из крупповских реликвий египетской армии, присланных
Фейсалом из Веджа в подарок Абдулле.
Шакир пообещал собрать силы, и мы согласились, что мне
следует отправиться на фронт (не спеша, учитывая мою
слабость) для рекогносцировки и выбора объекта нападения.
Ближайшей и самой крупной была станция Аба ан-Наам. Вместе
со мной отправился Рахо, алжирский офицер французской
армии, член миссии Бремона, трудолюбивый и честный малый.
Нашим проводником был Мухаммед эль-Кади, чей старик отец,
наследственный судья племени джухейна, а декабре прошлого
года привел турок к Янбо. Восемнадцатилетний Мухаммед был
крепким молчаливым парнем. Нас сопровождал шериф Фаузан
эль-Харит, знаменитый воин, пленивший в Джанбиле Эшрефа с
двумя десятками атейбов и пятью или шестью сорвиголовами из
джухейнцев.
Мы выехали двадцать шестого марта, в тот самый день, когда
сэр Арчибальд Мюррей атаковал Газу, и двигались по Вади
Аису, но уже через три часа выяснилось, что жара была для
меня нестерпима; нам пришлось остановиться и переждать
полуденный зной под большим деревом сидр (вроде китайского
финика, но с редкими плодами). У этих деревьев густая
листва. Дул холодный восточный ветер, и мух было мало. Вади
Аис утопал в роскошной зелени трав и колючих деревьев, в
воздухе кружилось множество бабочек и разливался аромат
диких цветов. Мы снова взгромоздились на верблюдов только к
вечеру и сделали лишь небольшой переход, повернув от Вади
Аиса вправо, мимо разрушенной террасы и водоема в углу
долины. В этой ее части когда-то были деревни, жители
которых бережно пользовались для полива своих садов водой
из подземных источников, теперь же здесь было пусто.
Следующим утром нам пришлось с трудом продвигаться в обход
отрогов Джебель Серда к Вади Тураа, исторической долине,
связанной легко преодолимым перевалом с Вади Янбо. И на
этот раз мы провели полуденные часы под тенистым деревом,
недалеко от палаток бедуинов из племени джухейна, в гости к
которым отправился Мухаммед, пока мы спали. Затем мы
продолжали наш путь еще два часа по довольно извилистой
тропе и с наступлением темноты расположились лагерем на
ночь. Мне не повезло: когда я ложился, меня ужалил в левую
руку ранний весенний скорпион. Место укуса распухло, рука
окоченела, и боль не проходила.
В пять часов утра мы после долгой ночи снова пустились в
дорогу через последние холмы к Джурфу, слегка всхолмленному
открытому пространству, протянувшемуся на юг, к Джебель
Антару, кратеру с расщепленной вершиной, напоминающей замок
и делавшей его хорошим ориентиром. Мы взяли чуть правее,
под прикрытие невысоких холмов, отделявших его от долины
Вади Хамдх, по которой и проходила железная дорога. За
этими холмами мы ехали на юг до противоположного Аба
ан-Наама. Там остановились на ночлег, совсем близко к
противнику, но в полной безопасности. Вершина
господствовала над местностью, занятой противником, и мы
еще до захода солнца поднялись на нее и впервые увидели
нужную нам станцию.
Высота этого крутого холма была, наверное, футов шестьсот,
и, поднимаясь к вершине, я несколько раз останавливался
передохнуть, зато обзор сверху был хорош. Железная дорога
находилась милях в трех от нас. На станции стояли два
больших двухэтажных дома, сложенные из базальта, круглая
водокачка и несколько других построек. Были видны
колоколообразные палатки, казармы и траншеи, но никаких
признаков пушек. По оценке на глаз там было всего сотни три
солдат.
Мы слышали, что турки по ночам активно патрулируют
окрестности. Это осложняло дело, и мы послали двоих солдат
к станции с приказом залечь у каждого блокпоста и с
наступлением темноты сделать там несколько выстрелов.
