Становление человечества 17 страница

Переходя к периферическим органам речи — языку, мягкому нёбу, гортани с ее хрящевым, мышечным и связочным аппаратом, подъязычной кости и нижней челюсти, видим существенную разницу между ними в возможностях оценки их эволюционной динамики: подъязычная кость у ископаемых гоминид не сохранилась, тем более мы не имеем никаких палеоантропологических свидетельств о хронологических изменениях мягких тканей, образующих гортани. Для понимания эволюции нижней челюсти такие данные есть. В первом случае перед нами лишь первые и последние звенья эволюционного ряда — сравнительно-анатомические данные о строении гортани у антропоидов и современного человека, во втором случае мы располагаем палеоантропологическим материалом, относящимся и к промежуточным этапам. При сравнении строения и положения гортани у человекообразных обезьян и современного человека важнейшее для нашей темы заключение касается утолщения и округления голосовых связок, а также опущения самой гортани. Первым достигается возможность произнесения достаточно громких звуков, несмотря на редукцию внегортанных резонаторов — голосовых мешков (у многих обезьян, в том числе и человекообразных, они достигают огромных размеров), а также гармоничное сочетание основного тона и обертонов, второе привело к образованию достаточно длинной и упругой, не имеющей никаких существенных изгибов ротовой полости, что обеспечило

==198

произношение тонко дифференцированных звуков за счет управления токами воздуха. Однако на какой стадии антропогенеза были достигнуты эти преимущества, достигнуты они были одновременно, или их образование относится к хронологически разным этапам — остается неясным.

Для обсуждения эволюционной динамики нижней челюсти в нашем распоряжении серия хронологически разновременных палеоантропологических находок, многие из которых отличаются значительным своеобразием. Нет надобности обсуждать здесь это своеобразие, ограничимся лишь самыми общими замечаниями. На протяжении всей истории семейства гоминид происходило уменьшение нижней челюсти, особенно заметное при переходе от австралопитеков к питекантропам и от неандертальцев к современным людям. В. В. Бунак абсолютно прав, когда пишет о том, что грацильная, нетяжелая, челюсть в гораздо большей степени способствует эффективной артикуляции, чем массивная, так как быстрые, почти мгновенные изменения в ее положении при произнесении артикулированных звуков требуют гораздо меньшей механической работы. Этому служит и редукция жевательной мускулатуры, так как менее мощная мускулатура гораздо больше способна к быстрым чередованиям тонуса — напряжению и расслаблению, столь необходимым при артикуляции. Изменение поверхностного рельефа нижней челюсти, косвенно свидетельствующее по местам прикрепления мышц об их силе и массивности, также падает в основном на два указанных хронологических рубежа — переход от австралопитеков к питекантропам и переход от неандертальского человека к современному. Таким образом, два рубежа и в эволюционной динамике нижней челюсти находят реальное подтверждение, как они нашли его в эволюционной динамике мозга, что дополнительно подчеркивает их особую роль в развитии речевой функции. Следует добавить, что и образование вполне оформленного подбородочного выступа, для объяснения чего предложено много различных гипотез, но что, по общему и вполне справедливому мнению, имеет существенное значение в процессе речи, падает на эпоху формирования современного человека. Массивная базальная пластина, соединяющая обе половины нижней челюсти у обезьян, сменяется более легким подбородочным выступом, что опять облегчает тонкую и быструю моторику в процессе речи. Но выделяемые в развитии нижней челюсти хронологические рубежи не полностью совпадают с хронологическими рубежами в развитии мозга: полностью совпадает лишь первый рубеж, видимо особо значимый в речеобразовании, основное нарастание массы мозга, как мы помним, произошло при переходе от питекантропов к неандертальцам, тогда как в развитии нижней челюсти наибольшие изменения видны при сравнении неандертальца с современным человеком.

Исследование эволюции слухового анализатора — уха — стал-

==199

кивается с той же трудностью, что и изучение временной динамики периферических органов речи, кроме нижней челюсти,— отсутствием палеоантропологических «документов». Рассмотренное выше разрастание в пограничной зоне между височной, теменной и затылочной областями коры, возможно, как-то связано и с дифференциацией слуховой функции, которая непременно должна была сопровождать речеобразование. Это, пожалуй, пока все, что можно сказать о развитии слухового анализатора в связи с формированием языка (ясно только, что он должен был совершенствоваться параллельно совершенствованию языковой функции), и следует перейти к общему итогу, вытекающему из очень краткого и по необходимости очень обобщенного рассмотрения морфологических данных об эволюции мозга и периферических центров речи. Австралопитеки, приобретя прямохождение и этим резко выделившись из животного мира, сохранили животные признаки в строении других морфологических структур головы и тела и поэтому не отличались принципиально от человекообразных обезьян ни в объеме мозга, ни в строении нижней челюсти — поэтому мы и воспользовались выше — при выделении семейства гоминид — именно прямохождением, как решающим отличием всех гоминид от других животных. Значительный качественный прирост массы мозга, уменьшение массы нижней челюсти и мускулатуры, управляющей ее движениями, совпадают с формированием человеческой руки и огромным усложнением трудовой деятельности на рубеже олдувайской и шелльской эпох, при переходе от австралопитеков к питекантропам. Нельзя не предполагать, что это дало громадный толчок формированию речевой функции, хотя сами по себе палеоантропологические данные не дают основы для ответа на вопрос, в чем же конкретно выразились эти существенные изменения в речеобразовании. Следующий этап нарастания массы мозга, количественно еще более выразительный, чем первый, связан с появлением неандертальского человека и мустьерской культуры. Он как будто не сопровождался другими очень существенными морфологическими изменениями и, возможно, обязан своим происхождением, при сохранении прежних типов языковых структур, исключительному расширению информации, синхронному с мустьерской эпохой и разобранному выше на примерах усложнения трудовой деятельности, бытовой и идеологической сфер. А при переходе от неандертальца к современному человеку осуществляется дальнейшая грацилизация нижней челюсти и ее передней, подбородочной части, сопровождающаяся, кстати сказать, при сохранении прежнего объема мозга дальнейшим изменением конфигурации лобных долей мозга, их разрастанием в высоту, а в них сосредоточены многие ассоциативные функции мышления,— все это, наверное, должно быть истолковано как морфологическое свидетельство полного, или почти полного, оформления современных форм речевой деятельности. Таковы основные выводы

К оглавлению

==200

из сранительно-морфологических наблюдений над эволюцией органов речеобразования, выявляющие время их интенсивных изменений. Эти периоды, как уже отмечалось, не проблема анализа палеоантропологических материалов, а проблема ретроспективной экстраполяции результатов самого лингвистического анализа.

О границах сферы использования жестов

В этом разделе можно было бы перейти к такой реконструктивной экстраполяции, но остается проблема, занявшая большое место во всех исследованиях, посвященных начальным этапам развития речи, действительно неразрывная с проблемой происхождения речи и языка, только упомянутая, но не рассмотренная нами. Речь идет о проблеме жестовой коммуникации, областях ее использования, ее семантической нагрузки, возможности рассматривать ее в качестве особой формы речи. Для советской науки весь этот круг вопросов особенно животрепещущ и актуален, так как среди советских языковедов, археологов, антропологов и историков первобытного общества долгие годы господствовала развиваемая Н. Я. Марром гипотеза, согласно которой кинетическая речь образовывала особый, начальный этап в развитии речи, всеобщий для человечества. Гипотеза эта господствовала в научной литературе, против нее высказывались лишь немногие, пропагандировалась в популярных книжках, пока известное выступление И. В. Сталина не сорвало с нее покров неуязвимости. И дело было не только в высоком административном авторитете Н. Я. Марра — академика, директора Академии истории материальной культуры, в которой сосредоточивались археологические, этнологические, многие языковедческие и востоковедческие исследования, не только в его характере — сильном и властном, не терпевшем инакомыслящих, полемически заостренном против всех попыток противоречия, но и в самом обаянии марровской гипотезы, которое во многом предопределило ее популярность и распространение, безоговорочную веру в нее в широких кругах даже трезво мыслящих научных работников.

Прежде всего колоритен был сам автор гипотезы — знаток многих экзотических языков, автор бесчисленных работ по языку, литературе, фольклору, этнологии, истории народов Южной Европы, Кавказа и Передней Азии, выдающийся специалист по этногенезу Евразии, создатель ярких и красивых гипотез, не останавливавшийся перед увлекательными фантазиями, умевший спорить, доказывать и убеждать и очень любивший побеждать в споре. Его мысль всегда пытливо устремлялась к истокам явлений, и гипотеза кинетической речи являлась выражением этого устремления, одним из частных моментов его общей теории происхождения речи, изложенной во многих сочинениях. Н. Я. Марр не детализировал эту часть своей концепции, да и вообще он многое

==201

оставлял лишь вчерне намеченным в своей работе. Он не пытался восстановить и структуру постулированной им дозвуковой кинетической коммуникации, но к доказательству самого факта привлек, как он это делал всегда, самые разнообразные косвенные факты, опираясь на глобальный подход к любому языковому и культурному явлению и черпая эти факты из своей необъятной эрудиции,— здесь и тайные языки многих первобытных племен, и речь глухонемых, и жестовая сигнализация во многих искусственных языках, и многое другое. Нет нужды разбирать все эти аргументы — они не выдержали проверки временем, да и не могли ее выдержать, опираясь на вторичные, по существу, явления. Легко понять, что все перечисленные способы коммуникации имеют узкий функциональный диапазон, а главное, возникли вторично, как ответвления на пути развития современных языковых норм, и поэтому их неправомерно экстраполировать на исходное языковое состояние. Любопытно, что в большом сборнике научных работ «Академия наук СССР академику Н. Я. Марру», приуроченном к 45-летию научной деятельности Н. Я. Марра и содержащем статьи, развивающие самые разнообразные стороны его научного наследства, нет ни одной работы, предметом которой было бы конкретное исследование кинетической речи. Да и среди многочисленных сочинений его учеников — а их было очень много — есть лишь несколько работ о кинетической речи самого общего и неконкретного содержания. Дозвуковая стадия в развитии речи с жестовой коммуникацией была на протяжении двух десятков лет чем-то вроде иконы, которой поклонялись, не вдумываясь особенно в то, что на ней изображено.

Повторяю, выступление И. В. Сталина заставило трезво взглянуть на многие идеи Н. Я. Марра и отказаться от них. Но проблема, сформулированная в первых строках этого раздела, остается — каждый из нас из повседневного общения с любыми животными знает, что у них есть коммуникация с помощью поз и жестов, сейчас она подвергнута научному изучению, многое передается от человека к человеку также с помощью жестов и мимики, особенно при отсутствии общего языка, такие внеязыковые средства общения у человека также изучались и оказались очень разнообразными. Какова роль всех этих явлений в формировании речи и языка и какими рамками эта роль ограничена? Вся многообразная сфера сведений о двигательной коммуникации, имеющихся в нашем распоряжении к настоящему времени, уводит нас в глубокую историю мира, на самые нижние ее ступени. Относящиеся сюда факты и сейчас не собраны полностью, многое остается без серьезного научного наблюдения, не говоря уже об исследовании, но отдельные фундаментальные случаи двигательной (под ней целесообразно понимать всю совокупность выразительных движений у животных — такое обозначение ближе к действительности, чем термин «жестовая», когда речь идет о животных) коммуникации изучены

==202

достаточно глубоко и дают представление как о характере коммуникативной двигательной активности, так и о смысле передаваемых с ее помощью сообщений.

Особое место занимают блестящие широко известные наблюдения и опыты К. Фриша над поведением пчел при передаче ими информативных сообщений. Первая из книг К. Фриша — «Из жизни пчел» вышла в 1927 г., выдержала с тех пор девять изданий и переведена почти на все европейские языки, вторая его книга «Пчелы, их зрение, обоняние, вкус и язык», вышедшая в 1950 г., более специальна, но тоже переведена на многие языки, обе давно стали классическими. Не столько экспериментатор, сколько исключительно тонкий и внимательный наблюдатель, К. Фриш вскрыл целый мир, неизвестный до этого исследователям насекомых и отражающий коммуникативную сферу жизни пчел. Подробно и тщательно были описаны танцы пчел после возвращения их в улей, сигнализирующие товаркам о расстоянии до взятки и направлении на нее. Характер танца — его рисунок и скорость — меняется в зависимости от направления на корм и расстояния до него. Таким образом, исключительное значение наблюдений К. Фриша состоит в том, что им описана подлинная система двигательной коммуникации у животных, очень богатая позами, хотя она и относится к таким низко организованным в отношении нервной системы животным, какими являются насекомые. У многих других значительно более развитых животных нет столь совершенных систем двигательной коммуникации, как у пчел, но у всех есть те или иные выразительные движения, несущие какую-то информацию. В целом, по-видимому, передаваемая с их помощью информация менее значительна, чем та, которая передается с помощью коммуникативной вокализации, хотя у отдельных видов двигательная коммуникация занимает в передаче сигналов первенствующее, а то и единственное место. Резюмируя, в общем можно сказать, что двигательная коммуникация, так же как и коммуникативная вокализация, проходит через историю всего животного мира и составляет существенный компонент поведенческой активности.

В каком отношении находится двигательная коммуникация к коммуникативной вокализации, к человеческой речи и человеческому языку? Образует она, скажем, какую-то систему, подобную вокально-информативной? Для окончательного ответа на подобные вопросы требуется такое же полное знание двигательных средств коммуникации, как и для пчел, на всех уровнях развития животного мира, знание, которым мы сейчас не располагаем. Но с теоретической точки зрения отрицательный ответ на последний вопрос кажется весьма вероятным. В самом деле, какую систему может образовать двигательная коммуникация, если она аморфна и неотчетлива, сигнализирует обо всем лишь в очень общей форме, не допускает никаких вариаций, так как в этом случае нарушается адекватное двигательному сигналу восприятие, то есть понимание? Для

==203

обсуждения этой темы важное значение, с моей точки зрения, имеет тот анализ наблюдений К. Фриша, который произвел известный итальянский лингвист Э. Бенвенист в книге «Общая лингвистика» (глава — «Коммуникация в мире животных и человеческий язык»). Этот анализ был нужен ему в рамках изложения общей теории лингвистики для проведения демаркационной линии между коммуникацией у животных и подлинно человеческим языком. Двигательная коммуникация осуществляется только в условиях зрительного восприятия, то есть днем; настоящего языка без голоса не бывает, двигательный сигнал исключает нестереотипный ответ, то есть отсутствует диалог; воспринятый сигнал не может быть передан дальше с помощью каких-то действий, воспроизводящих первоначальное сообщение; информативность двигательного сигнала чрезвычайно мала в противовес практически безграничным возможностям человеческого языка; двигательный сигнал аморфен, он передает что-то в общем и его нельзя расчленить — вот те характерные признаки, которые перечислил Э. Бенвенист, демонстрируя чрезвычайную узость того информационного канала, который реализуется с помощью двигательной коммуникации. Поэтому он и называет ее сигнальным кодом (с. 102), подчеркивая фундаментальное качественное отличие его от человеческого языка. Повторяю, неотчетливость и аморфность, безусловно-рефлекторный автоматизм, малая информативность позволяют отвергнуть идею о вхождении двигательной коммуникации в вокально-информативную систему, хотя бы частично, и, наоборот, дают основание для рассмотрения ее в качестве сопутствующего явления, созданного и сохраняемого эволюцией для специальных целей и преимущественно в отдельных группах животного царства.

В естественных условиях наблюдение над обезьянами-, в том числе и высшими, не выявило у них сколько-нибудь активной и имеющей самостоятельное значение двигательной коммуникации или даже сигнализации, за исключением обычных жестов угрозы, позы подчинения и т. д. Старые попытки научить макаку-резуса и шимпанзе использовать разные положения ладоней и пальцев в качестве знаков, выражающих требование определенного вида пищи ', нашли продолжение в ряде современных и гораздо более широко известных опытов американских исследователей А. и Б. Гарднеров с шимпанзе Уашу и Д. и А. Премаков с шимпанзе Сарой и в целом, можно сказать, закончились успехом: обезьяна легко научается правильно использовать предложенный ей экспериментатором язык кинетических знаков, хотя на ее обучение и уходит

' См.: Уланова Л. И. Формирование у обезьян условных знаков, выражающих потребность в пище.— В кн.: Протопопов В. П. Исследование высшей нервной деятельности в естественном эксперименте. Киев, 1950; Поляк Л. Я. Влияние внутренних органических состояний на дифференцированные двигательные условные рефлексы, образованные у шимпанзе на разные виды пищи.— Вопросы физиологии. Киев, 1953, вып. 4.

==204

довольно длительное время. Но все эти опыты, интересные и важные сами по себе для оценки уровня развития потенциальных способностей низших и высших обезьян, строго говоря, далеки от нашей темы, так как они демонстрируют нам эти способности в условиях очень далекого от природы искусственного эксперимента. Кинетическая сигнализация у обезьян в естественных условиях, как уже говорилось, выражена слабо и представляет собой, подобно аналогичной сигнализации у многих других видов, явление, лишь сопутствующее вокально-информативной системе.

Еще Ч. Дарвин в упоминавшейся выше книге 1872 г. «Выражение эмоций у человека и животных» привел убедительную аргументацию в пользу сходства, иногда разительного, в кинетическом выражении эмоциональных состояний у многих животных, включая и человека. Особенно разительно это сходство между человеком и шимпанзе, что было продемонстрировано Η. Η. Ладыгиной-Коте в специальном альбоме, содержащем большую серию фотопортретов ребенка и детеныша шимпанзе в одинаковых и сходных состояниях - радости, плача, задумчивости и т. д. Но, сверх того, любая жестовая и мимическая коммуникация в человеческих коллективах, в том числе и стоящих на низших ступенях общественного развития, коммуникация иногда очень детальная и тонко разработанная, имеет резко выраженный индивидуально-групповой характер, обязанный своим проявлением существующим в данном общественном коллективе традициям и, очевидно, многим другим неясным в настоящее время факторам. Многочисленные примеры такой резкой в различных обществах жестовой и позовой коммуникации приведены в книге Ю. С. Степанова «Семиотика» (1971), там же указана и основная библиография литературы по сравнительной этнологии, содержащая соответствующую информацию. Любая попытка свести все многообразие форм такой коммуникации к каким-то прототипам, которые были характерны для древнейших и древних гоминид на каких-то этапах их истории, не выглядит перспективной — слишком уж они различны, иногда прямо противоположны по вкладываемому в них смыслу. Эти формы имеют узкое функциональное назначение, в каждом обществе специфичное. Трудно представить себе их происхождение и развитие из одного корня, легко, наоборот, рассматривать их как специальные системы коммуникации, возникшие в особых обстоятельствах и создававшиеся обществом для особых случаев, системы коммуникации, вторичные по отношению к основной коммуникативной системе — языку. Таким образом, происхождение разных форм двигательной — жестовой, нозовой и мимической — коммуникации в обществах современного человека, надо полагать, не единая проблема, она распадается на отдельные проблемы генезиса тех или иных форм такой коммуникации, и все эти проблемы тесно связаны с конкретной историей соответствующих обществ. Что касается двигательных сигналов в

==205

жизни предков человека, то они могли иметь место, как и у животных, возможно, даже в связи с освобождением руки получили какое-то дополнительное развитие в особых ситуациях. Скажем, легко представить себе, что в процессе охоты выслеживание и скрадывание зверя требовали общепонятного набора двигательных сигналов, позволявших соблюдать должную осторожность и полнейшую тишину; не следует забывать, что, подобно человекообразным обезьянам, австралопитеки могли быть только дневными животными и охотились поэтому в дневное время, благоприятное для двигательной сигнализации. Ситуация в целом напоминала то, о чем писал И. И. Ревзин в 1972 г. в журнале «Вопросы философии», как о первоначальных коммуникативных противопоставлениях по принципу здесь "— там, хорошо выражавшихся по его, с моей точки зрения, справедливому предположению с помощью жестов. Когда же охота, особенно загонная, начиналась, звуковая сигнализация становилась не только средством осуществления слаженного поведения всего охотничьего коллектива, но и способом устрашения зверя. Однако подобные особые ситуации не меняли дела по существу — как и у животных, двигательные сигналы занимали место сопутствующего явления по отношению к нарождающейся звуковой речи и складывавшемуся языку.

Онтогенетические аспекты проблемы происхождения языка

Повседневный бытовой опыт убеждает в том, что язык — не сумма безусловно-рефлекторных актов, наследственно предопределенных: нигде и никогда не было такого ребенка, который владел бы с первого дня своего существования не то что всем богатством языка, но хотя бы какими-то начатками речевой функции. Сейчас уже достаточно полно восстановлены основные этапы, через которые проходит индивидуальное сознание, овладевая речевой функцией и языковыми возможностями самовыражения и передачи информации. Начинается все примерно с одного года, когда ребенок начинает произносить первые слова, а последующие два года уходят на то, чтобы научиться объединять эти слова в фразы и овладеть языковыми правилами — законами фразовой композиции в том виде, в каком они передаются ребенку окружающей его общественной средой. В это время ребенок воспринимает, запоминает, верит полностью сложившимся нормам, воспроизводит выученное, но еще не размышляет над законами языка. Не то в три — пять лет — К. И. Чуковский в книге «От двух до пяти» недаром называл детей этого возраста гениальными филологами: овладев начатками и готовыми правилами речи, ребенок начинает экспериментировать, безудержно фантазирует со словами и языковыми конструкциями, чаще всего со словами, безбожно перевирает их, но всегда опираясь на какие-то правила, используя нереализованные и запрещенные в языке пути словотворчества, создает новые слова и

==206

Происхождение и начальным лтап развития языка

выражения, не останавливается перед созданием бессмыслицы, лишь бы она оправдывалась глубинными структурами языка. Ребенок выступает в роли смелого первопроходца новых языковых путей, независимого реформатора языка, заглядывающего в самые его интимные уголки и удивляющего нас, взрослых, открытием неожиданных созвучий и смысловых сопоставлений, которые при своей неожиданности для нас, привыкших на протяжении жизни к языковой рутине, в то же время поразительно логичны, оправданы, полностью отвечают нереализованным языковым нормам. Книга К. И. Чуковского — богатейший сборник детского словотворчества, продолжающегося иногда до шести-семи лет. После этого, овладев нормой и поэкспериментировав с отклонениями от нее, так сказать, овладев и выразительностью языка, ребенок начинает говорить, как взрослые, и дальнейшее языковое развитие выражается уже только в количественном росте — расширении понятийной сферы, сопутствующем ему расширении лексики и т. д., этот количественный рост продолжается всю жизнь.

Все сказанное иллюстрирует ту очевидную мысль, с которой мы начали этот раздел: человек научается языку, язык не врожденное явление, индивидуальная речь также невозможна без общества, без научения, в основе владения речью и языком лежит длительный процесс онтогенетического развития психофизиологических особенностей личности и взаимодействия ее с окружающим ее обществом. Продолжительность детства у современного человека по сравнению с другими живыми существами, о котором любят писать как о необходимом периоде овладения нужной для дальнейшей жизни информацией и который действительно является таковым, изначальна и была, по-видимому, в первую очередь потребна для речевого научения и овладения богатствами языка, причем первое происходит в форме бессознательной, как не фиксируемое сознанием явление овладения фонетическими и грамматическими речевыми нормами за счет пребывания в соответствующей речевой стихии, а второе — и при участии сознания в более позднем возрасте, во втором периоде детства и юношеском возрасте. Все эти положения не только вытекают из теоретического рассмотрения проблемы речеобразования и языкотворчества, но и находят подтверждение в тех экспериментах, которые поставила сама природа и результаты которых разительно демонстрируют роль общества в формировании речевой функции у индивидуума и приуроченность ее к каким-то мозговым структурам, которые формируются и развиваются в раннем детском возрасте и затем как бы застывают и не могут активно функционировать. Эти природные эксперименты — утерянные людьми дети, случайно не погибшие, а воспитанные животными. Рассказы Р. Киплинга о Маугли дают ярчайшее представление о том, о чем идет речь.

Много ли случаев воспитания детей дикими животными научно описаны и какова относящаяся к ним документация? Достоверно

==207

зафиксированные случаи единичны и чаще всего относятся к детям, воспитанным волками '. С какой тщательностью должна проверяться информация о всех подобных случаях, демонстрирует история Лукаса — «павианьего мальчика», о котором неоднократно сообщалось, что он вырос в стаде павианов и поэтому передвигается преимущественно на четвереньках и плохо говорит. Более подробное исследование показало, что все сообщения о его воспитании в павианьем стаде — досужие вымыслы, а его несовершенная локомоция и речь представляют собой следствие травмы в раннем возрасте, коснувшейся и некоторых отделов мозга 2. К случаям воспитания детей волками следует присоединить отдельные также достоверно описанные случаи воспитания детей, выросших в полном одиночестве, без речевого контакта с другими людьми. Эти последние имеют более или менее нормальную локомоцию, но у них до конца жизни затруднено восприятие чужой речи, а их собственная речь неотчетлива и очень примитивна: возращенные в общество и постоянно находящиеся вместе с себе подобными, они так и не научаются говорить по-настоящему. Но, кроме того, у них в высокой степени сохраняется способность к четвероногой локомоции, к которой они всегда прибегают, когда им нужно передвигаться быстро, к воспроизведению звуков, близко напоминающих волчью вокализацию, наконец, исключительная нечеловеческая острота слуха и обоняния. Для нашей темы особенно важно одно — какой-то рубеж, возникший в раннем возрасте и непреодолимо мешающий полному овладению подлинно человеческой речью и подлинно человеческой суммой сенсорных чувствующих реакций. Общество необходимо для нормального формирования речи индивидуума в онтогенезе, без общества периоды онтогенеза, нацеленные на восприятие языка и овладение речью, оказываются безвозвратно потерянными навсегда, не могут быть восстановлены для индивидуума никакими последующими контактами. Без общества, следовательно, нет речи, нет языка, лишь общество формирует подлинно социальное существо, каким является нормальный индивидуум.

Подводя итог этому разделу, следует подчеркнуть, что периодичность онтогенеза проявляется не только в морфофизиологическом развитии, но и в психофизиологических реакциях, одной из форм которых является речевая функция. Полное овладение речевыми навыками занимает примерно от трех до восьми лет раннего детства, и исключение человека из общества в эти годы полностью закрывает для него возможность стать полноценным человеком. Отдельные случаи овладения речью слепоглухонемыми от рождения 3, как и целенаправленное достаточно успешное их

Дата добавления: 2015-10-21