Глава 57. Дело было сделано

Дело было сделано. Оставалось одно: ждать. Я еще не решил, исповедуюсь ли я перед ними: слишком тяжела и ужасающа была ноша. И найти ли слова, чтобы поведать им, как погиб Юра. Но я знал: они должны, обязаны образумить Бориса, не позволить ему исковеркать жизнь Сослана и Тани... Я маялся, гадая, правильно ли поступаю, и, конечно же, ночью опять заявился Юра, вновь бросал мне в лицо угрозы-обвинения, жестокие, больно разящие... Я отбивался как мог, твердя о том, что пятьдесят две жизни ценнее двух. А он, издевательски осклабившись, в ответ злорадствовал: «Особенно жизнь твоего друга Бориса Кетоева! Выходит, я погиб ради того, чтобы он запретил породниться своему внуку и моей внучке?!»

Утром на любезно присланном Борисом Тотырбековичем, старавшимся до конца быть гостеприимным, «мерседесе» я отправился в аэропорт проводить Петра Георгиевича, и после того как мы с салона лимузина полюбовались разбегом, взлетом и стремительным исчезновением лайнера «ТУ-134» в усеянном облаками небе, Казик включил ключ зажигания и вопросительно глянул на меня, дожидаясь команды. И тут я понял, что эти три дня, что оставались до срока, назначенного мной партизанам-крючковцам, не смогу торчать в городе, постоянно ощущая невыносимое для психики присутствие призрака Юры и терзаясь сомнениями, предстать ли мне перед теми, с кем я прошел огонь и воду в тылу фашистов... Душа рвалась из асфальтовой духоты туда, ввысь, на простор, и я внезапно спросил Казика:

— Твоя иномарка докарабкается до Хохкау?

— А надо? — охотно отозвался он и открыл дверцу: — Позвоню шефу, попрошу разрешения, и... можем отправляться...

С того мгновения, как «мерседес» легко перевалил через мостик и мы оказались возле валуна, я потерял чувство времени. И в этом был виноват Хохкау, в котором с послевоенного нихаса ну ничего — если не считать высунувших в небо свои щупальца телевизионных антенн и застывших во дворах машин — не изменилось... Те же с подлатанными цинковыми крышами хадзары, выстроенные еще Тотикоевыми, Дзуговыми, Кетоевыми, Кайтазовыми, моим дедом и дядями Гагаевыми, те же неровно вытянувшиеся заборы из иссиня-черного плитняка, сторожевые башни, верхушки которых еще в дни моего детства начали крушиться, но, пожалуй, ни на йоту не поддались ливням и ветрам... Валун все так же сверкал своими боками, на которые Ардон по-прежнему неистово наскакивает, обрызгивая холодными каплями. На излюбленном мной, Борисом и нашими сверстниками пятачке и сейчас копошились, сверкая спинами и голыми пятками, ребятишки, правда, теперь их было всего трое... Казалось, сейчас с нихаса уставятся на нас, нежданных гостей, старшие... Но нет, хотя нихас с полукругом врытых скамеек был чисто подметен, на нем никого не было. И из хадзаров на шум мотора и шин никто не повыскакивал... Лишь когда мы остановились возле гагаевского дома и посигналили, на пороге показался, подслеповато щурясь, мой двоюродный брат Габо. Степенно, чтоб не уронить достоинство горца, ничуть не удивившись импортному лимузину, он неторопливо спустился по ступенькам и, узнав меня, широко заулыбался, выпрямил по-старчески ссутулившуюся фигуру, вытянул вперед все еще крепкие крестьянские руки, радостно воскликнул:

— Слава Богу, наконец-то я могу обнять своего брата!..

Накормив и проводив Казика, которому его шеф наказал к вечеру возвратиться во Владикавказ, я направился к кладбищу. Габо было увязался со мной, но я попросил его:

— Оставайся дома. Я хочу наедине побыть с дедом...

Я почтительно прикоснулся ладонями к отдающей холодом плите, намертво всаженной в холмик, под которым находился мой дед Дзамболат, произнес традиционное: «Рухсаг у, Дзамболат!» — и замер возле, вытянув руки по швам...

Я положил ладони на надгробье Хадизат, на котором камнетес выбил нагрудные металлические застежки, гармонь, гребень, чашку, пояс, ноговицы, зеркало и, конечно же, пиран — чесалку шерсти и ручное веретено, которое так ловко вертелось в ее руках, вытаскивая нежную белую шерстяную нитку...

Я бродил от одной могилы к другой, всматривался в плиты и почерневшие от времени деревянные кресты, вчитывался в надписи, многие из которых были сделаны еще латинским шрифтом, вспоминал тех, кто лежал под ними, и кого я уже не застал, но рассказы о ком запомнились, и думал о бренности всего живого. Могилы были хорошо ухожены, над ними простерли свои ветви деревья, вокруг многих были поставлены металлические решетки...

***

Я возвратился во Владикавказ накануне назначенного мною же дня встречи с партизанами-крючковцами, дозвонился до Сослана и уговорился с ним встретиться в десять утра... Я улегся рано, понимая, что мне следует хорошенько выспаться и набраться сил, которые очень мне понадобятся завтра...

... Мне стоило немалых усилий уговорить Сослана сопровождать меня на встречу бывших партизан. Щепетильный по натуре, он упрямо отнекивался.

— С какой стати? Меня не приглашали. И спросят, кто я и почему оказался среди них, — что я отвечу?..