Солдаты противника, подумав, что начинается нападение,
провели всю ночь в траншеях, мы же спокойно улеглись спать,
однако очень рано нас разбудил своим свистом средь
окружавших лагерь больших деревьев холодный ветер,
поднявшийся к утру на просторах Джурфа. Когда мы поднялись
на свой наблюдательный пункт, солнце одолело облака, и уже
через час стало очень жарко.
Мы, как ящерицы, лежали в высокой траве, разросшейся вокруг
камней, сложенных пирамидой на вершине, и смотрели на
построение гарнизона. Триста девяносто девять пехотинцев,
похожие издали на оловянных солдатиков, сбежались под звуки
сигнальной трубы, образуя четкий строй под стеной черного
здания. Наконец снова раздался сигнал трубы, они рассеялись
по территории станции, и через несколько минут над нею уже
поднимался дым от костров, на которых солдаты принялись
готовить себе еду. В нашу сторону направилось стадо овец и
гусей, погоняемых оборванным мальчишкой. Не успел он дойти
до подножия холмов, как по долине разнесся с севера громкий
свист и в поле зрения показался медленно выкатившийся
крошечный, как на картинке, поезд. Прогрохотав по гулко
отозвавшемуся мосту, он остановился перед самой станцией,
попыхивая белыми клубами пара.
Мальчишка-пастух, резко покрикивая на гусей, упорно гнал
свое стадо вверх по западному склону нашего холма в поисках
лучшего пастбища. Мы послали ему навстречу двоих
джухейнцев, которые, скрываясь от глаз противника, за
гребнем холма спустились с двух сторон и захватили его. Он
был из бродячих хетеймов, париев пустыни, посылавших своих
голодных детей на заработки в пастухи к окрестным племенам.
Мальчишка непрерывно голосил и пытался вырваться, видя, как
его гуси разбредаются по холму. Солдаты в конце концов
потеряли терпение, грубо связали его, не перестававшего
кричать в ужасе от мысли о том, что его могут убить.
Фаузану стоило больших хлопот его угомонить, после чего он
принялся расспрашивать мальчишку о его турецких хозяевах,
но тот не мог думать ни о чем, кроме своего стада: он с
жалким видом смотрел вслед разбежавшимся животным, и
горькие слезы оставляли извилистые дорожки на грязном лице.
Пастухи представляли некий отдельный класс. Для обычных
арабов домашний очаг был своего рода университетом, вокруг
которого сосредоточивался весь их мир, и где они узнавали
самое интересное -- новости своего племени, его историю,
поэзию; на их глазах происходили и судебные дела, и
всевозможные сделки. Постоянно участвуя в семейных советах,
они становились мастерами выражения чувств, диалектиками,
ораторами, способными держаться с достоинством в любом
собрании, и никогда не лезли в карман за словом. Для
пастухов ничего этого не существовало. Они с детства
следовали своему призванию, во все времена года и при любой
погоде, днем и ночью оставаясь среди холмов, обреченные на
одиночество в обществе животных. В этой дикости, среди
иссохших костей природы, они росли по ее законам, не имея
ни малейшего понятия ни о человечестве, ни о его делах, и
вряд ли их можно было считать нормальными в житейском
смысле слова. Но они были умудрены во всем, что касается
растений, диких животных, тем более повадок своих гусей, а
также овец, чье молоко было главным источником их
существования. В общении с другими людьми они были
замкнуты, а некоторые из них становились скорее животными,
нежели людьми, опасными своею дикостью, ни на шаг не отходя
от своих стад и находившими в них же удовлетворение своих
мужских вожделений, не интересуясь более естественными
изъявлениями страсти.
В течение нескольких часов после захвата пастушонка
единственным движущимся объектом в поле зрения было солнце.
Пока оно поднималось, мы сбросили плащи и наслаждались
благодатным теплом. Созерцание олицетворявшей полный покой
вершины холма вернуло мне чувства и интерес к окружающей
жизни, притупившиеся за время болезни. Я оказался способен
в очередной раз оценить типичный пейзаж холмов с их
твердокаменными гребнями, крутыми склонами из голой породы
и более пологими скатами каменистых осыпей, по мере
приближения к основанию смешивавшихся с мелкозернистой
сухой почвой. Сам камень представлял собою искрящийся
желтый, обожженный солнцем хрупкий жильный минерал с
красными, зелеными или коричневыми, в зависимости от
конкретного места, прожилками, звеневший при падении
металлическим звоном. На каждом клочке мягкого грунта
прорастали колючие кусты, нередко попадались островки
травы, обычно в виде дюжины длинных узких стеблей
соломенно-желтого цвета и высотой до колена, выраставших от
одного корня. На концах их были пустые колосья, обрамленные
стрелками серебристого пуха. От этой травы, а также от
более короткой разновидности, чьи похожие на ершик для
бутылок головки жемчужно-серого цвета доходили только до
щиколотки, склоны холмов казались отделанными белым мехом,
пушинки которого опускались к нам при каждом случайном
дуновении ветра.
Благодаря этой растительности склоны холмов становились
превосходными пастбищами. В долинах травостой был выше,
трава была высокой до пояса и ярко-зеленой, пока оставалась
свежей, но скоро выцветала до обычного цвета желтой гари.
На рубчатом от сошедшей воды песке и гальке русел между
отдельными колючими деревьями, высота которых нередко
достигала сорока футов, заросли травы были гуще. Деревья
сидр с их сухими сахаристыми плодами попадались редко. Но
вокруг нашего лагеря цвели кусты побуревшего тамариска,
высокого ракитника, другие разновидности высоких трав,
некоторые цветы, и все то, что было усеяно колючками, являя
собою прекрасный пример растительности хиджазских
предгорий. Мы пользовались всего одним из растений, и это
был хемеид: щавель со стрельчатыми сердцевидными листьями,
своей приятной кислинкой утолявшими нашу жажду.
С наступлением сумерек мы стали спускаться обратно вместе с
пленником, оторванным от гусиного стада, и с тем, что нам
удалось из этого стада сохранить. Этим вечером должны были
подойти наши главные силы, поэтому мы с Фаузаном исходили
всю погрузившуюся во мрак равнину, пока не нашли среди
невысоких складок местности подходящую огневую позицию для
орудия, меньше чем в двух тысячах ярдов от станции. Когда
мы, очень уставшие, возвращались обратно, между деревьями
уже мелькали огни костров. Только что прибыл Шакир, и его
люди вместе с нашими с удовольствием жарили на ужин
гусятину. Пастуха привязали за тем местом, где спал я,
потому что он совершенно обезумел, когда увидел гибель
вверенных ему гусей. Он отказался прикоснуться к
предложенной еде, и лишь силой удалось заставить его поесть
хлеба с рисом под страхом страшного наказания за
пренебрежение нашим гостеприимством. Его пытались убедить в
том, что завтра мы возьмем станцию и перебьем его хозяев,
но он не успокоился и в конце концов, из опасения как бы он
не сбежал, его пришлось снова привязать к дереву.
После ужина Шакир сказал мне, что привел всего триста
человек вместо восьмисот или девятисот, как было решено.
Однако это была его война, а, стало быть, и его забота, и
поэтому мы наспех изменили планы. Станцию мы брать не
будем, просто напугаем турок фронтальным артиллерийским
ударом, а сами заминируем железную дорогу в северном и
южном направлениях в расчете оставить в ловушке прибывший
на станцию поезд. Соответственно мы снарядили группу
натренированных Гарландом подрывников, которые должны были
на рассвете взорвать железнодорожный мост на северном от
станции участке дороги, перерезав таким образом это
направление, и решили, что я отправлюсь со взрывчаткой и с
пулеметным расчетом минировать дорогу южнее станции, откуда
турки будут ожидать помощи в этих чрезвычайных
обстоятельствах.
Мухаммед эль-Кади перед самой полуночью проводил нас до
намеченного места железнодорожного пути. Я спешился и
впервые за все время войны прикоснулся пальцами к
вибрировавшим рельсам. Затем после долгого часа тяжелой
работы мы заложили мину нажимного действия. Двадцать фунтов
динамита должны были взорваться под давлением наехавшего на
мину локомотива. Покончив с этим, мы разместили пулеметный
расчет в скрытом кустарником русле небольшого ручья, в
четырех сотнях ярдов, обеспечив таким образом полный сектор
обстрела того места, где, по нашим расчетам, сойдет с
рельсов поезд. Пулеметчики должны были занять эту позицию,
а мы отправились вперед, чтобы перерезать телеграфную
линию. Отсутствие связи должно было убедить Абу эль-Наама
отправить оказавшийся на его станции поезд за подкрепление,
когда мы пойдем в атаку.
Мы прошли еще с полчаса, повернули к линии и снова
оказались на незанятом противником месте. К сожалению, ни
один из четырех оставшихся с нами джухейнцев не сумел
взобраться на телеграфный столб, и мне пришлось сделать это
самому. Это было все, на что я был способен после болезни;
когда был перерезан третий провод, плохо вкопанный столб
закачался, я разжал руки и, скользя по нему, упал с
шестифутовой высоты прямо на плечи крепкого Мухаммеда,
вовремя бросившегося к столбу, чтобы не дать мне разбиться,
и чуть не сломал ему хребет. Мы помедлили несколько минут,
переводя дыхание, после чего нам удалось добраться до своих
верблюдов, и мы вернулись в лагерь как раз в тот момент,
когда все садились в седла, чтобы двинуться вперед.
Минирование отняло на четыре часа больше времени, чем было
запланировано, и эта задержка поставила нас перед дилеммой
-- отправиться в дорогу вместе со всеми, не отдохнув, или
отправить главные силы без нас. Наконец по совету Шакира мы
дали им уехать и свалились без сил под знакомыми деревьями,
чтобы поспать хоть час: в противном случае, как я
чувствовал, я окончательно вышел бы из строя. До рассвета
оставалось очень мало времени; то был час, когда висевшая в
воздухе тревога влияла на деревья и на животных и
заставляла даже спящих, вздыхая, переворачиваться с боку на
бок. Мухаммед, желавший во что бы то ни стало увидеть бой,
проснулся. Чтобы поднять и меня, он склонился надо мной и
прокричал мне в ухо призыв к утренней молитве. Ворвавшийся
в мои сновидения грубый голос добавил к ним сумбур ощущений
сражения, убийства, внезапной смерти. Я сел, протер
воспаленные от песка глаза, и мы горячо заспорили о молитве
и о сне. Он сетовал на то, что не каждый день происходят
бои, показывал порезы и синяки, полученные, когда он
помогал мне ночью. Мои собственные кровоподтеки позволяли
мне понять его чувства, и мы пустились догонять армию,
освободив перед этим несчастного мальчишку-пастуха и
посоветовав ему дождаться нашего возвращения.
Неровная цепочка следов в мерцавшем, выглаженном водою
песке указывала нам дорогу, и мы прибыли на место в ту
самую минуту, когда орудия открыли огонь. Они работали
превосходно. Снаряды разнесли в куски верх одного здания,
повредили второе, ударили по насосной установке и
продырявили водяной резервуар. Один удачный выстрел пробил
обшивку переднего вагона состава, и тот загорелся яростным
пламенем. Это испугало механиков, и отцепленный локомотив,
набирая скорость, покатил на юг. Мы жадно смотрели, как он
приближается к нашей мине, а когда он оказался над нею, в
воздух взметнулось облако тонкой пыли, и до нас донесся
звук взрыва, затем все стихло. Передняя часть локомотива
была разбита. Из паровоза выскочили механики и стали
поднимать домкратом колеса, пытаясь как-то исправить дело.
Мы долго ждали, но наш пулемет так и не заговорил. Позже мы
узнали, что пулеметчики, впав в одиночестве в панику,
сложили пулемет и отправились к нам в тот момент, когда мы
начали артобстрел. Полутора часами позже исправленный
локомотив с черепашьей скоростью, громко лязгая всеми
своими частями, отправился дальше, к Джебель Антару.
Наши арабы под прикрытием орудийного огня продвигались к
станции, а нам оставалось лишь в ярости скрежетать зубами,
проклиная пулеметчиков. Клубы дыма от горевших платформ
прикрывали продвижение арабов, которые уничтожили один
аванпост противника и взяли в плен личный состав другого.
Турки отвели свои оставшиеся целыми отряды на главную
позицию, и те стали ждать штурма в траншеях; они никак не
могли знать, что мы намерены отойти. А ведь при нашем
позиционном преимуществе станция могла бы быть для нас
настоящим подарком.
Тем временем все, что было на станции деревянного, а также
палатки и вагоны, охватило пламя; густой дым мешал нам
прицельно стрелять, и мы прекратили операцию. Мы взяли в
плен тридцать солдат, захватили одну кобылу, двух верблюдов
и еще несколько овец и отправили на тот свет, и ранили семь
десятков солдат гарнизона, и все это ценой легкого ранения
лишь одного нашего бойца. Движение по железной дороге было
прервано на трое суток, в течение которых турки занимались
ремонтом и разведкой. Таким образом, все же нельзя было
сказать, что мы потерпели полную неудачу.
ГЛАВА 35
Мы оставили две группы в районе железной дороги на два
следующих дня для разрушения пути в нескольких местах, а
сами первого апреля отправились в лагерь Абдуллы. Шакир в
роскошной одежде устроил при входе в лагерь большой парад с
тысячами выстрелов в честь своей частичной победы.
Беззаботный лагерь ответил на это настоящим карнавалом.
Вечером, решив побродить по роще колючих деревьев,
раскинувшейся за палатками, я заметил в просветах между
толстыми ветвями яркий свет от сильных вспышек огня. Через
пламя и дым доносился ритмичный звук барабанов, хлопанье в
ладоши в такт этой музыке и мало похожий на пение дикий рев
какого-то бедуинского хора. Я подкрался поближе и увидел
громадный костер, окруженный сотнями атейбов; они сидели на
земле вплотную друг к другу, неотрывно глядя на Шакира,
который один танцевал перед костром под их пение. Он скинул
бурнус, оставшись лишь в белом исподнем. Яркий свет от
костра отражался в складках одежды и играл на бледном
изуродованном лице. Подпевая хору, танцор откидывал голову,
а в конце каждой фразы воздевал руки кверху, широкие рукава
рубахи падали ему на плечи, и его обнаженные руки
проделывали какие-то колдовские пассы. Собравшееся вокруг
него племя отбивало такт ладонями и подхватывало куплеты по
кивку Шакира. Рощу, среди деревьев которой я стоял, не
попадая в круг света от костра, заполнили арабы других
племен. Они перешептывались, глядя на атейбов.
Утром мы решились на новую вылазку к железной дороге, чтобы
провести более полное испытание автоматической мины,
которая в Абу ан-Нааме сработала лишь вполсилы. Старый
Дахиль-Алла сказал, что сам отправится со мной на это дело:
его очень соблазняла перспектива разграбления поезда. С
нами пошли человек сорок джухейнцев, которые казались мне
более смелыми, чем благородные атейбы. Однако один из
вождей атейбов, Султан эль-Абдул, добрый приятель Абдуллы и
Шакира, не захотел оставаться в стороне от этого
предприятия. Под этим невозмутимым, но безрассудным малым,
шейхом бедной части племени в боях было убито больше
лошадей, чем под любым другим атейбским воином. Ему было
двадцать шесть, он был великолепный наездник, полон
сарказма и любил всякие проделки, часто весьма шумные. Он
был высокого роста, с большой массивной головой,
изборожденным морщинами лбом и глубоко посаженными светлыми
глазами. Пробивавшиеся усы и борода скрывали грозную
челюсть и широкий прямой рот с блестящими белыми зубами,
похожими на волчьи.
Мы взяли с собой пулемет с расчетом из тринадцати человек,
чтобы свести наконец счеты с поездом, когда его захватим.
Первые полчаса пути нас провожал Шакир с претенциозной
куртуазностью гостя эмира. На этот раз мы направились к
Вади Аису, почти в точку соединения долины с Хамдхом, и
обнаружили буйную зелень и прекрасное пастбище, поскольку
минувшей зимой здесь дважды прошел паводок. Мы с трудом
пробрались через ров, на ровное место и там уснули в песке,
несколько огорченные дождем, скудно пролившимся около
полуночи. Но утро снова было ярким и жарким, и мы вышли на
огромную равнину, где все три огромные долины -- Тубджа,
Аис и Джизиль, сливаясь в одну, превращались в Хамдх. Русло
главного потока заросло деревьями под названием "асля",
совсем как в Абу Зерейбате, и здесь лежал такой же
чешуйчатый слой пузырчатого песка. Но ширина этих зарослей
была не больше двух сотен ярдов, а за ними еще на многие
мили простиралась равнина с разветвленной путаной сетью
неглубоких русел. В полдень мы остановились по пояс в
сочной траве и цветах среди поросли деревьев, похожей на
дикий сад. Наши счастливые верблюды целый час объедались
этим вкусным кормом, а затем в удивлении расположились под
деревьями с полными желудками.
День становился все жарче. Было ощущение, что обжигающее
солнце подступает к нам ближе и ближе. И неоткуда было
ждать притока свежего воздуха. Почва из чистого песка была
так раскалена, что мои босые ноги не выдерживали
прикосновения к ней, и пришлось ходить в сандалиях, а
грубым пяткам джухейнцев был нипочем даже несильный огонь.
По мере приближения сумерек свет слабел, но жара,
переходившая в томительный зной, к моему удивлению,
становилась все сильнее. Я то и дело оглядывался: мне все
время казалось, что за спиной выросла какая-то преграда,
перекрывающая доступ свежего воздуха.
Все утро в холмах перекатывались раскаты грома, и слои
темно-синего и желтого пара, казавшиеся плотными до
неподвижности, обволакивали обе вершины -- Серд и Джасим.
Всмотревшись, я понял, что часть желтой тучи медленно
перемещалась против ветра от Серда в нашу сторону, словно
всасывая в себя с-его подножия массы пыли. Так зарождался
самум. Туча поднялась почти на высоту холма. С нею вместе
приближались соединившие ее с землей два столба, вернее две
плотные симметричные трубы пыли, справа и слева облачного
фронта. Дахиль-Алла озабоченно поглядывал вперед и по
сторонам в поисках укрытия, но ничего подходящего не видел.
Мне он сказал, что буря будет сильная. Когда туча стала
ближе, направление ветра, обжигавшего наши лица своим
горячим дыханием, внезапно изменилось, и почти сразу на
наши спины нахлынула волна очень холодного сырого воздуха.
Резкий ветер словно набрался ярости, а солнце скрылось из
глаз за клочьями желтого воздуха, плясавшими над нашими
головами. Мы остановились, залитые мерцающим
коричневато-желтым светом. Бурая стена тучи, неумолимо
надвигавшаяся от холмов и оглушавшая нас скрежещущим ревом,
теперь была уже совсем рядом. Тремя минутами позже она
обрушилась на нас, обволакивая одеялом из пыли и жалящих
зерен песка, крутившегося в каком-то диком вихре, и
продолжая мчаться к востоку со скоростью штормового ветра.
Хотя мы повернули верблюдов задом к буре, чтобы двигаться
перед нею, порывистые завихрения вырывали у нас из рук полы
плащей, которые мы изо всех сил старались удержать, и
забивали песком глаза, заставляли верблюдов отклоняться то
вправо, то влево от выбранного курса и лишали нас всякого
представления о направлении нашего движения. Порой их
разворачивало на все триста шестьдесят градусов. Один раз
мы, беспомощные перед стихией, даже столкнулись друг с
другом; вокруг нас ветер вырывал с корнем большие кусты,
пучки травы и даже небольшие деревья, бросая их на нас или
со свистом пронося над головами. Оставалось удивляться
тому, что мы хоть что-то видели: видимость была футов
семь-восемь в каждую сторону, но смотреть было небезопасно,
так как, кроме непрерывных залпов песка, нельзя было быть
уверенным, что в тебя не угодит вырванное с корнем дерево,
заряд гальки или клубок пыли с травой.
Буря продолжалась восемнадцать минут, а затем ушла вперед
так же внезапно, как разбушевалась над нами. Наша группа
оказалась рассеяна на площади в квадратную милю, если не
больше, и прежде чем удалось снова соединиться, когда мы
сами, наша одежда и верблюды были еще с ног до головы
покрыты желтой тяжелой пылью, хлынул настоящий ливень.
Потоки воды, смешавшись с этим мусором, пропитали нашу
одежду жидкой грязью, от которой мы промокли, что
называется, до костей. Долина покрылась лужами воды, и
Дахиль-Алла торопил нас пройти ее как можно скорее. Еще раз
налетел ветер, теперь с севера, гоня перед собой взвешенную
в воздухе водяную пыль, которая в один миг пропитала наши
шерстяные бурнусы и рубахи, тут же прилипшие к телу, от
чего нас снова пробрал холод.
Еще не начало смеркаться, когда мы добрались до границы
холмов и вышли в голую, негостеприимную долину; здесь было
холоднее, чем в любом другом месте. Пройдя по ней три или
четыре мили, мы остановились под массивною скалой и стали
подниматься на нее, чтобы взглянуть на железную дорогу.
Наверху ужасный ветер так раздувал наши подолы, что нам
было трудно цепляться за мокрые, скользкие камни. Я снял с
себя почти все и карабкался дальше полуголый, что было
гораздо легче, но зато и намного холоднее. Однако эти
усилия оказались напрасны, поскольку из-за густой дымки
ничего не было видно. Покрытый ссадинами и синяками, я
спустился обратно и, дрожа от холода, оделся. На обратном
пути мы понесли единственную за эту вылазку потерю. С нами
увязался Султан со своим слугой, который был вынужден
следовать за хозяином, хотя не переносил высоты. Он
поскользнулся, пролетел сорок футов и разбился о камни.
На обратном пути мои руки и ноги были так натружены, что
отказывались служить, и я пролежал целый час или около
того, пока остальные закапывали погибшего в долине.
Возвращаясь, они неожиданно увидели пересекавшего их дорогу
неизвестного всадника на верблюде. Он выстрелил в их
сторону, они ответили тем же, хотя дождь мешал прицелиться,
и незнакомца поглотили сгущавшиеся сумерки. Это
происшествие нас обеспокоило, поскольку нашим главным
союзником была внезапность, и оставалось надеяться лишь на
то, что он не предупредит турок о появлении арабского
разъезда.
Когда нас догнали тяжело нагруженные взрывчаткой верблюды,
мы снова поднялись в седла, намереваясь остановиться ближе
к железной дороге. Но едва тронулись с места, как ветер
донес из утонувшей в тумане долины резкие звуки турецких
сигнальных труб, возвещавших час ужина. Дахиль-Алла
повернул ухо на этот звук и понял, что близок Мадахридж,
небольшая станция, вблизи которой мы решили привести в
исполнение свой план. Мы поехали на этот отвратительный
шум, поскольку он говорил нам об ужине и о палатках, тогда
как у нас палаток не было, и мы не могли надеяться, что
вечером нам удастся разжечь костер и испечь хлеб из муки,
находившейся во вьюках на верблюдах. Это значило, что нам
суждено остаться голодными.
Мы подошли к железной дороге только после десяти вечера,
при полном отсутствии всякой видимости, что делало
бессмысленной любую попытку найти огневую позицию для
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |