— Дело в том… — Кристина умолкает, склонив голову. — В общем, они прикольные. У меня был бульдог, его звали Чанкер. Однажды мы оставили жареного цыпленка на подоконнике, чтобы охладить, и, когда мама отошла в ванную, он стянул его вниз и съел, кости, кожа — все валялось на полу. Мы так смеялись.
— Да, это, безусловно, изменит мое мнение. Естественно, я хочу жить с животным, которое лопает мою еду и разрушает кухню, — кивает Уилл. — А почему бы тебе не завести собаку после инициации, раз уж у тебя такая ностальгия?
— Потому что… — Улыбка Кристины исчезает, и она тыкает викой лежащий на ее тарелке картофель. — Собаки теперь меня напрягают. После… после теста на способности.
Мы обмениваемся взглядами. Мы все знаем, что не должны говорить о тесте даже сейчас, после того, как выбор сделан, но для них это правило не столь не нарушаемо, как для меня. Сердце в моей груди бьется с сумасшедшей скоростью. Для меня это правило — защита. Благодаря ему я не обязана лгать своим друзьям о результатах. Каждый раз, как я думаю о слове «Дивергент», я слышу предостережение Тори… А теперь и мамино.
Не говори никому. Это опасно.
— Ты имеешь в виду… убийство собаки, правильно? — спрашивает Уилл.
Я совсем забыла. Те, кто имеют предрасположенность к Бесстрашным, в моделировании должны были взять нож и ударить пса, когда он начал нападать. Ничего удивительного, что теперь Кристина не хочет собаку в качестве домашнего любимца.
Я практически прячу ладони в рукава и складываю пальцы в замок.
— Ну, да, — произносит Кристина. — В смысле, все мы через это прошли, верно? — Она сначала смотрит на Ала, а затем на меня. Ее темные глаза сужаются, и она говорит: — Кроме тебя.
— Эм?
— Ты что-то скрываешь, — поясняет она. — Ты нервничаешь.
— Что?
— В Искренности, — говорит Ал, подталкивая меня плечом. Вот оно. Теперь все нормально, — нас учат, как читать язык тела, поэтому мы знаем, когда кто-то врет или скрывает что-то от нас.
— Ох… — Я почесываю шею. — Ну…
— Вот! Опять! — вскрикивает Кристина, указывая на мою руку.
Я ощущаю, как сердце стучит все быстрее и быстрее. Как я смогу и дальше лгать о результатах, если они видят, когда я вру? Надо следить за языком тела. Я опускаю руки и кладу их на колени. Так себя ведут честные люди? В любом случае, про собаку мне врать необязательно.
— Да, я не убивала собаку.
— Как же ты получила в результате Бесстрашие, если не выбрала нож? — Уилл смотрит на меня, прищуриваясь.
Я спокойно смотрю на него в ответ.
— А я и не получила. Мой результат — Отречение.
Это полуправда. Тори записала меня в «Отречение», следовательно, именно оно значится в системе. Любой, кто имеет доступ к информации о тестах, может его увидеть. Я еще пару секунд смотрю ему в глаза. Если я отведу их, это может вызвать подозрение. Затем я пожимаю плечами и накалываю кусок мяса на вилку. Я надеюсь, они мне поверят. Они должны мне поверить.
— Но ты все равно выбрала Бесстрашие? — говорит Кристина. — Почему?
— Я уже говорила тебе, — отвечаю я, ухмыляясь. — Из-за еды.
Она смеется.
— Ребят, вы знали, что Трис никогда не видела гамбургеров до того, как попала сюда?
Она рассказывает историю нашего первого дня, и мое тело расслабляется, хотя внутри я все еще чувствую себя напряженно. Я не должна врать друзьям. Это создает барьеры между нами, а у нас их и так уже предостаточно.
Кристина хватает флаг.
Я отказываю Алу.
После ужина мы идем в сторону спальни, и я с трудом удерживаю себя от того, чтобы начать бежать, потому что, как только мы поднимемся, нам объявят рейтинг. Хочу уже покончить с этим.
У двери в спальню Дрю пихает меня к стене, чтобы пройти. Мое плечо оцарапано, но я не останавливаюсь.
Я слишком низкая, чтобы увидеть что-то сквозь толпу посвященных, собравшихся у задней части комнаты, но, когда я нахожу место, где могу хоть что-нибудь разглядеть, я замечаю на полу доску, развернутую к нам задней частью, прислоненную к ноге Четыре.
Он стоит с куском мела в руке.
— Для тех, кто только пришел, объясняю, как считают рейтинг. После первого периода сражений, мы оценили вас, основываясь на вашем уровне мастерства. Количество заработанных балов зависит от вашего уровня и уровня соперника. За улучшение и за победу над более сильными соперниками вы получаете больше баллов. Я не награждаю за победу над слабыми. Это трусость.
Мне показалось, что на последних словах его взгляд упал на Питера, но он так быстро перевел его, что я не уверена.
— Если у вас высокий уровень, вы теряете баллы за поражение от слабых соперников. — Молли издает неприятный звук, похожий ни то на храп, ни то на брюзжание. — Второй период тренировок оценивается намного серьезнее, так как напрямую связан с преодолением трусости, — продолжает Четыре. — Следовательно, невероятно сложно подняться выше в конце посвящения, если у вас низкий рейтинг первого уровня.
Я скачу с одной ноги на другую, пытаясь получше его разглядеть. Когда мне это удается, я, в итоге, отворачиваюсь. Он смотрит на меня, наверное, я привлекла его внимание своими нервными движениями.
— Мы объявим тех, кто выбывает, завтра, — продолжает Четыре. Здесь деление вас на перешедших и рожденных не будет учитываться. Четверо из вас, перешедших, могут стать афракционерами, а из них может не уйти никто. Или же наоборот. Возможен любой вариант. На этом все, вот ваш рейтинг.
Он вешает доску на крючок и отходит назад, чтобы мы могли увидеть список.
1. Эдвард
2. Питер
3. Уилл
4. Кристина
5. Молли
6. Трис
Шестая? Я не могу быть шестой! Должно быть, победа над Молли повысила мой рейтинг намного больше, чем я ожидала. А проигрыш мне, похоже, понизил ее.
Я смотрю дальше.
7. Дрю
8. Ал
9. Мира
Ал не совсем последний, но если рожденные Бесстрашные не завалили полностью первый этап инициации, он — афракционер. Я смотрю на Кристину. Она качает головой и хмурится, глядя на доску. И она не одна такая.
В комнате поразительно тихо. Ощущение, что ты, шатаясь, стоишь на канате. А затем все заканчивается.
— Что? — недоумевает Молли. Она показывает на Кристину. — Я побила ее! Я ее побила за минуту, и ее оценили выше меня?
— Да, — говорит Кристина, скрещивая руки на груди. Она самодовольно улыбается.
— Почему?
— Если хочешь сохранить высокий рейтинг, не советую, проигрывать более слабым соперникам, — говорит Четыре, его голос прорезается сквозь бормотание и ворчание других посвященных.
Он кладет мел в карман и проходит мимо меня, даже не взглянув в мою сторону. Его слова немного задевают меня, напоминая, что именно я тот слабый соперник, упомянутый им. Очевидно, они и Молли напоминают об этом.
— Ты, — говорит она, вперившись в меня своими узкими глаза. — Ты за это заплатишь.
Я ожидаю какого-то выпада с ее стороны, или удара, но она просто разворачивается на каблуках и выходит из спальни, и это гораздо хуже. Если бы она взорвалась, ее гнев быстро прошел бы после пары ударов. Ее уход означает, что она теперь будет что-то планировать. Ее уход означает, что я должна быть начеку.
Питер не сказал ни слова с момента объявления списка, что удивительно, учитывая его склонность жаловаться, когда что-то идет не по его плану. Он просто подходит к кровати, садится и развязывает шнурки. Из-за этого я чувствую себя еще неспокойнее. Он вряд ли будет рад второму месту. Только не Питер.
Уилл и Кристина обнимаются, и Уилл хлопает меня по спине ладонью, которая больше моей лопатки.
— Посмотри на себя. Шестая, — говорит он, улыбаясь.
— И все же этого недостаточно, — напоминаю я ему.
— Достаточно, не волнуйся, — подбадривает меня он. — Надо отпраздновать.
— Ну, так давайте, — говорит Кристина, хватая меня одной рукой, а Ала другой. — Пошли, Ал. Ты же не знаешь, как справились рожденные Бесстрашные. Ты ничего не знаешь наверняка.
— Я лучше пойду спать, — бормочет он, отнимая руку.
В холле легко забыть об Але, мести Молли и подозрительном спокойствии Питера, легко притвориться, что ничего не мешает нашей дружбе. Но где-то в голове вертится мысль, что Уилл и Кристина — мои соперники. И если я хочу попасть в итоговую десятку, надо, в первую очередь, обогнать их. Надеюсь, мне не придется предавать их в процессе.
Этой ночью я не могу заснуть. Обычно спальня всегда была для меня слишком шумной, со всеми этими дыханиями и шорохами, а сейчас слишком тихо.
Когда все смолкает, я думаю о семье. Слава Богу, Бесстрашные почти всегда ведут себя шумно. Если мама была Бесстрашной, почему выбрала Отречение? Ей нравились мир, рутина и доброта Отречения? Все те вещи, которых мне так не хватает, когда я позволяю себе об этом задуматься? Интересно, знал ли ее кто-нибудь здесь, когда она была молодой, и смог бы он рассказать мне, какой она была?
Даже если такие люди и есть, то вряд ли они станут обсуждать ее. Так же, как перешедшие не обсуждают свою старую фракцию. Должно быть, так проще сменить преданность семье на преданность фракции, принять закон «фракция важнее крови».
Я прячу лицо в подушку. Мама попросила меня передать Калебу, чтобы он исследовал сыворотку моделирования… Зачем? Это как-то связано с тем, что я Дивергент, с тем, что я в опасности? Или с чем-то еще? Я вздыхаю. У меня тысяча вопросов, а она ушла прежде, чем я смогла задать хоть один из них. Теперь они носятся в моей голове, и я сомневаюсь, что смогу заснуть, пока не найду на них ответы.
Я слышу шорох на другом конце комнаты и отрываю голову от подушки. Мои глаза еще не привыкли к темноте, поэтому я вижу перед собой исключительно черные цвета, словно бы и не поднимала веки.
Я слышу шарканье и скрип ботинок. Тяжелый удар. А затем вопль, от которого моя кровь замирает, а волосы становятся дыбом. Я отбрасываю одеяло и становлюсь на каменный пол голыми ногами. Я все еще недостаточно хорошо вижу, чтобы понять, кто кричит, но все же замечаю темную кучу на полу между койками.
Другой крик пронзает мои уши.
— Включите свет! — кричит кто-то.
Я медленно, чтобы ни обо что не споткнуться, иду на звук. Я действую, как будто в трансе. Я не хочу знать, откуда раздается этот крик. Такой крик может означать только кровь, кости и боль, такой крик идет глубоко изнутри, из пораженной области и распространяется на каждый дюйм тела.
Зажигается свет. Эдвард лежит на полу рядом со своей кроватью, вцепившись в собственное лицо. Его голова обрамлена кровавым нимбом, а между его скребущими пальцами торчит рукоятка ножа. Я слышу стук своего сердца в ушах, когда признаю нож для масла из столовой. Лезвие застряло у Эдварда в глазу.
Мира, стоящая в ногах Эдварда, кричит. В комнате слышны и другие крики, а кто-то зовет на помощь, Эдвард же, корчась, лежит на полу и воет. Я приседаю, коленями зажимая его голову, а руки кладу на плечи.
— Не двигайся, — говорю я. Я ощущаю спокойствие, даже несмотря на то, что ничего не слышу: моя голова словно погружена в воду. Эдвард снова начинает дергаться, и я говорю громче и строже: — Я сказала, не двигайся. Дыши.
— Мой глаз! — кричит он. Я ощущаю неприятный запах. Кого-то вырвало. — Убери его! — вопит он. — Вытащи его! Вытащи его из меня! Вытащи!
Я качаю головой, а потом понимаю, что он не может меня видеть. Смех зарождается где-то в глубине моего желудка. Истерика. Я должна подавить ее, если хочу ему помочь. Я должна забыть о себе.
— Нет, — говорю я. — Ты должен позволить доктору достать его. Слышишь? Доктор вытащит его. Главное, дыши.
— Больно, — всхлипывает он.
— Я знаю. Больно.
Вместо своего голоса я слышу мамин. Я вижу ее, склонившейся надо мной, пока я сижу на крыльце нашего дома с расцарапанным коленом. Мне тогда было пять.
— Все будет хорошо. — Я стараюсь, чтобы мои слова звучали твердо, как будто я не собираюсь зря его обнадеживать, но все равно я делаю именно это. Я не знаю, будет ли все хорошо. Подозреваю, что нет.
Когда медсестра появляется, она велит мне отойти, что я и делаю. Мои руки и колени все пропитаны кровью.
Я смотрю вокруг, и вижу, что нет здесь только двоих. Дрю. И Питера.
После того, как Эдварда забирают, я хватаю сменную одежду и бегу в ванную, где отмываю руки. Кристина идет за мной и встает у двери, ничего не говоря, и я этому рада. Существует не так много слов, которые я сейчас могу выдержать.
Я оттираю красные полосы от ладоней и запускаю один ноготь под другие, чтобы достать из-под них кровь. Я переодеваюсь в штаны, которые принесла, а грязные бросаю в мусор. Я набираю столько бумажных полотенец, сколько могу удержать. Кому-то придется убрать в комнате, и, так как я сомневаюсь, что в смогу уснуть, это, скорее всего, буду я.
Когда я хватаюсь за ручку двери, Кристина говорит:
— Ты ведь знаешь, кто это сделал, верно?
— Да.
— Мы должны сказать кому-нибудь?
— Ты правда думаешь, что Бесстрашные сделают что-нибудь? — спрашиваю я. — После того, как они подвесили тебя над пропастью? После того, как они заставили нас избивать друг друга до потери сознания?
Она молчит.
Полчаса спустя я в одиночестве сажусь на колени в общежитии и оттираю кровь Эдварда. Кристина выбрасывает грязные полотенца и приносит мне чистые. Миры нет, наверное, она пошла в госпиталь с Эдвардом. Мало, кто спит этой ночью.
— Это прозвучит странно, — говорит Уилл, — но я бы хотел, чтобы у нас не было сегодня свободного дня.
Я киваю. Я знаю, что это значит. Хотелось бы мне иметь возможность сделать что-то, что отвлекло бы меня, и я могла бы использовать это прямо сейчас.
До этого я не проводила много времени наедине с Уилом, но Кристина и Ал дремлют в общежитии, а никто из нас не хочет оставаться в этой комнате дольше, чем необходимо. Уилл не говорит мне этого, я просто знаю.
Я вновь провожу одним ногтем под другими. Я вымыла руки после того, как отмыла кровь Эдварда, но я все еще чувствую, будто она на моих ладонях.
Мы с Уиллом просто бесцельно бродим по Яме. Здесь некуда идти.
— Мы можем проведать его, — предлагает Уилл. — Но что мы ему скажем? Мы плохо тебя знали, но нам жаль, что тебе воткнули нож в глаз? Это смешно.
Я понимаю, что это не так, но смех все равно поднимается у меня в горле, и я, выпускаю его, потому что удержать его гораздо труднее. Уилл смотрит на меня пару секунд и тоже смеется. Иногда смех и плач — единственное, что нам остается, и смех сейчас как-то логичнее.
— Извини, — говорю я. — Это так нелепо.
Я не хочу плакать из-за Эдварда, по крайней мере, не от души, не так, как ты плачешь из-за друга или из-за того, кого любишь. Я хочу плакать, потому что произошло нечто ужасное, и я видела это собственными глазами и не нахожу способа это исправить.
Никто из тех, кто хотел бы наказать Питера, не решатся на это, и никто из тех, кто может это сделать, этого не хочет.
У Бесстрашных, наверняка, есть закон, запрещающий подобные нападения, но с такими людьми, которые отвечают за нас… такими, как Эрик, подозреваю, эти правила не действуют.
Я говорю уже совершенно серьезно:
— Но еще более нелепо то, что в любой другой фракции считалось бы храбрым рассказать кому-нибудь о том, что случилось. Но здесь… у Бесстрашных… смелость не принесет нам ничего хорошего.
— Ты когда-нибудь читала манифесты фракций? — спрашивает Уилл.
Манифесты фракций были написаны, когда их только основали. Нам рассказывали об этом в школе, но я никогда их не читала.
— А ты? — хмурюсь я. А затем вспоминаю, что однажды Уилл сказал, что выучил карту города только ради развлечения, и говорю: — Ох. Ну конечно. Забудь.
— Одна из строчек, которую я помню из манифеста Бесстрашных: «Мы верим, что в подвигах и храбрости важно, чтобы один человек поддерживал другого», — Уилл вздыхает. Ему не надо больше ничего говорить. Я знаю, что он имеет в виду. Вероятно, Бесстрашие основывалось с хорошими намерениями, с правильными идеалами и целями. Но они пошли другим путем.
Так же, как и Эрудиция, осознаю я. Когда-то Эрудиты получали знания и развивали мастерство ради того, чтобы творить добро. Теперь же они делают это из-за жадности.
Интересно, страдают ли от этой же проблемы другие фракции? Я не задумывалась над этим раньше. Несмотря на пороки, которые я вижу в Бесстрашных, я все равно не смогу оставить их. Это не только потому, что мысль о жизни в качестве афракционера — в полной изоляции — для меня хуже смерти. Это потому, что в редкие моменты, когда я вижу положительные стороны нашего мира, я понимаю, что фракции стоят того, чтобы их охранять. Возможно, мы могли бы вновь стать храбрыми и уважаемыми.
— Пошли в кафетерий, — предлагает Уилл, — съедим тортик.
— Хорошо, — улыбаюсь я.
Пока мы идем, я повторяю в уме строчку Уилла, чтобы не забыть.
Я верю в то, что в подвигах и храбрости важно, чтобы один человек поддерживал другого.
Красивая мысль.
Позже, когда я возвращаюсь в общежитие, я вижу, что двухъярусная кровать Эдварда очищена, ящики его тумбочки открыты и пусты. На другом конце комнаты с вещами Миры дело обстоит точно так же.
Когда я спрашиваю Кристину, что происходит, она отвечает:
— Они ушли.
— И Мира?
— Она сказала, что не хочет быть тут без него. Да и все равно она вылетела. — Кристина пожимает плечами, будто она и не ожидала ничего другого.
Если это правда, я могу понять Миру. По крайней мере, Ал остался. В смысле, он бы вылетел, но уход Эдварда его спас. Бесстрашные решили пощадить его до следующего этапа.
— Кто еще вылетел? — спрашиваю я.
Кристина снова пожимает плечами.
— Двое Бесстрашных по рождению. Я не помню их имен.
Я киваю и смотрю на доску. Кто-то поставил прочерк напротив имен Эдварда и Миры и поменял нумерацию у остальных.
Теперь Питер на первом месте.
Уилл второй.
Я пятая.
Мы начали первый этап с девятью инициированными. Теперь нас семь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Уже полдень. Время ланча. Я сижу в незнакомом коридоре. Я пришла сюда, потому что мне просто нужно было уйти из общежития. Может, если принести с собой свои постельные принадлежности, мне никогда больше не придется возвращаться в общежитие. Возможно, это все мое воображение, но там все еще пахнет кровью, хотя я терла пол, пока мои руки не стали воспаленными, и кто-то налил туда отбеливатель сегодня утром.
Я почесываю переносицу. Оттирать пол, когда никто больше не хочет этого делать, — это именно то, что сделала бы моя мама. Если я не могу быть с ней, то я хотя бы могу иногда вести себя, как она.
Я слышу приближение людей, их шаги по каменному полу раздаются эхом, и я смотрю на свои ботинки. Я сменила серые кроссовки на черные неделю назад, но серые все еще лежат в одном из моих ящиков. Я не могу их выбросить, хотя и понимаю, что это глупо — быть привязанной к кроссовкам, словно они могут перенести меня домой.
— Трис? — Я смотрю наверх. Передо мной стоит Юрай. Он машет рожденным Бесстрашным, с которыми идет. Они переглядываются, но продолжают путь. — Ты в порядке? — спрашивает он.
— У меня была непростая ночь.
— Да, я слышал о том парне, Эдварде.
Юрай осматривает коридор. Рожденные Бесстрашные исчезают за углом. Он немного улыбается.
— Хочешь выбраться отсюда?
— Что? — спрашиваю я. — Куда вы идете?
— На один ритуал инициации, — отвечает он. — Пошли. Нам надо поторопиться.
Я мысленно обдумываю свой выбор. Я могу сидеть здесь. Или могу покинуть корпус. Я поднимаюсь на ноги и бегу рядом с Юраем, чтобы догнать рожденных Бесстрашных.
— Инициируемым разрешается пойти туда только со взрослыми братьями и сестрами из Бесстрашных, — говорит он. — Но они могут и не заметить. Просто веди себя, будто ты одна из нашей компании.
— Что на самом деле мы планируем делать?
— Кое-что опасное, — отвечает он.
Такой взгляд на вещи я могу описать только как «мания Бесстрашия», но вместо того, чтобы оттолкнуть его, как я, вероятно, сделала бы несколько недель назад, я ловлю его, как будто он заразен.
Азарт заменяет тяжелое чувство внутри меня. Мы сбавляем темп, когда приближаемся к рожденным Бесстрашным.
— Что здесь делает Стифф? — спрашивает парень с металлическим кольцом между ноздрей.
— Она только что видела парня, который получил ножом в глаз, Гейб, — отвечает Юрай. — Дай ей передышку, ладно?
Гейб пожимает плечами и отворачивается. Больше никто ничего не говорит, хотя несколько человек бросают косые взгляды на меня, рассматривая. Бесстрашные похожи на стаю собак. Если я буду вести себя неправильно, они не позволят мне бежать с ними. Но пока я в безопасности.
Мы снова заворачиваем за угол и видим группу людей, которая стоит в конце следующего коридора. Их слишком много, чтобы все они были связаны с рожденными в Бесстрашии посвященными, но я вижу нечто общее в их лицах.
— Пошли, — говорит один из них. Он поворачивается и ныряет в темный дверной проем. Остальные спешат за ним, я за всеми.
Я иду позади Юрая, периодически ударяясь носком кроссовка о его ногу, когда он делает шаг. Я останавливаю себя, прежде чем упасть, и начинаю идти вверх.
— Задняя лестница, — говорит Юрай еле слышно. — Обычно заперта.
Я киваю, хотя он и не может меня видеть, и поднимаюсь, пока ступеньки не кончаются. К тому времени дверь в верхней части лестницы уже открыта, впуская дневной свет. Мы выходим из-под земли в нескольких сотнях ярдов от стеклянного здания выше Ямы, недалеко от железнодорожных путей.
Мне кажется, будто я делала это уже тысячу раз. Я слышу гудок поезда. Я чувствую, как дрожит земля. Вижу огни основного вагона. Я щелкаю суставами пальцев, побаливающими после одного из моих ударов. Мы бежим все вместе рядом с поездом, и волнами члены фракции и посвященные, мы все готовимся запрыгнуть в вагон.
Передо мной Юрай уже забрался в состав, а сзади толкаются другие. Я не могу допустить ошибку, я кидаюсь боком, хватаясь за ручку, и подтягиваю себя внутрь вагона. Юрай берет меня за руки и удерживает. Поезд набирает скорость. Мы с Юраем садимся напротив одной из стен.
Я кричу сквозь ветер:
— Куда мы едем?
Юрай пожимает плечами.
— Зик никогда мне не говорит.
— Зик?
— Мой старший брат, — отвечает Юрай. Он показывает через вагон на парня, сидящего в дверном проеме и свесившего ноги наружу. Он худощавый и низкий, ничем, кроме цвета волос, не похож на Юрая.
— Вам и не надо знать. Это испортит сюрприз, — кричит девушка слева от меня. Она протягивает руку. — Я Шона.
Я пожимаю ее, но слишком сильно и поспешно отпускаю. Сомневаюсь, что когда-нибудь я улучшу свои рукопожатия. Это неестественно — сжимать руки незнакомцам.
— А я… — начинаю я говорить.
— Я знаю, кто ты, — говорит она. — Ты Стифф. Четыре рассказывал мне о тебе.
Я молюсь, чтобы никто не заметил, что мои щеки горят.
— Да? И что именно он рассказывал?
Она ухмыляется.
— Что ты Стифф. А ты почему интересуешься?
— Ну, если мой инструктор что-то говорит обо мне, — произношу я так спокойно, как только могу, — мне бы хотелось быть в курсе, что именно. — Надеюсь, я убедительно лгу. — Ведь он не едет с нами?
— Нет. Он больше не участвует в этом, — говорит она. — Он потерял к нему интерес. Ну, понимаешь, оно больше не пугает его.
Его не будет. Внутри меня что-то сдувается, как не завязанный воздушный шарик. Я игнорирую это чувство и киваю. Ведь я знаю, Четыре не трус. Но я также знаю, что, по крайней мере, одного он точно боится — высоты. Что бы мы ни собирались сделать, мы, наверняка, будем очень высоко, раз он избегает этого.
Вряд ли она в курсе, раз говорит о нем с таким почтением в голосе.
— Ты хорошо его знаешь? — спрашиваю я. Я слишком любопытна, я всегда была такой.
— Все знают Четыре, — отвечает она. — Мы вместе проходили посвящение. Я плохо дралась, и он тренировал меня каждую ночь, пока все спали. — Она чешет затылок, и выражение ее лица вдруг становится серьезным. — Это было мило с его стороны.
Она встает и становится за участниками, сидящими в проходе. Через мгновение ее серьезность исчезает, но я до сих пор чувствую себя шокированной этими словами: наполовину смущенной мыслью о том, что Четыре может быть милым, наполовину желающей избить ее без видимой причины.
— Мы на месте! — кричит Шона.
Поезд не останавливается, но она выпрыгивает из вагона. Остальные участники следуют за ней — поток пирсингованных, одетых в черное людей, немногим старше меня. Я стою в дверном проеме рядом с Юраем. Поезд движется намного быстрее, чем раньше, но я не должна показывать, что нервничаю, сейчас, перед всеми этими Бесстрашными.
Я прыгаю, сильно ударяясь о землю, и лечу вперед на несколько шагов, прежде чем восстанавливаю равновесие. Мы с Юраем бежим, чтобы догнать Бесстрашных, вместе с другими посвященными. Никто из них не смотрит в мою сторону.
Я осматриваюсь, пока иду. Яма за нами чернеет на фоне облаков, а здания вокруг — мрачные и тихие. Следовательно, мы к северу от моста в заброшенной части города. Мы поворачиваем за угол и расползаемся по Мичиган-авеню. С южной стороны моста, это очень оживленная улица, наполненная людьми, но здесь пешеходы — редкость.
Когда я поднимаю глаза, чтобы осмотреть строения, я понимаю, куда мы идем: в пустое здание Хэнкока, черное, с колоннами и перекрестными балками, самое высокое здание к северу от моста. Но что мы будем там делать? Карабкаться по нему?
Когда мы приближаемся, Бесстрашные начинают бежать, и мы с Юраем несемся, чтобы их догнать. Толкаясь локтями, они прорываются через несколько дверей у основания здания. В одной из них разбито стекло, так что она стала просто аркой. Пробегаю сквозь нее, вместо того чтобы открыть раму, и следую за другими Бесстрашными через мрачный темный лестничный проем. Стекло хрустит у нас под ногами. Я думала, мы побежим наверх, но мы останавливаемся у кабинки лифта.
— Лифты работают? — спрашиваю я Юрая, настолько тихо, насколько это возможно.
— Конечно, работают, — отвечает Зик, моргая. — Думаете, я настолько глуп, чтобы не прийти сюда заранее и не включить запасной генератор?
— Да, — отвечает Юрай. — Именно так я и думаю.
Зик мгновение смотрит на брата, а затем захватывает его шею и трет костяшками пальцев голову. Зик меньше Юрая, но сильнее. Или, по крайней мере, быстрее. Юрай отталкивает его в сторону и высвобождается. Я смеюсь над видом взъерошенных волос Юрая, когда двери лифта открываются. Мы забираемся внутрь, Бесстрашные в одну кабину, посвященные — в другую.
Девушка с бритой головой наступает мне на ногу при входе в кабину и не извиняется. Я поднимаю ногу, морщась, и думаю, не ударить ли ее по голени. Юрай смотрит в зеркало на двери лифта и поправляет волосы.
— Этаж какой? — спрашивает бритоголовая.
— Сотый, — говорю я.
— А тебе-то откуда знать?
— Линн, успокойся, — говорит Юрай. — Будь добрее.
— Ну, просто мы в стоэтажном заброшенном здании с кучкой Бесстрашных, — отвечаю я. — Так трудно догадаться?
Линн не отвечает. Она просто нажимает большим пальцем нужную кнопку. Лифт движется так быстро, что у меня сводит желудок и закладывает уши. Я держусь за перила, наблюдая за номерами этажей.
Двадцатый, тридцатый… Волосы Юрая наконец стали гладкими. Пятидесятый, шестидесятый… мои пальцы дрожат. Девяносто восьмой, девяносто девятый, на сотом лифт останавливается. Я рада, что мы не воспользовались лестницей.
— Интересно, как мы доберемся до крыши здания… — голос Юрая умолкает.
Сильный ветер бьет по лицу, развевая волосы. На потолке сотого этажа зияющая дыра. Зик подставляет алюминиевую лестницу к ее краю и начинает подниматься. Лестница скрипит и качается под его ногами, но он, насвистывая, продолжает лезть. Добравшись до крыши, он поворачивается к проему и держит верх лестницы для следующего человека.
Часть меня думает, не является ли это все самоубийством, замаскированным под игру. Ну, этот вопрос не в первый раз возникает в моей голове после Церемонии Выбора. Лезу наверх, вслед за Юраем. Это чем-то напоминает мне восхождение на колесо обозрения, когда Четыре шел за мной.
Я снова вспоминаю его пальцы на моем бедре, как они не дали мне упасть, и чуть не промахиваюсь мимо перекладины. Глупо.
Кусая губы, я поднимаюсь наверх и оказываюсь на крыше здания Хэнкока. Ветер такой сильный, что кроме него, я ничего не чувствую и не вижу. Приходится опереться на Юрая, чтобы не упасть. Первое, что бросается в глаза, — это болото, широкое и коричневое, оно повсюду, лишенное жизни, прячется за горизонтом. В противоположном направлении город, во многом похожий на болото — своей безжизненностью и неизвестными мне местами.
Юрай показывает на что-то. Стальной кабель шириной с мое запястье прикреплен к одному из полюсов верхушки башни. На земле лежит куча черных плотных веревок, изготовленных из жесткой ткани, достаточно больших, чтобы удержать человека Зик хватает один из канатов и присоединяет его к шкиву, который висит на стальном тросе.
Я прослеживаю путь кабеля над скоплением зданий и вдоль берега озера. Не знаю, где он заканчивается, но уверена: если я не провалюсь, то узнаю. Мы собираемся спускаться на стальном кабеле, держась за черную петлю, с высоты трехсот метров.
— О Боже, — говорит Юрай.
Мне остается только кивнуть. Шона первая, кто лезет в петлю. Она обвязывает свой живот, пока большая часть ее тела не покрывается черной тканью. Затем Зик обвязывает ее плечи, часть спины и бедра ремнем. Он подталкивает ее вместе с петлей к краю здания и начинает обратный отсчет с пяти.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |