Глава 54. Тренер ворвался в номер с шумом и нарочитой бодростью — надо было показать мне

Тренер ворвался в номер с шумом и нарочитой бодростью — надо было показать мне, как уверен он в сегодняшнем успехе...

— Ты уже на ногах? Молодец, — похвалил меня Петр Георгиевич и решительно смешал фигуры на доске. — Сейчас — завтракать! А потом займемся дебютом. Я тебе покажу один вариантик... Очень даже может пригодиться. Ты делал зарядку? — подозрительно уставился он на меня.

Он каждое утро заставлял меня делать упражнения. Непреклонен был, хотя сам, судя по тому, как неуклюже у него получалось, вряд ли до тренерства когда-либо совершал эти наклоны, прыжки, отжимы... В отличие от Мясникова, мне, сухопарому, высокому, с длинными ногами, зарядка давалась легко, и думаю, со стороны казалось, что это я тренирую заплывшего жиром, страдающего от каждого движения доброго дядю. В режим дня входила и ежедневная пробежка на полтора километра. Но для бега тренер был совершенно не приспособлен, и он начисто игнорировал этот пункт, хотя каждый месяц, переписывая распорядок дня, аккуратно вносил его. Меня бег не увлекал и, естественно, устраивала тактика Петра Георгиевича.

Завтракали молча. Меню тоже было апробированное, учтен опыт многих видных гроссмейстеров, даже американца Роберта Фишера, хотя секретом оставалось, откуда Мясников знал, что ел и пил экс-чемпион мира. Тренер хотел из завтрака изъять мясные блюда, заменив их рыбными, где много фосфора, который стимулирует работу мозга. Но я, хотя в еде не привередлив, тут взбунтовался. Мои предки аланы из поколения в поколение ни дня не обходились без мяса — соответственно, и гены осетин запрограммированы на постоянный прием его. Естественно, отход от привычной еды для меня не обойдется без последствий. Ссылку на гены консилиум из тренера и врачей принял к сведению, и официантка гостиничного ресторана, тщательно проинструктированная, ставила передо мной отварное мясо, приготовленное по специальному рецепту. Что касается кофе, то он, несмотря на мои энергичные протесты, был запрещен — остерегались повышения артериального давления...

Вот уже пять лет, как Петр Георгиевич перестал участвовать в турнирах, предпочитая практике тренерскую работу. Ненароком я оказался виновником этого его выбора и был поражен, когда мне сообщили, что ко мне тренером прикрепляется Мясников. Моя реакция не была негативной. Как я мог возражать против знаменитого гроссмейстера? Еще тогда, когда я только начал штудировать шахматную литературу, имя Петра Георгиевича уже гремело, партии его часто печатались в газетах и журналах, комментаторы единодушно отмечали своеобразие стиля Мясникова, предпочитающего строгому позиционному реализму, захватившему наш век, романтику прошлого.

Я четырежды встречался за шахматной доской с Петром Георгиевичем и на себе ощутил, как утомительны эти партии, полные подвохов. Да и проиграл одну из них, пропустив неожиданный отскок коня с де-пять, где тот царствовал над центром доски, так что абсурдом казался увод его с этого поля. А Мясников возьми да и переведи его на эф-четыре, после чего одновременно появились три угрозы: две тактические и одна позиционная. Не желая оказаться в тисках белых фигур, я предпочел рвануться в комбинационные вихри, в которых и был переигран изящно и безо всяких надежд.

Реванш я взял лишь через год и по известной всему шахматному миру схеме: не допуская осложнений, бегом устремился к эндшпилю. На сделанный Мясниковым первый ход королевской пешкой я ответил сицилианской защитой, хотя именно в ней соперник одержал ряд ярких побед. Натиск белых фигур усиливался, вот-вот должна была разразиться, подобно молнии, комбинация. Угрозы нацеленных на пункт же-семь ферзя, ладьи, слона и подкрадывающегося с края доски коня удавалось парировать с огромным трудом. Но было ясно: мне не выстоять. К тому же нервировал надвигающийся цейтнот. Обороняясь, я мог только оттянуть агонию. Нужны были экстренные, решительные меры. Я перевел взгляд на короля белых, который, прячась за частоколом пешек, чувствовал себя в совершеннейшей безопасности. Как бы добраться до него?..

Сперва мелькнула едва уловимая мысль воспользоваться тем, что ладья белых прыгнула вперед на три поля, ослабив первую горизонталь. Я лихорадочно стал прикидывать, где и как отыскать брешь в построении белых, чтобы расчистить путь своей ладье на первую линию. И идея появилась. Воплощению замысла мешал ферзь соперника. Вот если бы он двинулся на линию аш... Как же его заманить туда? Может быть, ослабить пункт эф-шесть, позволяя белому коню шагнуть на него с грозным шахом? Брать его пешкой нельзя, потому что открывается король, а не брать — значит, позволить ферзем поставить мат на аш-семь. Вижу это я — видит это и Мясников. Сейчас поле эф-шесть под ударом слона черных, и наскок коня ничего не даст. Ну, а если убрать слона, то белые мгновенно среагируют и перебросят ферзя на линию аш, чтобы ВЛЕПИТЬ мат... И тогда...

Но что произойдет, если ферзь отскочит на линию аш, я не стал кропотливо подсчитывать, ибо время уже поджимало, да и другого выхода не было. Я решительно двинул слона с е-семь на це-пять. Мясников, убаюканный удачным ходом партии, не задумываясь, перевел ферзя на линию аш. Я посмотрел на часы: на семнадцать ходов оставалось всего пятнадцать минут. Углубляться в расчет всех разветвлений варианта не имело смысла...

Мясников изумленно следил за тем, как черный ферзь двинул через всю доску к пункту це-два и нагло сбил белую пешку-защитницу, объявляя изумленному королю шах. Король не мог брать ферзя, потому что на поле це-два нацелился слон белых. Но его можно было снять конем или ладьей. В первом случае открывалась линия для вторжения черной ладьи на первую горизонталь с матом. Во втором варианте следовал шах конем на де-два, и королю белых приходилось выбирать между ходами на а-один или це-один. В первом случае решал наскок другого черного коня на бе-три — и избежать мата было невозможно. При ходе же короля на це-один открывался путь черной ладье с матом...

Шахматы непредсказуемы. Их невозможно познать до конца, хотя миллионы людей и пытаются это сделать. Даже чемпионам мира они преподносят сюрпризы. Казалось, преимущество Мясникова в игре со мной было настолько весомым, что иного исхода, кроме победы, не могло быть! Но чем больше рецензентов анализировали позицию, в которой черные пожертвовали ферзя, тем сомнительнее становилось, была ли у белых победа. На каждый выпад их фигур находилась защита. Явно ошибочных ходов со стороны Мясникова не было, каждый из них был продиктован логикой борьбы. И тем не менее позиция оказалась из тех, что ставит в тупик даже гениальных аналитиков, подтверждая мысль о непознаваемости шахмат, вызывая чувство бессилия перед деревянными фигурами...

Шахматы и трагичны. Это непосвященному кажется, что проигрыш партии — пустячок, который не должен огорчать человека. «Подумаешь, мол, неудача в игре, чего тут переживать?» Но для того, кто отдал шахматам всего себя, кто день и ночь проводит за доской с тридцатью двумя фигурами, живущими своей напряженной жизнью, — для такого человека любая неудача — трагедия. И ему справиться с этим ударом зачастую ничуть не легче, чем иному человеку с гибелью многолетних надежд.

Петру Георгиевичу так и не удалось оправиться после проигрыша мне. Нет, он ни разу не заговаривал об этом со мной, своим подшефным, хотя именно моя комбинация с жертвой ферзя в позиции, которая сулила белым радость близкой победы, повергла Мясникова в бездну неверия в свои силы. Он вдруг как-то сразу запаниковал, засомневался в том, что понимает эту каверзную игру, то и дело отвечающую на любовь к себе неожиданными подвохами и издевательскими зевками...

