мне. Подняв повеселевшие глаза, он уставился на меня. Я ждал, что он скажет, а руководитель о чем-то мучительно думал. Потом спросил:

— Зачетка у вас с собой?

Порыскав по карманам, я протянул ему ее. Руководитель семинара аккуратно вывел в ней «отлично» и расписался. Возвращая зачетку мне, он внезапно рассмеялся:

— Многое бы дал за то, чтобы лицезреть ваших оппонентов в момент чтения ими вашей рецензии... — И посуровел: — У вас есть черновик?

Я отрицательно покачал головой. Он, казалось, этому обрадовался и упрятал рецензию в нижний ящик стола.

— Мне надо отпечатать ее и два экземпляра сдать в деканат, — напомнил я ему.

Он вновь посмотрел на меня пристально и загадочно и коротко бросил:

— Я сам отдам отпечатать и представлю в деканат... — Внезапно он опять засмеялся: — Жаль, что не могу напечатать вашу статью в журнале, — то-то бы взбеленились ОНИ!..

Когда лаборантка деканата нашла меня и потребовала курсовую работу, я позвонил руководителю семинара. Он долго молчал.

— Вы потеряли ее? — спросил я с досадой.

— Я переговорю с деканом, — ответил он...

После вызова в деканат пришлось мне вновь звонить ему.

— Все нормально, — заверил он меня. — Я сам улажу...

И ничего не сделал, потому что у меня вновь и вновь требовали объяснения, куда девалась моя курсовая... И лишь гораздо позже пришла мне в голову неожиданная догадка странного поведения преподавателя: ведь он же оберегал от неприятностей меня, наивного паренька, верившего, что наступили времена откровенного высказывания того, что на уме... Поэтому не раздражаться мне надо было по поводу забывчивости руководителя семинара, а кланяться ему, взявшему на себя смелость оградить опрометчивого студента от неотвратимого удара грозной машины, переламывающей кости гораздо более солидных людей...

Этот случай еще раз подтвердил мне правильность своей установки на жизнь, когда участию в политической полемике, в которой мне, конечно, было что сказать, я предпочитал все силы отдавать шахматам. Я пропадал в шахматном клубе, устроенном в вестибюле высотного здания университета, где каждый вечер и особенно в дни, когда проводились туры личного или командного чемпионата, толпились сотни студентов. Уже на первом курсе, я, перворазрядник, выступал за факультетскую команду на первой доске, в то время как другие команды возглавляли кандидаты и мастера спорта. Опыта борьбы с квалифицированными шахматистами у меня было мало, и, понимая, что в спокойной, маневренной игре мне трудно устоять, я каждую партию превращал в комбинационный фейерверк, когда стратегия отступала на второй план, а вели к победе точный расчет и фантазия при ведении атаки. Ради остроты я жертвовал пешки и фигуры, я делал неожиданные выпады слоном, конем, ферзем... Запутанные позиции, захватывающие комбинации привлекали к моим партиям студентов. Они тесно окружали наш столик, затаенно ожидали очередного хода, встречая его волной шепота, восклицаний, ахов и охов... Я чувствовал, что болеют за меня, перворазрядника, желают мне успеха, и это мне помогало, вдохновляя.

Тогда же впервые в московской газете была опубликована моя партия. И хотя она была дана без комментариев, с предложением посмотреть интереснейшую, захватывающую борьбу молодых перворазрядников, но я гордился, что она напечатана сразу после партии самого Давида Бронштейна!.. Недавно газета попалась мне на глаза, я посмотрел партию и понял, почему она опубликована: в ней я черными во французской защите жертвой качества отвлек ферзя белых и заматовал короля соперника на семнадцатом ходу.

Из-за своей жадности белый ферзь не сумел прийти на помощь попавшему в матовую сеть королю...

В первенстве «Буревестника» я выполнил норму кандидата в мастера, потом стал мастером... У меня появился тренер — знаменитый корифей шахмат, гроссмейстер, сражавшийся с самим Алехиным, Петр Арсентьевич Романовский, который как-то, анализируя мою партию, сказал:

— Не знаю, станешь ли ты чемпионом мира, но если всерьез возьмешься за шахматы, быть тебе гроссмейстером...

Так я жил до той злополучной трехмесячной практики, пройти которую меня направили в газету, где я получил журналистское крещение...

Дата добавления: 2015-08-21