Но Сослан нужен был мне там, очень нужен. И для того, чтобы я чувствовал себя более уверенно, и для осуществления того трюка, который я задумал. У меня хватило ума не говорить ему, что и его дед и бабушка тоже приглашены и — я на это рассчитывал — будут там...

От автобусной остановки мы шли пешком. Мы были метрах в пятидесяти от особняка Рубиева, когда до нас донеслись возбужденные голоса, радостные восклицания. Я разволновался, мгновенно покрылся испариной. Глядя, как я ладонью вытираю пот со лба, Сослан усмехнулся:

— Не по себе?

— Полвека не виделись, — прошептал я в оправдание.

У забора я остановил Сослана, направившегося было к калитке, жадно уставился на открытую веранду, где, потрясенные встречей, толпились уже далеко не молодые люди, бросались друг к другу, обнимались и хлопали ладонями по плечам, спине, плакали и смеялись, называли друг друга, как и в молодости, по-простецки: «Коля», «Вова», «Казбек»... Я всматривался в них, стараясь определить, кто есть кто... И с трудом признал в толстеньком коротышке с совершенно голым черепом своего бравого командира Крючкова. Видимо, это он вызвал переполох, только что заявившись в особняк Рубиева, вон и чемодан сиротливо оставлен на площадке у лесенки, а Корытин, Володя и этот вот худющий в очках и тапочках на босу ногу — кто он? — прибыли загодя, вчера... Неужели только они откликнулись на призыв? А что же остальные?..

Сослан потрясенно глядел на них, не подозревая, что в таком возрасте можно вести себя так по-мальчишески.

— Жалеешь их? — спросил я.

Он кивнул головой и добавил:

— И завидую. Это же надо: суметь сохранить до старости дух ребячества...

А я вот тебя жалею, — мысленно обратился к нему я. — Никогда тебе не испытать того, что чувствуют эти люди... Если бы ты прошел с друзьями страшные дороги войны, делил с ними тяготы военной жизни и, избежав гибели, испытал радость победы, а потом пятьдесят с лишним лет не виделся, то неизвестно еще, как бы ты повел себя при встрече. Да, мужество сейчас отказало им, они рыдают, не замечая слез, не стыдясь своих душевных порывов на глазах и близких, и посторонних... Что ни говори, ни родство, ни общая кровь не сплачивают людей так, как сообща выстраданная победа.

— И кто еще приедет? — спросил, оглядывая боевых друзей, Крючков.

— Многих уже нет, — огорченно произнес Корытин. — Я год назад, перед пятидесятилетием Победы, написал всем письма... И тридцать ответов получил от их жен да детей...

— А приедут... Натали, где телеграммы? — обратился Казбек к жене, застывшей у дверей во внутренние комнаты.

Она нехотя кивнула на полочку буфета.

— Да, командир! — спохватился Рубиев. — Разреши представить тебе мою супругу!..

Крючков круто повернулся, шагнул к хозяйке особняка и, покорно склонив голову, церемонно поднес ее ручку к губам и... поцеловал. Такого от нашего грозного командира я не ожидал. И Наталья тоже. Галантное обхождение ей пришлось по душе, и она благосклонно и певуче произнесла:

— Добро пожаловать, уважаемый Крючков, в наш хадзар!..

— Это вы здорово придумали: собрать нас вместе, — похвалил Крючков.

Она многозначительно глянула на мужа:

— Значит, все-таки это твоя затея?

— Перестань, Натали, — попросил Казбек нежно и, взяв телеграммы, стал зачитывать их: — Из Магадана. «Буду как штык тчк Виктор».

— И Витенька приедет?! — обрадовался худющий в очках, кого я никак не мог припомнить.

— «Буду как штык», — усмехнулась Наталья и кисло усмехнулась: — Этот Виктор из Магадана далеко не интеллигент...

— Это точно! — засмеялся Володя. — Он здорово работал финкой...

— Из Казани, — продолжил Казбек. — «Не дают отпуск тчк принимаю иностранную делегацию тчк партизанский салам Нузмитдинов...». Из Москвы: «Прилечу на один день тчк академик Дмитров». Из Свердловска: «Большой привет всем тчк душой с вами зпт буду международном симпозиуме предпринимателей тчк Кирилин».

Каждая телеграмма вызывала бурный восторг, но только не у Натальи... И когда муж прочитал: «Прибуду с супругой и четырьмя детьми тчк Волошин», верная хранительница семейного очага упрекнула-таки мужа:

— Надо же, не советуясь с хозяйкой, организовать в доме съезд партизан! Весь отряд поднять в дорогу, да еще с детьми... А я тут красней: ни запасов не сделала, ни кроватей не запасла...

Рубиев только развел руками и пожал плечами, но не стал оправдываться. Мне нетрудно было представить себе его изумление и негодование Натальи, когда они вдруг стали пачками получать телеграммы с выражением благодарности за приглашение на сбор и с сообщением о дне приезда.

— Ничего, — стал успокаивать хозяйку Крючков. — Кавказ не Сибирь, мы можем устроиться и под открытым небом...

— Братцы! Да в моем доме на всех хватит места! — закричал Казбек. — И все остальное найдется!.. Командир, твое появление надо немедленно отметить! — закричал Казбек и обернулся к жене, застывшей в дверях в комнату: — Наталья, а где мой дарственный коньяк? Ну тот, что из ереванских подвалов? Который подарил мне Самвел?..

Наталья отчужденно пожала плечами...

— А-а, сейчас в самый раз свернуть заветной бутылке горлышко, — словно молоденький парень, Рубиев, подпрыгивая, пересек веранду и вбежал в комнату.

— Может, подождете? — крикнула ему вслед Наталья. — Сейчас еще один к вам присоединится.

— Кто? — заорали все разом.

— Придет — увидите, — поморщилась на крик Наталья.

— Откуда терпения запастись, пока придет? — закричали на нее. — Говори, кто он.

— Гагаева знаете? — помедлив, спросила она.

Сослан удивленно посмотрел на меня. Я приложил палец к губам, прося его помолчать...

— Гагаева? — удивился Крючков. — Да кто его не знал? Фашисты и те хорошо знали — каждый день им о себе напоминал. А разведчик какой был!.. — он печально сказал Наталье: — Погиб он. Когда уходили от карателей к Гнилой балке.

— Жив он, ваш Гагаев, — коротко бросила Наталья.

На веранде воцарилось молчание. Крючков приблизился к хозяйке, но не смел посмотреть ей в глаза.

— Вы что-то путаете, — серьезно сказал Володя.

— Я с ним только что по телефону разговаривала, — пожала плечами Наталья. — А до этого здесь же, в этом доме, и принимала.

— Это невозможно! Он погиб! — закричал Крючков и, ища поддержки, обернулся к Корытину.

— Погиб, — подтвердил тот.

— Обещал быть здесь, — наливая вино в свою рюмку, заявила Наталья.

Раздался шум приближающейся машины. Из-за поворота улицы выскользнул «мерседес». Я толкнул Сослана за куст сирени. Лимузин остановился у особняка, из салона вышел Борис, открыл переднюю дверцу, сказал:

— Здесь как будто... Выходи...

— Не хочу, — возразил женский голос.

— Бабушка, — ахнул Сослан.

Я прижал палец к губам...

— Побудем полчаса и уедем, — терпеливо произнес Борис. — Неужели тебе не хочется увидеть своих товарищей по партизанскому отряду?.. Они же сюда добирались издалека. А мы живем рядом — и не появимся?! Что они о нас подумают?.. — Он ухватил жену за локоть. — Пойдем. Пожмем им руки, а потом делай, что считаешь нужным...

— Казик, — мягко обратилась Лена к водителю, — иди погуляй, — и когда он удалился на приличное расстояние, она холодно произнесла: — Предупреждаю: я им скажу, что ушла от тебя.

— Вот это не надо, — сурово сказал он. — Это наше с тобой личное дело... — И попросил: — Лена, не ставь меня в глупое положение хотя бы перед боевыми друзьями... Пойдем же...

Она нехотя вышла, он взял ее под руку, уверенно открыл калитку, пропустил жену вперед и шагнул следом...

— Полвека назад ты обманул меня, что Алан погиб, — сурово уличила она его.

У меня чуть не вырвался вскрик. Я прижал кулак ко рту. Сослан подозрительно посмотрел на меня...

Лена всхлипнула:

— Я же знала, знала, что он жив... Всегда верила!.. Как же это я?..

Борису стало жаль ее, и он попросил:

— Успокойся, Лена... Что теперь сделаешь?..

Наступила пауза. Сослан было двинулся к калитке. Я схватил его за руку, удержал...

— Если тебе легче, то пошли в дом, — голос Бориса звучал осторожно. — Неудобно как-то... Нескладно...

Их заметили, когда они уже поднимались по ступенькам: впереди Лена, следом Борис. Шумные приветствия, объятия, ахи и вздохи, Лену чуть ли не на руках внесли на веранду и усадили за стол...

... А я все еще колебался. Я знал, что нельзя не встретиться с ними, своими боевыми друзьями. Но только тут ясно понял, что у всех людей, собравшихся сейчас в особняке Рубиева, уже сложилась своя жизнь, в которой нет места мне. Мое появление многое нарушит в их гармонии и покое. Имел ли я право так поступать?..

— Что ж, мы так и будем стоять возле калитки? — нетерпеливо спросил Сослан.

Я глубоко вздохнул и шагнул из-за куста. У калитки вновь помедлил. Дрожащие пальцы не повиновались и никак не могли отодвинуть засов. Сослан нетерпеливо отодвинул засов, открыл калитку, слегка подтолкнул меня, и мы оказались внутри двора...

— А ваш земляк Алан Гагаев на самом деле жив? — донеслось с веранды: это Крючков уточнял у Бориса.

— Неделю назад я полдня провел с ним, — сообщил Кетоев и поднял руку вверх: — Гроссмейстер!..

Я рванул назад, но было поздно. Лена уже увидела меня и, поднявшись, закричала:

— А вот и он!..

Под изумленными, всматривающимися в меня взглядами бывших партизан мне ничего не оставалось, как сделать вид, что я возвращался к воротам для того, чтоб закрыть калитку...

— Братцы, а ведь это и в самом деле наш Алан Гагаев! — признал наконец меня Крючков, и ноги его бешено затопали по ступенькам...

Следом бросились с веранды мне навстречу и Корытин, и Володя, и худющий тип, в котором я вдруг узнал моего напарника-подрывника Ваню... Они окружили меня, обнимали, теребили... Кто-то, обхватив меня, приподнял над землей...

— Он! Ей-богу, он!!!

— Смотри, а?! — бегал вокруг изумленный Корытин. — Похоронили столько лет назад, а он как сохранился! — И, уловив в словах неожиданную остроту, засмеялся и с удовольствием повторил: — Как сохранился!

Подбоченившись, Наталья оценивающе посмотрела на меня.

— Он и есть ваш Гагаев, — и пожаловалась мне: — А они мне не верили. Не верили — и все!

— И сейчас не верится, — заявил Корытин и похлопал меня по плечу: — Как удалось уцелеть?

Он все еще шутил, но я, нахмурив брови, ответил с болью в сердце:

— Пули не хватило.

— Уцелел, — сказал сам себе Крючков.

В его голосе мне почудилась радость. Не поверив, я всмотрелся в глаза Крючкова и понял: он счастлив и рад встрече со мной.

Появился Рубиев с бутылкой коньяка в руке, приподнял ее, закричал:

— Вот она, родненькая, из знаменитых ереванских запасов начала века!.. Хранил я ее для этой встречи!.. — И тут увидел меня: — Настигли-таки тебя, Алан! Берите, братцы, его в оборот, не то опять исчезнет. Он и от меня скрывался. Избегал своего земляка! — выдал свою обиду Рубиев.

— Значит, было отчего, — значимо произнесла Наталья.

— Не в этом суть, — отмахнулся от ее фразы Казбек. — Главное, Алан, что ты уцелел в той бойне!.. Уцелел!..

— Пули не хватило, — тихо произнес я.

Корытин захохотал, замахал руками:

— Ни на меня, ни на него, ни на них пуль не хватило! Летало вокруг много, а не хватило!

— Остряки, — усмехнулся Рубиев.

Я не поддался общему веселью. Я упрямо, с самым серьезным видом, повторил:

— На меня пули не хватило. — И внезапно повернулся к Крючкову и отрапортовал: — Командир, твой последний приказ мы с Юрой выполнили. Выполнили, хотя доложить об этом не смогли.

— Знаю, — кивнул головой Крючков и взглянул на лица бывших партизан. — Не выполни вы тогда приказа, не встретились бы мы сейчас.

— Хозяйка, приглашай всех к столу, — спохватился Рубиев.

— А где же Сослан? — воскликнул я и порыскал глазами по двору. Его фигура в одиночестве маячила в тени дерева. Лена проследила за моим взглядом и, вся сжавшись, побледнела. Она догадалась, что неспроста я пришел сюда вместе с ее внуком... Смутно помню, как поднялся по ступенькам, уселся за стол, оказавшись прямо напротив взволнованной, никого не видевшей вокруг себя, игнорирующей мужа Лены, как вручили мне бокал...

— Выпьем за счастливое возвращение Алана на бренную землю! — услышал я тост, провозглашенный Казбеком.

— За тебя, Алан! — закричал Корытин.

— И я за это выпью, — заявила Лена и попросила: — Налейте мне.

И тут я опять сорвался.

— Нет! — резко вырвалось у меня. — Нет!

— Мы поднимаем бокалы за то, что ты жив, — пояснил Крючков.

— Не-ет! — отчаянно закричал я. — За это не надо!

— А я хочу за это! Мы все выпьем за это! — непреклонно заявила Лена.

— Не-ет!!! — отмахнулся рукой я.

В комнате воцарилась тишина, и длилась она с минуту. Потом я услыхал глухой, страдающий голос и с усилием понял, что этот голос принадлежит мне.

— Я только за одно могу сейчас выпить, только за одно... — еле слышно вымолвил я.

— Хорошо, пусть будет так, как ты желаешь, — заявил Крючков. — Говори, Алан, за что поднимаешь тост.

Я выпрямился, успокаиваясь, три раза глубоко вздохнул и, медленно роняя слова, произнес:

— За тех, кого не дождались матери и жены, дети и друзья. За павших! За память, что свято хранит их!..

— Женат? — вдруг спросил меня Крючков.

— Был женат — и, поймав уличающий взгляд Лены, добавил: — Три месяца...

— Что так?

— Она хорошая, — заторопился я, горячо убеждая скорее не Крючкова, а Лену. — И хозяйка расторопная, и обо мне беспокоилась... И умница...

По тому, как я говорил о своей бывшей жене, Лена поняла, что меня с ней ничего не связывало.

— Мечта — не женщина, — усмехнулась она.

— А я вот не оценил, — развел я руками. — По моей вине разошлись.

— Что ж, больше так никого и не встретил? — допытывался мой бывший командир.

— Не надо пытать меня, командир, — сказал я хрипло. Не надо, — и, отбросив стул, выскочил из веранды и скрылся в саду...

Борис вышел следом за мной, встал поодаль... Мы помолчали... Потом он сказал:

— Мы не завершили наш недавний спор, Алан. — Сделав паузу, он вкрадчиво спросил: — Кстати, для тебя твой прославленный дядя Мурат по-прежнему свят?

— Его не трогай, — предупредил я. — Тебе его не понять.

— Почему же? — возразил Борис. — Если хочешь знать, я пошел по его стопам. Не до конца, но и не без его влияния.

— Мой дядя никогда бы не изменил своим идеалам, — огрызнулся я.

— Но он разочаровался в них, — упорствовал Борис.

— Не в идеалах он разочаровался, а в тех, кто, пробравшись в вожди, коверкает их...

— Это одно и то же, — возразил Борис и, не дав мне произнести ни слова, спросил: — Помнишь, я тебя предупреждал, что у меня есть факт, который заставит тебя усомниться в твоих взглядах на прошлое и настоящее, по крайней мере, побьет все твои доводы?.. Так вот, я не хотел приводить это весомое доказательство ущербности твоей позиции, не желал, убежденный, что оно принесет тебе боль... Предупреждаю: острую боль... Но теперь вижу, что мне не обойтись без этого... Так знай же, Алан, твой дядя был настолько разочарован в партии и советской власти, что совершил невероятный поступок... от отчаяния.

Я никак не среагировал, не желал показывать ему, что насторожился... И он продолжил:

— Ты помнишь, как тепло относился к Мурату секретарь обкома партии Скиф Кайтиев?.. Помнишь... Так вот, именно Скиф приложил усилия к тому, чтобы не прокляли имя твоего дяди Мурата и не заклеймили его как врага народа...

— Ты говоришь чушь! — хрипло произнес я. — Чушь и клевету!..

— Слушай же, что мне рассказал Скиф незадолго до своей смерти. Одному из первых ему, секретарю обкома партии, сообщили о гибели героя гражданской войны, «Северного Чапая». И он тут же поручил прокурору республики лично возглавить расследование и итоги доложить ему, тоже лично, никому ничего не разглашая. И через несколько часов прокурор вошел к нему в кабинет.

Придерживая правой рукой протез на левой, отсеченной осколком фашистской бомбы, Скиф встретил его нетерпеливым вопросом:

— Что удалось выяснить?

Устало опустившись на кресло, прокурор огорченно покачал головой, уклончиво пояснил:

— Все так странно... — и умолк, колеблясь, говорить ли о своих выводах, которые — увы! — были весьма неожиданны и усложняли ситуацию.

Секретарю не понравилось его молчание:

— Я именно тебя просил заняться следствием. Тебя лично... Убит герой гражданской войны!.. Известный не только каждому жителю в Осетии от мала до велика, но и людям, обитающим далеко за пределами республики. Весть о гибели Мурата Гагаева больно отзовется в сердцах всех советских людей, каждый вправе потребовать от нас объяснения, как это могло произойти. Кое-кто задаст вопрос иначе: как мы допустили, что героя, любимца всего народа убили?! Спрос будет жесткий. И нам несдобровать!.. Ни тебе, ни мне!.. — секретарь в гневе ткнул пальцем в грудь прокурора. — А ты полдня проторчал на месте преступления — и ничего не можешь сказать?! — Голос его взвился, отдавшись звоном оконных стекол. — Мне что, попросить прислать бригаду опытнейших следователей из Москвы?!

Прокурор вздрогнул, поспешно запротестовал:

— Не надо бригаду из Москвы!..

— А как быть?.. Если ты, прокурор, со всем следственным аппаратом респуб-лики не можешь выйти на след убийц, то на кого мне еще рассчитывать?.. Нашелся выскочка, который уже сообщил в ЦК, — продолжал негодовать секретарь. — Звонили из Москвы, спрашивали, арестованы ли убийцы героя гражданской войны? Что мне ответить? Расписаться в собственном бессилии? Там, наверху такое не прощают... Как ты меня подводишь, товарищ прокурор!.. — секретарь в сердцах стукнул кулаком по столу. — Неужели у нас нет ни одного толкового следователя?!

Прокурор оскорбился и... решился. Знал, что секретарю не понравится его версия, знал, что само подозрение героя гражданской войны в такой слабости оскорбит всех, кто его знал и почитал. Предвидел, что никто не поверит в эту версию... Вернее, душа их воспротивится поверить... Так что, теперь ему, прокурору, в угоду политическим установкам заставить себя поверить в заведомую ложь? Раз пойдешь на сделку с совестью, второй, ложь будет наслаиваться и, в конце концов, утвердится в сознании людей, скрыв истину. Заслуживает ли этого Мурат Гагаев, человек, который, невзирая на лица и ситуацию, всегда говорил правду?

И вот теперь, когда смерть настигла героя, неужто можно покрыть его память черной буркой обмана и лжи?! И если случится такое, виновником позора будет он, прокурор, которому поручили узнать причину гибели прославленного героя, а он, выходит, готов дать желательный для властей ответ.

Из-за своей трусости?! И прокурор решился. Начал он не без колебаний, готовый при остром повороте разговора нырнуть опять в свою скорлупу.

— Я вам, товарищ секретарь, буду приводить только факты, а вы уж сами сделайте вывод, — глухо произнес он, не глядя на грозного собеседника. — Странные поступки стали замечать за Муратом еще с сорок пятого года, когда из Берлина, где она закончила войну, возвратилась в Хохкау, родной аул Мурата, Зарема Дзугова... Вы же знаете ее?

— Кто не знает нашу прославленную ученую?! — нетерпеливо воскликнул секретарь. — Но какое отношение она имеет к гибели Мурата?

— Дело в том, что в тридцатых годах они поженились. Но брак их длился всего несколько месяцев. И вот они вновь встретились. У них произошел длительный разговор на берегу речки. О чем — никто не знает. Но многими было замечено, что Мурат стал сам не свой. Нет, он радовался ей, глаз с нее не сводил... Но что-то его тяготило. Зарема уехала, захватив с собой покой Мурата. К нему было не подступиться. Казалось, он полностью ушел в себя.

А недели две назад он устроил скандал ногунальцам, которые не пожелали выйти в поле убирать созревшие помидоры в свой выходной день. И пошло-поехало: Мурат стал ворчать на всех и вся. По любому поводу с полуоборота заводился. И наконец произошел срыв...

В тот день хохкауцы, как положено, все до одного были приглашены на свадьбу в Нижний аул. Как уважаемого, почетного гостя, Мурата усадили по правую руку от тамады.

— А почему не тамадой? — вознегодовал первый секретарь — Им, как положено, назначили старейшего из своей фамилии, некоего... — прокурор заглянул в блокнот: — Кайтазова. Это не понравилось Мурату. Тамада, в соответствии с этикетом осетин, произнес первый тост за Большого Бога, второй — за Уастырджи... Но когда он провозгласил за молодую, только что созданную семью, за их благополучие и счастье, тут Гагаев резко прервал его и гневно, во всеуслышание заявил: «Не тебе говорить о счастье молодых. Ты для этого ничего не сделал, а наоборот, всячески препятствовал тому, чтобы люди имели достойную жизнь». Надо сказать, что в свое время этот Кайтазов был репрессирован как враг народа, отсидел свое в тюрьме, но затем, уже при Хрущеве, попал под амнистию...

— Конечно, Мурату, герою гражданской войны, было обидно не только сидеть за одним столом с таким тамадой, но и быть его правой рукой, — понимающе кивнул головой Скиф.

— Уязвленный тамада пропустил мимо ушей несколько выходок знатного гостя в свой адрес, но в конце концов терпение его лопнуло, и он напомнил Мурату, что хозяева дома посадили на это почетное место именно его и по осетинскому этикету все, кто сидит за свадебным столом, обязаны подчиняться тамаде, как бы он ни был им неприятен. «Ишь ты, вспомнил адат, — зло усмехнулся Мурат. — А почему другие обычаи народа не чтишь? Такие как: не строй свое счастье за счет других людей, не воруй, не подличай, береги честь свою?.. В том-то и дело, что такие, как ты, вспоминают о законах адата только тогда, когда это вам выгодно!» — с каждым мгновением все сильнее расходился Гагаев. Тамада произнес: «И это говоришь мне ты? Ты, от которого твои же земляки прятали зерно в тайниках-ямах, вырытых еще тогда, когда на нашу страну напали татары?» И еще добавил, что не ему, Мурату, который не сумел устроить и свою жизнь, следует печься о счастье молодых... На свадьбе было с полусотни проверенных коммунистов и фронтовиков, чья грудь сплошь в орденах и медалях. Они пытались успокоить его, остановить, обнимали его, держали за руки, но вы знаете характер Мурата. Он растолкал всех и, гордо подняв голову, вышел из дома Кайтазовых, прошествовал, блестя очками, до калитки и пешком направился к дороге в долину. Кайтазовы быстро снарядили тачанку, посадили одного из подростков и послали вслед за героем.

До самого Нижнего аула сопровождала она Мурата. Подросток то перегонял его, то ехал рядом, то покорно в пяти шагах следовал за ним. Лошади неторопливо похрапывали. Паренек слезно уговаривал кумира всей молодежи Осетии сесть в тачанку. Но Мурат не обращал на него никакого внимания. Так и не сел в тачанку. И пришлось бы тачанке вхолостую бежать следом за Муратом, если бы из Унала как раз во Владикавказ не направлялся рейсовый автобус. Мурат не по летам проворно вскарабкался в него.

Несколько горцев, сидевших в передних рядах, всполошившись, вскочили, уступая удобное место знатному горцу. Но тот резко махнул рукой и, ворча себе под нос, уселся на последний ряд... Сурово хмуря брови, хватаясь за длинный старинный кинжал, свисавший с тонкого кавказского пояса, украшенного потускневшим от времени серебром, он в гневе выбрасывал злые фразы:

— Обмельчал народ, обмельчал. Все стали какие-то хилые. Идет такой: плечи широкие, шея бычья, а случись что — оказывается, духом слабак... А самое страшное: каждый перестал заботиться о чести фамилии, забыл заветы предков... Только о себе беспокоитесь, как бы побольше поесть да выпить, да увильнуть от дела!.. Стыд и срам!.. На что жизнь тратите!..

Когда автобус, въехав во Владикавказ, остановился на станции, пассажиры поспешно — от греха подальше — покинули салон и поспешили через пустырь к трамвайному кругу, туда, где он поворачивает в обратный путь. Было уже далеко за полночь, и вагона долго не было. Люди толпились на конечной остановке и опасливо поглядывали на пустырь, откуда доносился раздраженный голос Мурата.

Мы нашли несколько пассажиров автобуса. Они утверждают, что Мурат на пустыре был один. Он направлялся к трамвайной остановке... Но потом вдруг остановился и стал о чем-то гневно высказываться. Слов было не разобрать, но тон голоса был едко-нетерпимый. Потом разнесся громкий возглас:

— Люди, одумайтесь!.. Одумайтесь!.. — И все смолкло.

Мурат стоял посреди пустыря и кое-кому показалось, что под лунным светом сверкнуло... лезвие его кинжала.

Подошел трамвай. Люди поднялись в него. Кондуктор спросил:

— Все сели?

— Подожди немного, — попросил пожилой горец. — Вот замешкался Мурат Гагаев. Как он в такой час доберется до центра города?..

Шли минуты, но Мурат все еще торчал там, на пустыре.

— Пойти за ним, что ли? — несмело спросил молоденький осетин.

— Не в духе он, — произнесла пожилая горянка. — Да с кинжалом. Говорят, норовом горяч он, смотри не нарвись на неприятность...

Постояв еще некоторое время, водитель отпустил тормоза...

— Оставили-таки одного! — чертыхнулся Скиф. — Вот бандиты и воспользовались случаем и расквитались с героем гражданской войны.

Прокурор отрицательно покачал головой:

— Не совсем так... Насчет бандитов — далеко не ясно...

— То есть? — встрепенулся первый секретарь.

Не осмеливаясь посмотреть ему в глаза, прокурор робко произнес:

— Свидетели уверяют, что на пустыре и вокруг не было ни одного человека. Пассажиры автобуса все как один разместились в трамвае, на станции находился лишь сторож... Да и кто мог торчать за полночь на окраине города?

— Но после того, как трамвай ушел... — начал было Кайтиев.

Прокурор уперся взглядом в секретаря обкома, твердо сказал:

— И после — не было.

— Но кто-то же убил Гагаева?! — рассердился Скиф.

Прокурор отрицательно покачал головой:

— Дело в том, что Мурат шел не по следам, проделанным пассажирами, а пересекал пустырь несколько вкось... Так вот, никаких следов вокруг тела Мурата не обнаружили... Абсолютно никаких!..

Первый секретарь ошарашено смотрел на прокурора.

— Да, да... Нет следов... Никто не приближался к тому месту... Я обязан учитывать все версии. И, опираясь на обнаруженные факты, сделать наиболее убедительный вывод. В данном случае расследование, а мы его провели тщательно, поверьте нам, — не дает оснований полагать, что рядом с погибшим находился кто-нибудь...

— Но рана же на Гагаеве есть?! — взревел секретарь.

— Есть и... глубокая, — согласился прокурор.

— Значит, ее ему кто-то нанес!.. — уличил собеседника Скиф.

— Естественно, — кивнул головой прокурор.

Секретарь поднялся с кресла, закружил вокруг прокурора, наклонившись, заглянул ему в глаза и, не желая верить в то, что ему пытался внушить этот странный слуга правосудия, шепотом грозно спросил:

— Кто?..

— Кинжал был в руке... — у прокурора перехватило дыхание, и он с трудом вымолвил: —... Мурата Гагаева...

Секретарь резко выпрямился, взмахнул рукой, точно в ней находилась шашка, рубанул воздух:

— Ты на что намекаешь?! Как у тебя мысль такая могла зародиться?! Герой гражданской войны, отчаянный смельчак, сотни раз ходивший в штыковую, гордость и символ нации, — и вдруг... самоубийство?! Нет! Нет! И нет!!! Твоими устами, прокурор, говорит враг народа! Как ты мог допустить такое чудовищное предположение?! Представь себе, какое возмущение вызовет твоя глупая и, надо признать, политически вредная выдумка. Да что я говорю?! Не выдумка, а провокация. Или даже диверсия!

— Я тоже об этом подумал, — признался прокурор. — Но Мурат Гагаев есть Мурат Гагаев. Он в жизни не искал легких путей. И он поступил так, как делали наши предки, когда решались покончить с жизнью. Скифы, сарматы, аланы бросались на острие своего кинжала, так поступил и Мурат...

— Ты опять за свое? — Скиф в бешенстве закружил по кабинету. — Не сносить тебе головы, прокурор. С такими выводами ты и себя, и меня подведешь под вышку. — Скиф выпрямился, встал напротив прокурора, не приказал, а попросил: — Дорогой Дагка, нельзя позволить болтунам втоптать в грязь имя Мурата Гагаева. Нельзя!.. Он не заслуживает этого!.. — И теперь, когда он принял решение, голос его с каждой фразой крепчал.

— Но...

— Молчи! Теперь говорить буду я. А ты будешь выполнять!.. Скрупулезно выполнять то, что велит партия. А она велит следующее. Никакого самоубийства не было. На героя гражданской войны напали бандиты. Это они, недобитые враги советской власти, расквитались с нашим славным Муратом Гагаевым. Он им так просто не дался. Он и в последний миг своей жизни встретил врагов с кинжалом в руках. Он героически бился с ними. Но силы были неравны... Мурат погиб. Но пусть враги не радуются. Мы найдем бандитов, и они предстанут перед суровым судом народа, и на них падет заслуженная кара!.. Тебе, прокурор, надо привести фактик-другой, говорящий о том, что на след убийц правоохранительные органы уже вышли... Молчи!.. Да, да, ты напишешь на мое имя и бюро обкома партии докладную с такими выводами... Сегодня же!..

— Но пассажиры автобуса... — напомнил робко прокурор.

— И о них позаботимся, — первый секретарь поднял телефонную трубку. — Соедини меня с председателем КГБ... Это я... Пусть твои работники уточнят всех до единого пассажиров автобуса, на котором Мурат Гагаев возвращался из Унала во Владикавказ, встретятся с каждым из них и возьмут расписки о том, что они никому ни при каких обстоятельствах не станут рассказывать, ни что видели, ни что слышали в тот день из уст героя гражданской войны. Пусть предупредят, что нарушение молчания приведет к страшным последствиям... Ясно?.. Вот и хорошо... Я сейчас соберу бюро. Примем решение похоронить нашего знаменитого героя на Аллее Славы... Он заслужил это... Действуй!.. — и Скиф аккуратно положил трубку на телефонный аппарат.

— Земляки Мурата просят похоронить его в Хохкау, — сказал прокурор.

— Нет, — возразил секретарь. — Мурат Гагаев принадлежит не только Хохкау, а всей Осетии. И будет погребен на самом почетном месте в столице республики... А чтоб хохкауцы не обижались, мы разрешим доставить его останки на день в их аул, как положено по законам предков...

—... Вот как было, — подытожил свой рассказ Борис. — И теперь я задаю вопрос тебе, Алан: если герой гражданской войны, «Северный Чапай», всю жизнь посвятивший делу партии, разочаровался и покончил с собой, то не есть ли это лучшее доказательство лживости пути, по которому коммунисты вели народ и страну? Более сильного аргумента не отыскать!..

Я молчал. Сказать, что я был в шоке, — значит ничего не сказать. Нет, меня не охватили ни отчаяние, ни паника, хотя, безусловно, потрясение было жутким... Но мысль работала четко... Дядя Мурат, дядя Мурат, вот отчего ты в тот далекий день исповеди предвидел свою скорую кончину. Ты не предчувствовал смерть — ты ее задумал... Мне больно, что ты так поступил... Но почему ты решил добровольно уйти из жизни?.. Что так пагубно повлияло на тебя? Судьба Заремы?.. Муки, которые ты перенес ради великой, но так и не достигнутой цели?..

— Не сомневаешься ли ты, Алан, в истинности рассказа Кайтиева? — голос Бориса прорвался сквозь охватившую меня жгучую пелену отрешенности. — Или, чего доброго, допускаешь, что это я придумал?..

— Нет-нет, Борис, — успокоил я его, — я догадывался, что в его смерти есть тайна... Более того, я уверен, что именно так и случилось, как поведал тебе Скиф...

— Вот видишь, — удовлетворенно произнес Борис. — Система достала и твоего дядю...

— Слушайте, друзья, — обратился выглянувший из дверей Крючков, — мы прибыли к вам из далеких краев, чтоб пообщаться, а вы уединяетесь! Пока нас не было здесь, не могли обсудить свои проблемы?!

— Ну, и помоги же нам, командир, разобраться, — встрепенулся Борис. — Все мы свидетели: ты не жалел ни сил, ни жизни, отстаивая советскую власть... Так?

— Ну? — посуровел Крючков.

— Ну, а она оценила по достоинству твой подвиг? Нет, не орденами и медалями — этого у тебя достаточно. А в жизни тебе что дала? Ну, какие там привилегии у тебя по сравнению с тыловыми крысами? Лучше их питался? Хоромы у тебя? Окладик поболее?.. В общем, не чувствовал ли ты себя, командир, обделенным вниманием властей?..

— Бригадиром назначили, затем стал прорабом. Детишки пошли. Троих на ноги поднял, — с гордостью произнес командир.

— И жил припеваючи, ни в чем не нуждаясь? — допытывался Борис.

— Как это — ни в чем не нуждаясь? — пожал плечами командир. — Такого никогда не было, чтоб деньжат на удовлетворение всех желаний хватало. Но поднатужишься, поднакопишь, — и радуешь супругу да детей...

— А сейчас как? — вновь спросил Борис.

— Посложнее стало, — признался Крючков. — Деньги враз в бумажки превратились. С трудом концы сводишь. Это несмотря на то, что теперь в семье все работают: и я, и супруга, и дети, и их жены. Я за последние пять лет ни одной солидной покупки не сделал... Все, что на мне, еще из запасов той, «застойной» жизни... Да и на билет сюда не смог бы наскрести денег, не нажми совет ветеранов на спонсоров...

— Командир, ты хочешь сказать, что раньше было все хорошо, а теперь все плохо? — насторожился Борис.

— Ну, так я не утверждаю, — вновь чиркнул спичкой Крючков. — При коммунистах жизнь спокойнее была, ровнее, что ли, голодать никому не приходилось, если не в лечебных целях, конечно, — усмехнулся он. — Чувствовали себя достойней, хотя за языком следить приходилось: не сболтнуть бы лишнее... Коль обида от начальства — знали, к кому и куда идти за справедливостью, не то что сегодня. В стране порядок был, ворам, махинаторам да спекулянтам по мозгам давали. На бандюг управа была... Ну, а при «демократах» им приволье; неизвестно, за что им такая благодать. Сейчас все шиворот-навыворот. Даже в армии! Генералы плодятся как кролики, а кучку бандитов не могут привести в чувство...

— А что-нибудь хорошее появилось в нынешней жизни? — нетерпеливо спросил Борис.

— Появилось, появилось, — успокоил его Крючков. — Не будь «демократов», я до смерти бы вкуса бананов не знал. В магазин зайду, руками ощупываю сказочную мебель, чудную сантехнику с позолотой, по дорогам иномарки так и шмыгают, не увернешься, — хоть будет услада, что попал не под абы какую машину, а под «Мерседес» или «БМВ», — засмеялся он и, не получив с нашей стороны отклика, просто сказал: — Вот бы взять все хорошее из той и этой жизни, объединить и пожить себе в удовольствие...

— Кувд продолжается! — выглянул из окна Казбек и потребовал: — За стол, друзья!

Тосты звучали один за другим. Бывшие партизаны попривыкли к новому, погрузневшему и поседевшему облику друг друга, то и дело разносилось «А помнишь?»... Позабылись раны, болячки, бытовые невзгоды... Вспоминалось смешное, радостное, которым так полнится молодость... Я же никак не мог заставить себя не думать о Мурате... Чем больше я размышлял о его страшной кончине, тем сильнее росло во мне чувство гордости за него... Дядя и умер как жил — благородно. Да, да, иной не воспримет это сочетание: самоубийство и благородство. Но в случае с Муратом самое несовместимое сходится... Другой, разочаровавшись в деле, которому посвятил жизнь и все силы, помыслы, мечты, надежды, огласил бы окрестности воплями протеста и проклятиями, матом покрыл бы всех и вся, на весь мир бы прокричал, что он уходит в царство теней в знак протеста против несправедливости... А он скрыл от всех, даже от любимого племянника, что задумал... И готовясь к смерти, он заботился о живых. Как он беспокоился, что лживые слухи заставят Зарему страдать! Как он просил меня оградить ее от новых мучений!.. Да, он разочаровался, что людское счастье, за которое он боролся всю жизнь, так и не пришло... Обделило и его самого... Но разве он разочаровался в цели?.. Нет!..

Дата добавления: 2015-08-21