А шахматы не терпят неверия, зло мстя тем, кто потерял точность удара. У Петра Георгиевича началась полоса неудач, из которой он так и не смог выйти. Крах следовал за провалом, каждый раз оставляя Мясникова во второй половине турнирной таблицы, еще более ввергая его в панику. Он, прежде такой жесткий в борьбе, стал безвольно проигрывать партию за партией. И когда стало ясно, что ему не преодолеть депрессию — а в шахматах человеку никто не может помочь, советы и сочувствия бессильны, он и только он сам должен взять верх над самим собой, — председатель Госкомспорта, восхищавшийся его партиями с многочисленными жертвами фигур, предложил ему перейти на тренерскую работу. И Петр Георгиевич, у которого не было никакой профессии и который ничего не умел, кроме как двигать на шахматной доске фигуры, согласился. И стал тренером того самого мастера, кто невольно оказался виновником его бед и страданий. Обвинял ли он меня? Наверное. Но только в душе, ни разу вслух не упрекнув. Более того, он больно переживал мои неудачи, не колеблясь, отдавал мне найденные во время многочасового анализа находки и радовался, когда они приносили полновесные очки...

Номер Мясникова находился на том же седьмом этаже гостиницы, только располагался в другом конце коридора... Мы устроились за шахматной доской, и тренер задвигал фигурами.

— Всем известно, что Тросин в ответ на твою любимую староиндийскую защиту избирает систему Земиша. И мне не надо убеждать тебя, что в ней он очень силен, не так ли? — сверкнул глазом Петр Георгиевич...

— Силен, — кивнул я головой.

— Значит, надо его завлечь в дебри вариантов, менее ему знакомых...

Я неопределенно повел плечом — конечно, это было бы желательно. Но как это сделать? Тренер понимал меня без слов.

— Конечно, трудно, — сказал он, словно подслушал мои мысли. — И крайне нежелательно уходить в сторону от основной системы ценой ухудшения позиции. Такого легкомыслия Тросин не прощает... Но я знаю одно разветвление, более или менее приемлемое, — он расставил шахматы в начальную позицию и замер на минуту-другую, что означало одно — сейчас последует откровение; и тренер меня не разочаровал: — Как-то много лет назад в одном из турниров перворазрядников я оказался примерно в такой же ситуации, как ты сейчас. Очередную партию надо было выиграть. А соперник начинал с де-два на де-четыре, и все — слышишь? — все встречи белыми выиграл. И в староиндийке тоже. И тогда мне мой добрый тренер Шацкес — и где он сейчас? — показал один вариант. Смотри...

Фигуры застучали-запрыгали на доске...

— Первые три хода — как обычно при староиндийке... Но! Обычно слона фианкетируют как можно быстрее... А здесь поступают наоборот... Сперва делают такие ходы...

— Да, но он может уже на четвертом ходу пойти на размен ферзей, и к тому же я теряю право рокировки, — нахмурился я. — Нужны обострения, чтобы попытаться переиграть его. А предлагаемый вами вариант — прямой путь к спокойной ничьей. — Брови мои в удивлении взметнулись вверх. — Или вы уже смирились с тем, что мне не видать призовой тройки? И не стоит использовать последний шанс?

— Будем играть на выигрыш, — голос тренера прозвучал твердо. — Но важно запутать Тросина, оторвать его от привычных схем. Пойдет на размен ферзей? Ну что ж, и тут есть свой шанс: получится неизвестная ему позиция... А ты крути-верти ее... Но Тросин попытается свести дебют к системе Земиша... И тогда ты поступаешь так, — фигуры замелькали в его руках. — Вот на какую позицию ты выйдешь...

— Здорово! — присмотревшись к позиции, искренне обрадовался я. — И как до сих пор это построение не стало основным в этом дебюте?!

— Сыграешь так — может, и станет, — скромно заметил Петр Георгиевич. — А теперь давай рассмотрим отклонения...

Он демонстрировал варианты, когда зазвонил телефон.

— Междугородная! — рванулся он к прикроватной тумбочке, на которой стоял аппарат. — Алло! Алло!.. Да, пожалуйста... Ты, Лиза?.. Здравствуй, родная! Да, неплохо... Сегодня решится... А у вас как?.. Малышка?.. Поцелуй ее за меня...

