Глава 45. Прошло три месяца после Победы, когда до меня дошла очередь на увольнение

Прошло три месяца после Победы, когда до меня дошла очередь на увольнение. Неделю я добирался из Будапешта до Москвы. Два дня и ночь проторчал на Курском вокзале, пытаясь достать билет до Владикавказа. Наконец сунул деньги проводнику и сел в душный и грязный общий вагон бакинского поезда, который, точно издеваясь надо мной, останавливался чуть ли не на каждой станции. Так и промаялся я, дремля на откидном сиденье тамбура под грохот то убыстряющихся до лихорадки, то замедляющих свой бег колес и скрежет тормозов...

В Беслане я оказался ночью...

... Увидев меня на пороге, открывшая мне дверь Езетта обомлела, истерично позвала мужа, потом повисла на мне, запричитала... Захныкали и ее детишки — один младше другого... Мне не пришлось уговаривать сестру поехать со мной к родителям, она, повязав платочек на голову, как положено замужней осетинке, первой выскочила к машине...

Езетта просунула руку между воротами и калиткой, отодвинула засов, и мы оказались в нашем дворе. Пока я жадно оглядывался, сестра постучала в дверь, в ответ на оклик торопливо отозвалась:

— Это я, Езетта, — и юркнула в сторону, к стенке, оставив меня одного напротив порога.

Открылась дверь, и я увидел... Не мать... Не отца... На меня смотрели большие, округлившиеся в удивлении глаза широкоскулой горянки... Давнее, с тех, довоенных времен, воспоминание обожгло меня...

— Ты, Надя? — срывающимся голосом прошептал я. И тут горянка уверилась, что перед нею я, брат ее мужа:

— Алан?! — и метнулась внутрь хадзара, крича: — Нана! Скорее просыпайтесь! Прибыл Алан!.. Жи-вой!!!

... Позади остались крики, охи, плач, стоны... Мне разрешили поглядеть на спящих Муратика и его совсем еще крошку-сестренку Залину, ее пухлая щечка, к которой я осторожно прикоснулся губами, отдавала милым с детства молочным запахом...

— Как я проклинал себя, — печально покачал головой отец, — что разрешил тебе поехать в Брест... Но кто знал, что так обернется? Ни от Руслана, ни от Абхаза, ни от тебя никакой весточки. Я каждый месяц давал запросы. Ответ был один и тот же: пропал без вести... И опять месяц за месяцем жил в ожидании, каждый день с твоей матерью высматривали почтальона. И наконец-то пришло письмо от Руслана. Жив!.. Но о тебе ни строчки. Стал гадать: не встретились, что ли? Опять неопределенность... Почитай два года прошло, пока узнали, что не встретился ты с Русланом. И это сообщила нам, как добралась до Осетии, Надя.

— И как это произошло? — вырвалось у меня.

— Об этом тебе расскажет она сама, да еще Мурат — очень у него это трогательно получается... Одно скажу: достойную жену себе выбрал Руслан. Достойнейшую и очень сильную и волевую. Только благодаря ей Муратик и Залина не погибли и не попали в лапы извергам-фашистам... В те проклятые кровавые годы доставила она нам не только это счастье — держать в объятиях своих внуков, но и вселила надежду... Думаю, не без ее молитв жизнь стала улыбаться нам... Вот и ты появился. Глядишь, и от Абхаза придет весточка, — с надеждой произнес он и торопливо, не желая искушать судьбу, добавил: — Если Большой Бог пожелает!..

— Только в сорок четвертом узнали, что с тобой произошло, — рассказывал отец. — Как возвратилась домой после мытарств в партизанском отряде дочь Михаила Дутоева. Наутро пришла к нам, поведала о том, как на тебя наткнулись партизаны, как отлично воевал ты, как героически погиб...

Мать всхлипнула. Отец строго покосился на нее и продолжил:

— Сразу после Победы возвратился в Ногунал твой двоюродный брат и мой крестник Борис Кетоев. Его рассказ был как две капли воды похож на то, что поведала нам дочь Михаила... Навестил нас еще один твой знакомый из партизанского отряда. Высокий такой, дородный и очень оживленный...

— Казбек Рубиев? — догадался я.

— Он самый. Допытывался, не было ли от тебя вестей. Тоже подтвердил, что нам рассказали Борис и дочь Михаила, особенно о задании, которое дал тебе и еще одному пареньку ваш командир, приказав прикрыть отход отряда... Казбек о твоем подвиге и по радио рассказал... Сколько слез пролила твоя мать. И при мне, и таясь от меня...

Рассказ мой был краток и с большими недомолвками... Как им поведать о Зосе и особенно о гибели Юры?.. И я умолчал об этом и еще кое о чем, чтоб не заставить содрогнуться их души... Не стал я говорить и о том, как по ночам меня преследует Юра, обвиняя в предательстве, а я в ответ только и могу, что задать вопрос: «Что ценнее: пятьдесят две или две жизни?..» Но и то, что они услышали, ужаснуло их...

Я спросил о Руслане.

— Брат твой у своего военного начальства в большом почете, — сказал отец, и я уловил в его голосе гордость. — С немцами воевал он и под Смоленском, и под Москвой, и под Сталинградом... Один из его сослуживцев, дигорец из Чиколы, недавно навестил меня, так он рассказал, что Руслана в сорок третьем году представили к званию Героя Советского Союза. — Его голос понизился до шепота: — Но не дали... Виноват не он. Я. Какой-то генерал посчитал неудобным вручать звездочку героя сыну... раскулаченного. А то, что дядя у него герой гражданской войны, об этом Руслан умолчал. Видишь ли, гордость у него... И генералом до сих пор не стал по этой же причине — я так думаю. Вся грудь у него в орденах, сражался на самых острых участках фронта, дошел до Будапешта и Берлина, а генералом не стал... — Он огорченно развел руками.

Зашла речь о моей дальнейшей судьбе. И я, осторожно подбирая слова, произнес уклончиво:

— И что я без диплома и профессии здесь буду делать? На что содержать себя и семью?..

Мать и сестра затараторили, спеша убедить меня, что здесь обязательно найдется дело и для такого, как я...

Но отец прервал их трескотню, стукнул палкой по полу:

— Погодите, стрекозы! — и обратился ко мне: — Сперва покажись в Хохкау, доложи деду, дядям, что жив-здоров и возвратился домой. Пригласи их на кувд... Да-да, я хочу собрать людей и возблагодарить Бога и Уастырджи за сына, воскресшего из мертвых...

***

... Не ведаешь, повезло тебе или нет?.. Не понимаю тебя, за жизнь надо бороться. Смириться с судьбой — это недостойно для джигита... От самого себя не убежишь — тут ты верно подметил. Но то, что ты сумел улизнуть из плена, — уже большое везение. От немцев редко кому удается удрать. Очень уж они аккуратные, все предусматривают. По себе знаю, тоже хитрить пришлось, когда из их лагеря выскользнул.

Однажды ко мне пришла мысль: а что, если не дожидаясь команды сверху — когда там еще вспомнят о конезаводах? — взять и направить на фронт коней? Их там ого сколько требуется. И сопровождать самому! Довезу до части, а там, глядишь, и понимающий командир окажется.

Идею одобрили, особенно то, что я хотел вручить коней самому Иссе Плиеву... Путь, на который в мирное время уходило три-четыре дня, занял три недели. Хорошо, что сена взяли с запасом. Помогли и черкеска, на которой сверкал орден Красного Знамени, кинжал, шашка, пистолет на боку... Входя к начальнику станции, я не просил — приказывал подцепить три вагона к проходящему воинскому составу, упрямо повторяя, что кони — такой же важный груз, как и танки, самолеты, орудия... Иногда, чтоб добиться своего, приходилось хвататься и за кинжал, а то и шашкой размахивать.

... Начало светать, когда состав резко остановился. Послышались команды. Кто-то прикладом винтовки громко забарабанил в дверь теплушки. Васо отодвинул засов. Из вагонов высыпали солдаты, торопливо вытаскивали пулеметы, сворачивали в скатки шинели... Скорее! Скорее! Вдоль состава двигалась группа командиров. Я встал на пути впереди идущего:

— Послушай, дорогой. Эти кони должны ехать дальше...

— Дальше?! — возмутился командир. — Дальше — немцы! Ты, джигит, ищешь фронт? Через час-другой он будет проходить здесь, — показал он рукой на пшеничное поле. — Сгружай коней!

— С десяток бы нам, разведке, — торопливо попросил один из командиров.

Эшелон еще не ушел, когда со стороны городка показались немецкие танки, и начался бой...

Через несколько дней одноногий Васо, которого определили в конюхи при лошадях разведки, проболтался, кто я такой, и обо мне доложили по инстанции. Пришел приказ: немедленно откомандировать героя гражданской войны в тыл. Но к этому времени я был ранен. Одна из гранат взорвалась слева от меня, осколки впились в плечо, руку, бок. К счастью, коня не задело, и он вынес меня.

Раненого, меня отправили в Осетию в сопровождении Васо. Хирурги спасли руку, но двигать ею я с того времени не могу — искореженная, она бессильно свисает вдоль тела. Я стесняюсь ее уродства и, чтоб оно не бросалось людям в глаза, усаживаясь на стул, укладываю руку таким образом, чтоб кисть покоилась на рукоятке кинжала.

Когда враг приблизился к Кавказу, я категорически отказался покидать Осетию, на все уговоры твердя: «Только в Хохкау!»

И меня привезли в Хохкау. А когда в ауле не осталось мужчин — все отбыли на фронт, — мне вновь пришлось председательствовать...

Я обошел стариков аула, тех, кто еще мог стоять на ногах. Каждое утро резали одного-двух баранов и варили целый котел похлебки, которой возле развилки дорог кормили детей беженцев. Котла хватало едва на полчаса, и мы возвращались в аул, клянясь, что больше ни за что не возьмемся за это дело, ибо не в силах смотреть, как тянутся к нам руки голодных детей, как жадно они заглатывают, обжигаясь, картофелины и кусочки мяса. «Ни за что!» — говорили старики. Но еще задолго до рассвета мы уже спешно готовили еду.

Как-то, вновь оказавшись в потоке несчастных беженцев, я не мог оторвать взгляда от женщины в низко повязанном платке и крестьянском платье, что, роняя слезы в серую придорожную пыль, с трудом передвигала босые ноги. Я ужаснулся, глядя на эти ноги: опухшие, с кровавыми волдырями и открытыми ранами, с потрескавшимися подошвами... Каждый шаг давался женщине с трудом. Но она упорно, преодолевая боль, шла вперед, оставляя за собой кровавый след... И при этом левой рукой она прижимала к груди ребенка, а правой — тянула за собой хныкающего, измученного малыша, которому от силы было четыре годика... Несчастная беженка пошатнулась... Глядя на нее, я еще острее почувствовал народное горе и, хоть спешил, не мог, не был в состоянии усидеть в седле. Соскочил с коня, подхватил с земли изможденного мальчугана, подсадил в седло. Малыш испуганно закричал, потянулся к матери.

— Посиди, посиди минуточку, Муратик, — попросила она, тяжело уронив руку. — Совсем силенок не стало. Сынок, конечно, совсем махонький, да дорога все жилы вытянула. Была бы еда... — И, застыдившись, пораженно воскликнула: — Это вы, Мурат?!

Я посмотрел ей в лицо и не поверил своим глазам. Передо мной в облике украинской крестьянки стояла, пошатываясь от усталости, жена моего племянника Руслана... Надя!.. А малыш, которого я подсадил на коня, был их сын, которого они назвали в мою честь!.. И которого я до этого ни разу не видел! И в руках у нее новорожденная дочь Залина, о существовании которой я не знал!

— Откуда ты? — глупо так спросил я.

— Из Бреста, — беспомощно произнесла она, а слезы потекли у нее из глаз, и она, теряя сознание, выдохнула облегченно: — Дошла!..

Надя упала бы, не подхвати я ее и малышку...

Мурат пристукнул трубкой о носок сапога, вытряхивая табак, убежденно заявил: — Нет такого ордена, который заслуживает Надя! Нет! — и добавил: — А жаль...

... К вечеру следующего дня в Хохкау въехала бричка, набитая доверху скарбом. Горянки и дети окружили ее, удивленно поглядывали на незнакомого пожилого горца, усталую женщину и укутанных в башлыки троих малышей.

— Беем советую уходить дальше в горы. Они всегда нас выручали и сейчас спасут. — Горец взмахнул кнутом, и усталые лошади потащили бричку на подъем...

Трое старцев: Хамат, Иналык, Дзамболат, я с изуродованной рукой, израненный Тузар да Бабек, сын Таиры, держали совет. Трое старцев и три разных мнения: ждать терпеливо, как развернутся события, сняться с места и перебраться через перевал в Грузию, последовать совету горца... Я же просто сказал:

— Дать бой надо, — и ковырнул табак в трубке.

— Не пускать немцев в Хохкау, — нетерпеливо дополнил меня обрадовавшийся предстоящей возможности принять участие в бою Бабек.

— Точно, — подтвердил я. — Танки сюда не пойдут, да и пушкам требуется дорога. Так что можно отстоять Хохкау. Вам, Хамат и Иналык, годы не позволят на скалы вскарабкаться, мы с отцом и Тузаром сами управимся...

Ночью Дзамболат, Тузар и я заняли позиции на выступе горы. Часа через два со стороны аула послышался шум мотора. Трактор свернул в нашу сторону, на раскинувшуюся у подножья горы поляну. Вскоре мы услышали тяжелое дыхание — это Бабек карабкался наверх...

Солнце поднялось над горами и ослепило глаза. Бабек указал на дорогу:

— Идут!..

Мы подпустили немцев так близко, что стали видны их лица. Меня поразило, как спокойны враги. Казалось, впереди их ждут одни радости и вокруг — никакой опасности. Когда раздались выстрелы, они не сразу поверили в это. Две фигуры упали на землю... Часа четыре пытались немцы пробиться по узкой дороге, беспрерывно осыпали горы автоматными очередями, но достать укрывшихся за скалами было трудно: я и Тузар часто меняли позиции и били наверняка. Потеряв еще двоих, враг стал медленно уползать по дороге...

Потом немца погнали из Осетии, а там и Сталинград помог: фашисты стали драпать с Кавказа, чтоб не оказаться в котле... Хохкауцы жили теперь надеждой на победу и молились, чтоб их родные возвратились домой... А приходили... похоронки... Чем дальше уходили наши на запад, тем чаще...

... Дядя Мурат умолк, смущенно поправил очки, вяло промолвил:

— Что-то разговорился я слишком... Пойдем на нихас, Алан. Хочу, чтоб увидели тебя таким, какой ты стал. Пусть и орден твой пощупают, чтоб убедиться: настоящий он, кровно заработанный...

Дата добавления: 2015-08-21