– Хочешь, поскорее отсюда уйдем?
Я обернулась. В тусклом свете лампочки все выглядело иначе. Почему-то у него были расширенные зрачки. А может быть, мне просто так показалось. Затоптанный кафельный пол, словно мрачный остов затонувшего корабля, напоминал сомкнувшиеся надо мной стены. Тогда я еще не знала, что нужно бежать! Мне хотелось спасения и защиты. Именно поэтому до неприличия откровенно я заглядывала в его глаза. Я не знаю, почему люди верят. Мне показалось, что ему можно верить, что он способен меня защитить… Тогда. Если сегодня мне потребуется защита, я найму охрану или обращусь к адвокату.
– Хочешь, уйдем?
– Ты еще спрашиваешь?
– По твоим глазам видно все и так.
– Тогда уведи меня отсюда. Но это нужно сделать незаметно.
– Не понимаю, почему.
– Здесь находится мой директор. Конечно, ему плевать на мою личную жизнь, но все – таки нужно соблюдать приличия и доброе имя. Знаешь, имя ведь тоже чего-то стоит. Мне иногда приходится думать об этом.
– А тебе нравится так думать?
– О своем имени? Разумеется, нравится. Многие нагло врут, приписывая себе никому не нужную скромность. А на самом деле – нравится всем.
– Знаешь, я смотрю на тебя и думаю об одном. Нет, не об этом. А о том, что мне достаточно просто находиться с тобой в одной комнате, смотреть на тебя, слушать, чтобы почувствовать счастливым. Я готов не дотрагиваться к тебе, если тебя может оскорбить самое скромное из моих прикосновений. Мне достаточно просто находиться рядом с тобой. Ты замечательная женщина. Я понял это в первый раз, как только тебя увидел. Я не сделаю ничего, что может причинить тебе боль. Верь мне. Ты должна мне верить. В твоих глазах я вижу горькие точки… Это значит, что ты больше не веришь в людей. Ты даже в саму себя немножко не веришь. Ты боишься людей потому, что своей ложью они могут причинить тебе боль. Боишься людских слов и часто выливающихся на тебя откровений. И несмотря на то, что ты так тщательно это скрываешь, я все равно вижу твой страх. Иногда ты похожа на ожесточившегося ребенка, который ненавидит по – взрослому целый мир. Но не видит того, что находится дальше его маленького носа. Ты намеренно заковываешь себя в броню из ожесточения и ответной лжи. И тебе причиняют боль потому, что твоя защита кажется слишком сильной. Мне хотелось бы отогреть твое сердце, сжав его в своих теплых руках. Мне хотелось бы согреть своим горячим дыханием твое лицо, похожее на нежную розу, чуть застывшую от морозного воздуха. Мне хотелось бы, чтобы ты засыпала на моей груди, прижимаясь к моей коже, и всю ночь я согревал бы своим дыханием твое тело, и защищал, и берег. Мне хотелось бы, чтобы, беззащитная и доверчивая во сне, ты вложила бы свои мягкие ладошки в мои ладони и впервые вздохнула бы свободно потому, что у тебя есть я. Я – человек, который никогда не причинит тебе боли. Никогда не оставит и никогда не обидит. И тогда, когда, доверчивая и согретая, на рассвете ты раскрыла бы навстречу новому счастливому дню свои сияющие глаза. Глаза, похожие на согретое солнечными лучами, теплое летнее море.
Если бы я записала подобный текст на магнитофонную пленку, а потом прослушала весьма внимательно с самого начала, я нашла бы не одну нелепость и шероховатость. Ко второй четверти я бы поняла, что это содрано из женского романа не очень высокого сорта, к середине я бы точно вспомнила, из какого именно романа это может быть содрано, а к концу – заливалась бы от нестерпимого смеха и называла бы послушавшуюся такого текста последней идиоткой. Потому, что он был насквозь фальшивым – этот нелепый текст!
Я разобралась бы во всем этом в том случае, если бы слушала хладнокровно, внимательно и на свежую, отдохнувшую голову. Потому, что нельзя искренне так красиво говорить. И чем больше красивых слов, тем больше лжи. И точка. Если же сразу признается в любви и выливает поток красочного словесного мусора – значит, что-то тут не так. Искренне говорят те, кто не умеет говорить красиво. А чем красивее изложенный текст – тем больше в нем лжи. Почему? Потому, что любой красивый текст заранее приготовлен, хорошо отрепетирован и явно произносится не один раз. В этой речи он не сделал ни единой запинки. Отбарабанил на едином дыхании, пристально глядя мне в глаза. Действовал гипноз, который из ста случаев срабатывает все сто – в отношении любой женщины. Нет женщины, на которую может не подействовать эффект красивой речи в соответствующей обстановке. Впрочем, точно так же не существует мужчины, которого умелой красивой речью нельзя было бы охмурить. На такой трюк попадется процентов 98 слушателей. В тот вечер я одна составляла этот огромный процент.
Признаться очень стыдно, но я признаюсь. Гипноз был таким огромным, что я заплакала. Он подобрал самые подходящие слова (вернее, самый подходящий вариант речи). Я чувствовала, как по моим щекам тяжело катится вниз солоноватая жидкость. Стыдно признаться, но дело в том, что никогда в жизни так красиво мне не признавались в любви. Тем более он был мой рыцарь. Поехал следом за мной в больницу, спас от ментовки. И даже сделал звездой – хоть и местного масштаба, но все равно… Он провел моей рукой и вдохновлено произнес:
– Ты плачешь…
Я мотнула головой, пытаясь согнать со щек тяжелое подобие слез.
– Все – таки давай уедем так, чтобы этого никто не увидел. Хоть и всем наплевать, но мне неудобно. Я не так воспитана. Я не приучена открыто демонстрировать свои личные отношения – словно всем на зло.
Он улыбнулся:
– Хорошо, уедем потихоньку. Как ты хочешь. Только сначала я должен спросить у тебя одну вещь… задать очень личный вопрос. Ты позволишь?
– Спрашивай!
– Ты мне веришь?
– Это и есть твой вопрос?
– Да. Ты мне веришь?
– Что я должна тебе ответить?
– Правду. Ты мне веришь? Ты веришь в то, что я отношусь к тебе серьезно? И что серьезно и окончательно я хочу быть с тобой?
Я растерялась. Я не поняла, что это было-то ли ложь, то ли пустословное любопытство, то ли замаскированное предложение… Я не знала, что отвечать. Мы по – прежнему находились в больнице. И по – прежнему мне хотелось защиты и тепла. И совсем не хотелось домой… Я сказала:
– Верю.
Он улыбнулся еще шире.
– Хорошо. Тогда давай уедем прямо сейчас.
– Куда мы поедем?
– Ко мне.
Главврач больницы (я прочитала надпись на прикрепленной к белому халату табличке) о чем-то оживленно беседовал с моим директором. Из сопровождающих нас осталось меньше половины людей. Он понизил голос:
– Сделаем так. Один человек следом за скорой ехал на машине, которую я могу взять. Он пригнал ее сюда. Поэтому я сейчас раскланяюсь с твоим директором, выйду, сяду в машину и остановлюсь прямо на углу. Немного проеду вперед, чтобы не торчать возле главного входа. Ты увидишь. Через несколько минут после меня ты попрощаешься со всеми, скажешь, что остановишь такси и тихонько выскользнешь. И быстро в машину на углу. Никто и не разглядит, что ты села ко мне. Ты все поняла?
– Да.
– Сможешь так сделать?
– Да.
– Не передумаешь в последний момент?
– Нет.
– Ты уверенна?
– Да.
– Ты мне веришь?
– Верю.
– Хорошо. Я тебя жду.
Я смотрела ему вслед. Я не знаю, сколько прошло времени… Подошла к своему директору и тихонько сказала, что хочу поехать домой. Врачи меня не задерживают. Конфликт исчерпан, не о чем снимать и не о чем больше говорить. Часть телевизионщиков явно скучала, слоняясь по холлу без дела. И вообще – я устала, поэтому заслуживаю законный отдых. И прошу отпустить меня домой, отдыхать. Директор заклокотал, как встревоженная наседка и вызвался сам, лично, отвезти меня домой. Я отказалась, мотивируя это тем, что не могу сесть в директорскую машину из – за его высокого положения, слишком много людей вокруг, пойдут сплетни. И вообще – не хочу его утруждать. Пусть не беспокоится, вызову такси. Доеду благополучно. В конце концов, попасть на завтрашнюю пресс – конференцию я хочу сама. А потому мне нет смысла рисковать. Директор меня отпустил. На углу с потушенными фарами стояла машина. Подошла к ней. Он открыл мне дверь. Я легко скользнула внутрь. Мы отъехали от больницы. Он сказал:
– Командуй, как лучше ехать к моей гостинице. Я не очень хорошо знаю ваш город.