Я внутренне усмехнулся — так и хочется отождествить человека в жизни и человека за шахматной доской. А на проверку зачастую это два разных индивидуума. Нередко безжалостный партнер в обыденной обстановке оказывается скромным и стеснительным человеком. Вот и мой сегодняшний соперник Тросин для шахматистов — грозный гроссмейстер, а я однажды слышал, как его собственная жена оборвала его на людях, назвав пижоном, и сей муж не возмутился, не разошелся с ней, а тут же притих и покорно побрел следом за решительно двинувшейся к выходу из зала супругой...

—... Передай Олежке, что если он будет послушным, я отсюда привезу ему танк с поворачивающейся башней, — произнес в трубку Петр Георгиевич и, выслушав жену, сказал: — Да нет у меня на магазины времени. Сегодня — последний тур, и завтра я побегаю... Какой размер?..

Я грустно усмехнулся — у всех семей одно и то же: куда бы ни направлялся спортсмен, жены, ничуть не беспокоясь о результатах соревнований, проявляют прыть, давая задание непременно приобрести костюм, пальто, туфли, жемчуг, пуговицы — определенного цвета, формы и размера, солнечные очки, колготки с пяткой или без (как будто бывают такие!), кремы: для лица, для шеи, для рук, для ног, против пигментов, — и какие еще там поручали супруги моих друзей мне, отправлявшемуся за рубеж или в иной российский город.

— Ждите меня послезавтра, — сообщил домочадцам Петр Георгиевич и, чтоб не сглазить, торопливо добавил: — Если будет летная погода... — Голос его звучал бодро...

Вот из-за таких-то телефонных переговоров тренер всякий раз, когда вселялся в гостиницу, вымучивал администраторшу и организаторов турнира с просьбой предоставить ему номер непременно с телефоном. И добивался своего, зачастую меняясь со мной комнатами, потому что мне телефон вроде был ни к чему: я не ожидал ни от кого звонка; иногда могла позвонить Лариса, но ей, матери четверых детей, частые междугородние переговоры были не по карману. Отец и мать же по-прежнему жили в Ногунале и не имели дома телефона...

—... Обнимаю всех вас, целую! — бросил в трубку Петр Георгиевич и, успокоенный разговором с родными, сел за стол и напористо уточнил у меня: — Ну как, нет в моем анализе «дыры»?

— Вроде бы нет, — нерешительно произнес я, усилием воли стараясь отогнать непрошенные мысли и возвратиться к шахматным будням. — Впрочем, есть «дыра» или нет, обычно выясняется во время партии...

— Можешь смело применять этот вариант, — заверил меня тренер. — Разветвлений у него не так уж много, так что нет опасений, что наткнемся на опровержение... Давай-ка еще раз пройдемся от начала до конца...

Мы добрый час двигали по доске фигурами, вызывая то бурные комбинации, то длинную цепь ходов, завершающуюся сложным эндшпилем... Чем дольше анализировали возникающие позиции, тем больше появлялось вопросов: «А если на это последует вот такой ход?» И забудь тренер строгое житейское правило — в канун игры не забивать голову шахматиста вариантами, мы просидели бы над доской до обеда. Но Петр Георгиевич, глянув на часы, спохватился:

— Все!.. Больше никаких шахмат до самой партии, — и загадочно улыбнулся мне: — Через двадцать минут нас у гостиницы будет ждать «мерседес» перламутрового цвета!.. Да, да, правительственный!.. Глава администрации пришлет свой персональный лимузин. Звонил его помощник, сказал, что Борис Тотырбекович Кетоев приглашает нас совершить загородную прогулку... А как ты думаешь? Его земляк может выйти в межзональный турнир. Такое не каждый год случается. Начальству следует проявить чуткость и заботу, вдохновить, так сказать, на подвиг спортсмена. Тем самым в случае твоей победы Кетоев как бы приобщается к успеху, точно в этом есть и его заслуга. Так что гордись...

Петр Георгиевич затянул галстук, облачился в неизменную свою темно-желтую кожаную куртку — память о турнире в Буэнос-Айресе, глазами показал, чтоб я тоже выбрал из его коллекции себе галстук, и недовольно поморщился, когда я отрицательно покачал головой...

Мы уже собрались выходить, когда дверь в номер резко распахнулась, и через порог широко шагнул Борис... Борис Тотырбекович... Уверенный в себе, в меру загорелый и упитанный. Не знай я, кто он такой, мог бы ошибиться, назвав его бывшим спортсменом, из тех, что, перестав придерживаться строгой диеты, начинают расползаться вширь, постепенно обрастая жирком, но прежняя осанка еще долго остается их приметной чертой. Зыркнув глазом по Петру Георгиевичу, Кетоев перевел взгляд на меня, признал, широко улыбнулся и неожиданно, так что я не сумел увернуться, обхватил меня руками, прижался по осетинскому обычаю щекой к щеке, похлопал ладонью по спине...

— Рад тебя видеть в здравии, Алан, — загрохотал его властный голос, затрепетав под низким потолком номера. Оторвавшись от меня, он, не отпуская плечи, посмотрел мне прямо в глаза и воскликнул: — Это же сколько лет мы с тобой не виделись?!

— Много, — пробормотал я, растерявшись от подобного радушного натиска.

— Более трех десятков! — уточнил он и, подавая руку тренеру, чмокнул губами: — Вот жизнь пошла, а? И скорости поездов возросли, и авиация связала города, а времени встретиться не выкроишь...

— По такому случаю полагается накрыть стол, — раздался голос — это произнес застывший возле дверей директор гостиницы. — Можно и в номер доставить... Распорядиться?..

Борис Тотырбекович поднял ладонь, мол, одну минутку, и обернулся к нам:

— Завтракали?

— Конечно, — отозвался тренер и с намеком добавил: — У нас режим...

Директор постучал по циферблату часов:

— Наступило время ланча — второго завтрака, — и выжидающе посмотрел на главу администрации.

— Чего мы здесь в четырех стенах будем торчать? — поморщился тот. — Нас ждут горы — там и отметим встречу...

— Сегодня? — насторожился Петр Георгиевич. — Перед игрой не полагается. Отложим на завтра...

— В межзональном турнире — представитель Осетии! — Борис Тотырбекович хлопнул меня по плечу. — Я рад, что первым из осетин прорвался туда ты, Алан.

— Первым из осетин был Дреев, — возразил я.

— И для этого надо еще выиграть у Тросина, — сказал тренер.

— Мне рассказывали, что ты, Алан, уже разносил его в пух и прах.

— Раз на раз не приходится, — недовольно произнес верящий в приметы Петр Георгиевич: как бы не сглазить...

— Как ему спалось? — кивнув на меня, с беспокойством спросил у тренера Кетоев.

— Нормально.

— Что сейчас по распорядку? — вальяжность у Кетоева удивительно естественно сочеталась с деловитостью и особой, подчеркнуто рассчитанной на публику заботой — такое вырабатывается годами...

— Прогулка на природе, — сказал Мясников и пояснил: — ему надо отвлечься. Чтоб не перегорел до игры...

— Надо — отвлечем, — охотно кивнул головой Борис Тотырбекович. — Заодно и я подышу свежим воздухом...

Я с завистью поглядывал на него — мне бы такую выдержку и самообладание: ни одним словом, взглядом, жестом не выдал Кетоев, что помнит о прошлом, сожалеет о содеянном...

«Мерседес» глотал метры, за окном мелькали жилые дома, универмаги, памятники и площади, улицы, заполненные людьми... Борис уступил место рядом с водителем мне, а сам, примостившись сзади, завел длинный разговор с Петром Георгиевичем. Я знал за тренером страсть к мемуарной литературе. Когда, отправляясь на очередные соревнования, мы усаживались в салоне самолета или в купе поезда, он непременно вытаскивал из своего дипломата очередную новинку — книгу военачальника или политика, журналиста, историка, общественного деятеля и углублялся в нее, щедро сообщая соседям вычитанные интересные факты... И с главой администрации он, конечно же, заговорил о новой книге на злободневную тему, которой буквально все — и не только центральные — газеты и журналы посвящали материал за материалом, и поддерживая взгляд автора и опровергая его.

Их разговор — деликатный, подлаживающийся друг к другу — скользил мимо меня. Я же думал о Сослане. В разговоре один на один он еще может отбрыкаться, но если бы при этом присутствовали товарищи по партизанскому отряду... Нет, нет, отбросил я предположение... Это невозможно. Я не должен даже и думать об этом.

Мы, бывшие партизаны, не имеем права встретиться. Эта встреча чревата опасностью, за нею непременно последуют многие другие. А я умер для них. Погиб полвека назад. И я не должен воскресать.

Кетоев положил ладонь на плечо водителя:

— Казик, сверни к Лысой горе... — И спросил меня: — Давно ты любовался с верхотуры Владикавказом?..

Давно, очень давно... И я, конечно же, не прочь глянуть с высоты птичьего полета на сохранивший особый кавказский колорит город... Лимузин легко и изящно, на скорости несся по серпантину крутой горной дороги, взбираясь все выше и выше; то справа, то слева открывался впечатляющий, прямо-таки шикарный вид на глубокое ущелье. Но тренеру было не до красот ландшафта.

Еще один крутой поворот, и «мерседес» распластался на крохотной заасфальтированной площадке, нависшей на юг — над разбросанными до горизонта проспектами, улицами и переулками, на восток — над Дарьялом, на север и запад — над узкими ущельями. Облака проплывали над нами, чуть не задевая, и казалось, что этот укромный пятачок скалы служит для них посадочной площадкой, которую они используют для отдыха и передышки перед дальней дорогой по небесным просторам... Перед нами раскинулся город-остров, но окружала его не вода, а нахраписто воткнувшиеся в знойное небо горы, великанами в мохнатых темных бурках охранявшие сумбурно разбросанные постройки: высотных красавцев из силикатного кирпича, перископами пересекающих жилые массивы, окуриваемые трубами приземистые, вколоченные в землю длиннющие корпуса заводов; отороченные колоннами театры и дворцы культуры; сплошняком выстроившиеся, напоказ выставив широченные окна и подобранный один к одному финский кирпич особнячки с нервно отражающими солнечные блики оцинкованными крышами. В отдалении над городом нависла туманная зыбь — визитка «Электроцинка», — догадался я...

Наглядно было видно, как непродуманно, беспорядочно рождались улицы, которые то шли параллельно друг другу, то вдруг по чьей-то прихоти врезались одна в другую или в тупичок, а то и уносились ломаной, точно рисовала их пьяная рука, линией к самому горизонту... По этим кровеносным сосудам города импульсивно и хаотично носились, догоняя, становясь на пути друг у друга, крошечные машины... Сплошной, вязкий гул, который мы не замечаем в самом городе, висел над ним...

Борис Тотырбекович и Петр Георгиевич метрах в пяти от меня любовались Дарьяльским ущельем. Глухо доносились их голоса...

... Небо уже не было бледно-синим и глубоким-глубоким, как утром. По всему своду замерли густые кудри густо-белесых облаков, которые так и светились от пробивающихся солнечных лучей, обдавая покоем. Само собой куда-то уплыли напряжение и ожидание, сковывавшие, несмотря на мои старания забыться и отвлечься, мысли и тело... Наслаждаясь наступившим облегчением, я сел на край обрыва, прикрыл глаза... Тело, обмякши, бессильно сникло. Реальность перестала мучить. Наступило блаженство, когда уже не различаешь, что явь и что сон. Глухо доносились до сознания голоса Бориса и тренера. Возможно, я задремал...

— Кажется, задремал, — извинился я и подставил куртку, чтоб тренер просунул руки в рукава. — Толкнули бы меня...

— Неплохо, что ты на полчасика отключился, — успокоил меня Петр Георгиевич. — Пока мы тут рассуждали о культе личности и массовых репрессиях... Тебе, далекому от политики, это неинтересно...

Дата добавления: 2015-08-21