Что-то внутри меня больно оборвалось. Я поняла, что так начались проводы моей огромной и не рожденной любви.
Я не знаю, что может укрепить любовь – нежность, ненависть, толстый кошелек, другие чувства? Но я знаю в точности то, что уничтожает малейшие ростки понимания и участия. Уничтожает, словно сухие дрова – костер. Уничтожает, как время тонкую позолоту ржавых от осеннего золота листьев. Поднимаясь по лестницам убогого третьесортного отеля, по стоптанным ногами дешевых постояльцев и проституток ступенькам, я перешагивала через две, стараясь не попасть каблуком в пенные лужи, одновременно отталкивая ногами валяющиеся там же, на лестнице, пустые бутылки и использованные презервативы. Поднимаясь на четвертый этаж отеля без лифта, я вдыхала в обе ноздри приторный запах разложения гниющей человеческой души, чувствуя, что попала не в ту точку. Мне казалось – меня ведут на казнь, на омерзительную публичную казнь, и это моя обреченная душа шарахается из – под чужих ног. Есть какая-то особая обреченность в том… Я бодро шагала по лестнице отеля, стараясь успеть за своим спутником, нервно перешагивающим через две ступеньки. Я очень сомневалась, что в таком месте действительно может остановиться богатый продюсер из Москвы.
А со стороны – это был самый обыкновенный, даже дорогой отель. Гостиница, расположенная в хорошем месте, рядом с дорогим ночным клубом. В каждом гостиничном номере есть обреченность, заставляющая много позже, при любом, пусть даже самом невинном разговоре, отводить в сторону глаза. Обреченность и отдаленность казенного дома, приторный запах дезинфекции временного жилья, в котором жили – до тебя, и будут жить – после.
В одинаковых вытертых обоях (в цветочек), продавленной сетке кровати, стандартной расцветке занавесок, тусклой лампочке и заляпанной чем-то жирным (спермой?) кафельной плитке в ванной. Что-то неуловимое в цвете стен, в воздухе, разделяющее грань между тобой и той женщиной, которая вошла в казенную комнату. В жестком крахмале простыней. В гостиничной атмосфере. Когда я слышу слово бездомность, каждый раз я представляю мысленно убогую комнатенку третьесортного отеля со специфическим запахом дезинфекции и грязи человеческих тел. Я ненавижу гостиницы. Ненавижу обреченность, заставляющую многих проводить в них большую часть жизни. В гостиничные номера приводят снятых на время с получасовой оплатой проституток и случайных, ничего не значащих спутниц. Запах гостиничных простыней впитывается в кожу и волосы как специфическое мыло и следы его невозможно смыть со своей души.
Я не думала об этом, перепрыгивая через две ступеньки лестницы, поднимаясь к публичному эшафоту глупой жестокой казни моей души. Потому, что посещение гостиничного номера всегда означает прощание с любовью. Наверное, все это глупость. Но чужие простыни оставляют следы на теле. …Не заметные следы.
Позже, прижавшись лицом к жесткой на ощупь подушке, я гипнотизировала жирное пятно на оклеенной обоями стенке, думая, как долго проходит путь от начала – назад. Существуют сотни способов выразить свое пренебрежение или ненависть. Человечество изобрело для этого целую меру слов. Но как выразить чувство, если любишь одного, а засыпаешь, прижавшись к другому? Как назвать в этот момент состояние своей никчемной души?
Собственно, это была просто холодная осенняя ночь, в которую ветер сбрасывал на землю застывшие от холода листья. И в которую можно было позволить себя любить. Но, просыпаясь на рассвете, под утро, побывав каждый раз в новой постели, я ловила себя на истинно – женской мысли о том, что если б существовал тот единственный, с которым я могла бы прожить хотя бы часть жизни, то ни за что на свете я больше не меняла бы постелей. И хранила бы ему верность – на всю жизнь.
Но я не спала по ночам довольно давно, и для моей бессонницы не подходили лечебные средства. Каждый раз мою горькую бессонницу вызывало одно конкретное лицо…
В те предрассветные часы (ночь наиболее темна перед самым рассветом), на фоне гостиничных обоев в цветочек я пристально вглядывалась в лицо спящего рядом со мною мужчины, который уже стал мне близок, всматривалась, не находя ни одной знакомой черты. Эти отчуждение и холодность, возникающие в моей души после такого рода близости, я не могла ни понять, ни простить. От желания тепла и нежности, охвативших меня в машине скорой, не осталось ни следа. Когда мы забрались к самой вершине лестницы и я увидела обшарпанную дверь гостиничного номера, в который он меня привел, когда ключ повернулся в замке, мне захотелось бежать, очень быстро бежать от этой отвратительной реальности, в жалком свете тусклого электричества выставившей свое страшное, выщербленное, уродливое лицо. Мне захотелось бежать – но мои ноги приросли к полу. И я почувствовала звучащую весьма откровенно мысль о том, что подсознательно я всегда буду ненавидеть этого человека, который привел меня как последнюю шлюху в свой гостиничный номер, просто так, запросто, без ласковых слов и цветов, и себя – за то, что я могла с ним пойти.
Я даже сделала попытку к отступлению – жалкую, дешевую попытку…
– Знаешь, уже очень поздно… мне уже пора ехать… может быть, как-то в другой раз?
Он обернулся и посмотрел на меня как на последнюю идиотку.
– Завтра утром я улетаю – когда в другой раз?
– Потом…
– Знаешь, если ты сейчас развернешься и уйдешь, боюсь, мы с тобой уже не увидимся. Я не люблю таких женщин. Сначала ты вела себя нормально, а потом так резко поворачивать назад… Я этого не понимаю!
– Я не поворачиваю назад! Но мне как-то неловко…
– Знаешь, у тебя какое-то неправильное отношение к жизни. Я очень хочу, но не могу тебя понять. Мы взрослые мужчина и женщина, мы друг другу нравимся и мы собираемся дальше жить вместе – ведь я хочу, чтобы ты приехала и жила у меня в Москве. Так зачем же нужно оттягивать время и делать вид, что между нами ничего особенного не происходит? Ведь рано или поздно – но мы все равно будем вместе. Так почему нельзя сразу наслаждаться жизнью, если мы с тобой уже все решили? Я не могу этого понять!
Я промолчала. Я не знала, что можно ему ответить. Разговор начинал меня тяготить. Он был прав и он мне нравился. Я была свободна – человек, которого я люблю, сказал, что женится на другой. Но – было что-то, что меня сдерживало. И это я не могла в себе подавить.
– Я понимаю. Ты хотела бы, чтобы все это происходило не в такой обстановке. Ты хотела бы, чтобы наша первая ночь была совершенно другой. Но знаешь, в жизни многое происходит совсем не так, как нам бы хотелось. Иногда не приходится выбирать… Но я обещаю тебе, что наша вторая ночь будет совершенно не похожа на первую!
От того, что своими словами он выразил мои мысли, я почувствовала некоторое облегчение. Его было достаточно для того, чтобы я решилась. Да и глупо было придумывать что-то еще. Он улыбнулся – потому, что прочитал в моих глазах уже принятое решение. Толкнул открытую дверь и мы вошли в номер.
Это был стандартный гостиничный номер с широкой кроватью посередине и маленькой ванной. Комната выглядела уютной, хоть и была небольшой. Щелкнул выключатель. Белая керамическая люстра под потолком залила комнату обнажающим, ослепительным светом. Я резко обернулась:
– Выключи!
– Почему?
– Выключи. Я не хочу видеть сейчас резкий свет.
– Но я хочу любоваться твоим телом…
– Включи что-нибудь другое, не это… Лампу возле кровати…
Он вздохнул, но, взглянув на мое лицо (а там было написано, что в эту ночь со мной лучше не спорить), послушно выключил свет.
Потом открыл дверцу стенного бара, достал пузатую бутылку американского виски и два граненных стакана.
– Давай выпьем за нас?
– А почему нет?
Янтарная жидкость бросала на мою руку желтоватые блики. Выдохнув, я резко опрокинула стакан. Обжигающая жидкость так перехватила горло, что на глазах выступили слезы. Одна из этих слез скатилась вниз, по щеке. Потом я почувствовала на себе сухую, горячую руку – и меня поразило абсолютно спокойное ощущение собственной кожи, никак не отреагировавшей на его прикосновения. Рука пригибала мое тело, как ивовую ветку, в странную, потустороннюю плоскость, где начинался мир ощущений и заканчивался – мир слов… И впервые в жизни я ничего не ощутила. Впервые в жизни я спокойно восприняла переход к этой грани – вместо того, чтобы сладко замереть от восторга. Ничего не чувствовала. Совсем ничего…
В соседнем номере кто-то громко уронил пустую бутылку. Воздух разорвали гулкие пьяные голоса. За стенкой кто-то двигал мебель и выяснял отношения, вызывая бешенный восторг своей жуткой лексикой у пьяных шлюх. Я лежала в грязном гостиничном номере и думала, что дальше идти уже некуда. Словно все происходящее был последний предел, до которого я дошла. Было холодно. По моей коже нагло бегали зыбкие шуршащие мурашки. Мне совершенно не хотелось их замечать. А пьяные голоса аккомпанировали моей тоске за стеной. Медленно застывала от холода, испытывая такой страшное одиночество, которое уже было в моей жизни – не один раз…
Изредка, выходя после душа, в полумраке собственной комнаты я останавливалась перед зеркалом, проводя ладонями по нежной коже бедра или груди. И, разглаживая свое тело, думала о мерцающей воде зеркального отражения, превращающей в еще более прекрасное то, что могло бы быть. С огромным трудом учась любить свое усталое тело, учась жить, восхищаясь собой… Но я никогда не умела восхищаться собой. Мне просто хотелось, чтобы меня любили. Любили так, как не любил раньше – никогда и никто.
Там, в мерцающей серебряной воде зеркала читалась дарящая надежду истина о том, что когда-нибудь я обязательно встречу самую большую и прекрасную любовь всей своей жизни. И спокойные, счастливые волны моего сердца ясней биения лихорадочных, пульсирующих ритмов расскажут о том, что это произошло. И, замерев посреди обреченного отчаяния бессонных ночей, на руинах и обломках собственной искалеченной жизни, я вдохну полной грудью чистый, искрящийся воздух и впервые в жизни засну, прислонившись к родному плечу. Которое никогда меня не предаст – что бы ни произошло. Тогда уверенность предстоящего счастья распрямит мои плечи. И все будет хорошо.
Он не был ни близким, ни родным, ни даже любимым. Он был просто чужим человеком, в чувствах к которому я ошиблась и теперь сожалела о своей ошибке, не испытывая ничего.
Я лежала на спине. Больше всего меня мучила мысль о том, что он даже не успел разглядеть, какой я была красивой. Что на мне удачно подчеркивающее фигуру нижнее белье. Все очарование куда-то ушло, оставив мне только горькое разочарование, спаленную горечь несбывшейся надежды. Он был слишком неловок, бесчувственен, груб и быстр. Вдобавок у меня разболелась рука. Боль была такой сильной, что я практически не могла двигаться, и поэтому на меня радостным бальзамом проливалась его неуклюжесть. Я поняла, что в постели ему нужно совсем не много. Может, эта обыкновенность была присуще его натуре, но все происходило не так, как я могла бы хотеть. Монотонно и скучно. На мою реакцию ему было просто плевать. Если бы я знала все это, то никогда не осталась бы с ним! Я снова обманулась в надежде встретить свою самую большую любовь, и теперь должна все это расхлебывать. За стеной прекратили шуметь.
Мне хотелось плакать. Мне хотелось плакать о себе и о тех, кто, ничего не зная об этой жизни, пытался найти свою большую любовь посреди разрозненных руин холодных, очерствевших людских душ. Замирая в темноте, я хотела плакать – потому, что где-то в этой темноте мог существовать человек, который так же не мог меня найти… Боль разочарования похожа на тонкий раскаленный прут, глубоко проникающий в твои вены. Мне хотелось плакать, но плакать я не могла. И оттого тихонько лежала в темноте, непроизвольно прислушиваясь к чужим сердечным ударам.
И тогда я поняла, что на следующий день просто наберу один телефон! И мне абсолютно наплевать на то, что будет дальше.
Фары проезжающих мимо машин прорезали потолок. Я считала отблески огней на стене, пытаясь понять, почему эта мысль не пришла мне в голову раньше. Счастье может быть таким простым! Самым простым – дыхание человека, за которого без сожаления отдашь себя всю. Размеренное спокойное дыхание – единственное на земле, рядом. Болезненные ощущения складывались в слова. В слова, которые завтра (как только наберу телефон) скажу моему кошмару.
«Мой кошмар, я не можу жити без тебе. Унижай, уничтожь, убей, если хочешь! Ты – вся моя жизнь. И я действительно не могу без тебя. Ты мое дыхание и моя кровь. Моя казнь и мое счастье. Может быть, ты больше не захочешь со мной встретиться. Через несколько часов придет утро, и в предрассветных спазмах нового дня чужой мужчина проведет меня к двери. И я уйду от него по ступенькам пустоты, уйду навсегда, не запомнив ни лица, ни имени, забывая обо всех чужих постелях. Мне плевать. Ощущение чужих рук и чужих голосов, словно несмываемая печать, оставят болезненное клеймо на моем теле. И до боли, до спазм, я буду ненавидеть каждое лицо, каждый вдох – потому, что ты всегда будешь единственной реальностью, существующей в моем теле. Я люблю твои руки, имя, глаза. Люблю твои неудачи, твои болезни. Люблю твою нелюбовь ко мне и все, что ты мне не отдал. Люблю твое хладнокровие и равнодушие, распятое в моем сердце. Мне все равно, что будет дальше. Но посреди пустоты я всегда буду звать твое лицо, я всегда буду звать тебя и искать в толпе, где бы я ни была и где бы ты ни был. Потому, что я не могу без тебя. Я уже не могу без тебя, даже если ты этого не понимаешь».
Боль, наслаиваясь кругами, ложилась отпечатком в молчащие проемы застывших стен. И мне было так больно, как будто в реальности меня резали кусками. Я знала, что утром, как только я вернусь в свою постель, я буду ходить вокруг телефона кругами и долго набирать номер, и слушать телефонные гудки, молчащие мне вслед. Телефон – хладнокровно молчащий монстр, своей полированной поверхностью умножит и углубит мои застывшие раны… Во власти собственной боли я не обратила внимания на то, что кто-то шевелится рядом со мной. А потом чей-то незнакомый голос сказал прямо мне в ухо:
– Ты устала?
Вздрогнув от неожиданности, я резко обернулась, чтобы разглядеть рядом с собой чужое, абсолютно не нужное мне лицо.
– Ты устала?
Я улыбнулась. Непонятно почему, но эта улыбка причинила мне сильную боль.
– Нет. Конечно, нет. Почему ты об этом спрашиваешь?
– Тебе было хорошо?
– Что?
– Тебе было хорошо со мной?
– Очень.
– Значит, ты приедешь?
– Куда приеду?
– Ко мне в Москву?
– Зачем?
– Как это зачем?!
Тут во мне впервые стал проявляться здравый смысл – что было весьма странно в такой ситуации.
– Я бы приехала, но я не знаю о тебе совсем ничего.
– Чего ты не знаешь?
– Ну, например, твой адрес, телефон, место работы.
– А, это же мелочь! Сейчас все запишу!
Легко спрыгнув с постели он порылся в кармане и вытащил массивную записную книжку.
– Вот, держи. Это моя визитка. На ней указан мой рабочий телефон, мобильный. А с обратной стороны я напишу свой домашний телефон и домашний адрес.
Пока он царапал на картоне несколько строк, я внимательно рассматривала его и поражалась тому, что могла найти что-то общее с моим кошмаром. Между ними не было ничего общего! Абсолютно ничего!
– Держи. Смотри, не потеряй.
– Хорошо.
– Теперь диктуй.
– Что диктовать?
– Свой телефон. Адрес.
Сначала я забыла свой телефон. Потом адрес. Потом он странно подозрительно посмотрел на меня. Но когда я забыла свою фамилию, он спросил:
– Что с тобой?
Я улыбнулась, чтобы не расхохотаться ему в лицо (мне не хватало только гостиничных истерик!)
– Ничего. Совсем ничего. Понимаешь, мне так с тобой хорошо, что я забыла обо всем на свете.
Он расплылся от удовольствия. Мне захотелось в него плюнуть. Неужели ни один мужчина никогда не видит себя со стороны? Умиление было так явно выписано в его лице, что меня затошнило. Я боялась, что он прочтет истину в моих глазах. Но он не прочел.
В три часа ночи я очнулась как от резкого толчка в грудь и долго не могла понять, где нахожусь. Липкая пелена, еще не упавшая с глаз, мешала смотреть. Кто-то чужой, о котором я ничего не знаю. Было холодно, и на окне занавески шевелились от ветра. Я попыталась прийти в себя и понять, что меня разбудило. Не холод. Я обернулась. На белом фоне подушки выступало чье-то лицо. Резкие скулы, жесткий подбородок, запавшие глаза. От всего этого было не понятно, что делать – смеяться или плакать. Он был нелеп. Нелеп и неуклюж до ненависти, до отчаяния. Истина о моей тоске проступала как приговор. Что я сделала? Зачем я это сделала? Я всегда относилась к сексу легко и ненавязчиво – как к выпитому стакану холодной воды. И в единении тел не пыталась искать единения душ. Но я разочаровалась в этом той ночью – впервые в жизни. Может, совсем не так следовало искать? Может, именно от этого я проснулась как от глухого удара в грудь в незнакомой, казенной комнате? Ночью? Около трех?
Мятые простыни явно хранили отпечатки наших тел. Те, кто был до меня. Те, кто будут после. Я чувствовала себя оплеванной. Я пыталась понять, что значит – любить душой. Но мои попытки сурово разбивались о рифы житейской безысходности. Я чувствовала такую редкостную пустоту, которую испытывала только один раз…
Многие дни после той встречи с моим кошмаром, когда я ходила больная, потерянная, неприкаянная по застывшему, отчужденному городу. Я ловила себя, что могу простить все… даже то, что он сказал… Но мысль о том, что он мог предпочесть мне другую женщины вызывала просто непереносимую боль… Именно мысль о том, что после меня можно пойти к кому-то еще причиняло боль, не имевшую аналогов и сравнений.
Я всегда стремилась к тому, чтобы быть лучшей. Доказать это составляло для меня огромный смысл. Я усиленно боролась за место под солнцем и всегда сгорала в этой борьбе. Меня никто не бросал. Это я уходила. Уходила сама, потому, что считала так. Я всегда хотела быть лучшей. И сравнения с кем-то не могла простить. Может, это было глупостью, но мне было бы намного легче, если б я застала объект своей любви в постели с другим мужчиной. Мужчину (гомосексуальный опыт) я могла простить. Женщину – никогда. Не умевшая лгать, я не терпела лжи другого человека. И не умела забывать. Даже если бы я простила, то не смогла бы забыть.
В ту ночь, проснувшись от боли, я вдруг почувствовала эту странную психофизическую несовместимость с моим кошмаром. Если мы не совместимы настолько, что для него измена – обычное дело, а для меня – жизненный кошмар, зачем я к нему так стремлюсь? Зачем так хочу вернуть наши отношения, если он живет с кем-то? По самому больному месту меня ударил именно этот человек. Человек, которого я любила. В три часа ночи в постели я чужим мужчиной я поняла, что отомстила себе. Отомстила себе за боль. За ненависть. За отчаяние. За собственную обиду. Поэтому я должна его вернуть.
Под утро я вернулась домой. Как возвращалась всегда – откуда-то ни было и во что бы ни стало.
Но прошло очень много мучительных, долгих, раскаленных дней, прежде чем я действительно сняла телефонную трубку. Было очень много ночей, в которые я сражалась с присевшими на край моей постели демонами. А из темноты каждый раз выплывало лицо, калеча мою душу и застревая в ней как кровоточащий, воспаленный нарыв. При дневном свете моя логика поражала: я отомстила себе за то, что он меня обидел, причинил боль, а теперь я умираю от желания его вернуть! Я отомстила себе за то, что он посмел меня обидеть!
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |