бедуинами по-бедуински) и расположили группами около дюн,
чтобы оборонять наш багаж. Однако противник исчез. Мухаммед
через полчаса вернулся и сказал, что, пожалев своего
верблюда, отказался от преследования. Он обнаружил всего
три цепочки следов и решил, что эти люди были разведчиками
вражеского племени шаммаров: в Арфадже их было больше чем
достаточно.
Ауда позвал своего племянника Зааля, самого остроглазого из
всех ховейтатов, и велел ему разведать численность и
намерения противника. Зааль был энергичным человеком со
смелым оценивающим взглядом, тонкими, злыми губами и
негромким смехом, исполненный жестокости, которую
кочевники-ховейтаты переняли у крестьян. Он отправился в
разведку и сразу же обнаружил в окружавших нас зарослях
кустарника множество следов. Однако тамариск защищал
песчаный грунт от ветра, и отличить сегодняшние следы от
старых было невозможно.
Вторая половина дня прошла мирно, и мы понемногу
успокаивались, хотя поставили часового перед большим
барханом за колодцами. На закате я вышел, чтобы умыться в
жгучем соляном растворе, а на обратном приостановился у
костра агейлов выпить вместе с ними кофе и послушать их
недждский диалект арабского языка.
Они принялись рассказывать мне длинные истории про капитана
Шекспира, которого в Рийяде как личного друга принимал сам
Ибн-Сауд: он прошел через всю Аравию от Персидского залива
до Египта и в конце концов был убит в бою шаммарами при
отступлении, когда победителям Неджда случилось потерпеть
поражение во время одной из то и дело возникавших войн. В
походах его сопровождали многие из агейлов Ибн Дхейтира,
-- одни в качестве эскорта, другие как его последователи.
В их памяти сохранились рассказы об его величии, а также о
странной привычке к уединению, в котором он проводил дни и
ночи. Арабы, обычно жившие многочисленными общинами,
сталкиваясь со слишком подчеркнутым стремлением к
уединению, усматривали в этом нечто подозрительное. Одним
из самых неприятных уроков войны в пустыне была
необходимость не забывать об этом и отказываться от
эгоистического покоя и тишины, пока странствуешь вместе с
ними. В этом был и элемент унижения, потому что составной
частью всего того, чем гордятся англичане, является именно
право на полное одиночество. Самодостаточность
замечательна, когда отсутствует конкуренция.
Пока мы разговаривали, в ступку с поджаренным кофе бросили
три зернышка кардамона. Зерна кофе с кардамоном дробил
звонкими ударами пестика Абдулла: дин-дон, дин-дон --
одинаковые пары тактов легато. Услышав этот звук, тихо
подошел и, постанывая, по-верблюжьи медленно опустился на
землю рядом со мной Мухаммед эль-Зейлан. Мухаммед был
компанейским малым, могучим, думающим, решительным и
деятельным человеком лет тридцати восьми, с румяным лицом,
изборожденным грубыми морщинами, и очень загадочными
глазами, наделенным тонким чувством юмора и мрачной силой
(порой оправдываемой его поступками), но обычно
выказывавшим по-дружески циничный характер. Он был
необычайно рослым, не меньше шести футов.
Второй человек среди абу тайи, он был богаче Ауды, имел
больше приверженцев и славился своим красноречием. У него
был небольшой дом в Маане, земельная собственность (и, по
слухам, скот) близ Тафиле. Под его влиянием боевые отряды
абу тайи стали выезжать осмотрительно, с зонтами для защиты
от свирепых солнечных лучей и с бутылками минеральной воды
в седельных сумах. Он был мозговым центром племени и
определял его политику. Мне импонировал его критический
дух, и я часто использовал его ум и алчность для того,
чтобы сделать его союзником при обсуждении какой-нибудь
новой идеи.
Долгий совместный рейд сделал нас товарищами духом и телом.
Днем и ночью наши мысли были посвящены одной опасной цели.
Сознательно или бессознательно мы готовили себя к ее
достижению, сводя к ней все наши помыслы, посвящая ей
каждую выдавшуюся минуту беседы у вечернего костра. В мысли
о ней мы были погружены и сейчас, пока наш кофевар кипятил
кофе, переливал его несколько раз, нарезал из пальмовой
древесины полоски, чтобы профильтровать через них напиток
перед тем, как разлить по чашкам (гуща на дне чашки
считалась дурным тоном). Вдруг со стороны утопавших во
мраке дюн на востоке от нас донесся ружейный залп, и один
из агейлов с хриплым криком повалился на освещенную костром
землю.
Мухаммед, орудуя своими огромными ступнями, забросал костер
песком; в мгновенно нахлынувшей темноте мы откатились к
зарослям тамариска и помчались за своими винтовками, а наши
передовые посты стали отвечать на огонь, целясь во вспышки
выстрелов противника. У нас было неограниченное количество
боеприпасов, и мы не пытались это скрывать.
Противник постепенно ослаблял огонь, возможно, от явного
удивления нашей высокой подготовленностью к стычке. Затем
обстрел с его стороны прекратился, мы также прекратили
огонь, но не ослабили бдительности, ожидая возможного
нападения или обстрела с нового направления. Полчаса мы
лежали, затаившись в полной тишине, если не считать стонов
настигнутого первым залпом и теперь умиравшего солдата.
Потом наше терпение иссякло. Зааль отправился выяснить, что
происходит у противника. А еще через полчаса он крикнул
нам, что поблизости никого из нападавших уже нет. Они
благополучно ретировались. На его опытный взгляд их было
человек двадцать.
Несмотря на уверения Зааля, мы провели беспокойную ночь и
еще до рассвета похоронили Асефа: это была наша первая
боевая потеря. Мы двинулись на север, придерживаясь дна
лощины и оставляя слева от нас большую часть цепочки
барханов. Проехав пять часов, мы остановились на южном
берегу разветвленных русел большого потока, уходивших в
Сирхан с юго-запада. Ауда сказал, что это была дельта Сейл
Фаджра, а начало самой долины мы видели в Сельхубе, когда
ехали по ее руслу через Хоул.
Подножный корм здесь был лучше, чем в Арфадже, и мы
отпустили верблюдов на четыре полуденных часа, чтобы они
могли вдоволь наесться травы. Это было не слишком
правильно, потому что еда в полдень для них не полезна,
зато мы хорошо отдохнули в тени развешанных одеял и
выспались за прошлую ночь. Здесь, на совершенно открытом
месте, где к нам было невозможно подобраться, оставаясь
незамеченным, мы не боялись нападения, да и
продемонстрированная нами боеготовность и уверенность в
себе не могла не насторожить невидимого противника. Нашей
целью было разбить турок, и эти внутриарабские стычки
только отнимали время и грозили лишними потерями. После
полудня мы проехали двенадцать миль до группы островерхих
барханов, сложенных твердым, слежавшимся песком и
окружавших достаточно обширное для наших целей открытое
пространство, господствующее над местностью, и
расположились на ночлег, готовые к новому ночному
нападению.
Следующим утром мы совершили пятичасовой бросок (верблюды
были полны энергии после вчерашнего раздолья) до
приютившегося в лощине оазиса в тени низкорослых пальм, с
разросшимся здесь и там тамариском, где уже на глубине в
семь футов было много воды, по вкусу превосходившей воду
Арфаджи. Позднее выяснилось, что это та же самая сирханская
вода, сносная для питья только сразу из колодца; мыло в ней
не мылилось, а уже через два дня хранения в закрытом сосуде
она издавала такое зловоние, что на ней было невозможно
приготовить ни чай, ни кофе, ни замесить тесто для хлеба.
Нам Вади Сирхан порядком надоел, однако Несиб и Зеки
продолжали строить планы освоения этой земли будущим
суверенным арабским правительством. Такое прожектерство
было типично для сирийцев, с легкостью убеждавших себя в
своих неограниченных возможностях и с не меньшей
беспечностью перекладывавших ответственность на других.
"Зеки, твой верблюд совсем запаршивел", -- как-то
заметил я. "Увы!" -- скорбно согласился он. "Вечером,
на закате, смажем его мазью".
На очередном этапе нашего перехода я еще раз напомнил ему о
чесотке. "Ага, -- отозвался Зеки, -- это навело меня на
прекрасную мысль. Представьте себе: когда Дамаск станет
нашим, мы создадим в Сирии Министерство ветеринарии, наймем
целый штат опытных врачей, откроем специальную школу при
центральной лечебнице или даже при нескольких центральных
лечебницах для верблюдов и лошадей, для ослов и. крупного
рогатого скота и даже -- почему бы и нет? -- для овец и
коз. Понадобятся также исследовательские и
бактериологические отделения для разработки методов лечения
болезней животных. А что скажете о библиотеке, полной
иностранных книг?.. А потом окружные лечебницы как филиалы
центральных и разъездные инспекторы..." Горячо
поддерживаемый Несибом, он тут же разделил всю Сирию на
четыре генеральных инспекторских округа со множеством
подчиненных им инспекций.
На следующее утро вопрос о чесотке был поднят снова. Зеки с
Несибом до глубокой ночи занимались разработкой своего
проекта, пока не заснули, и теперь он приобрел еще более
грандиозные масштабы. "Наш план, дружище, пока еще сырой,
-- сказал мне Зеки, -- но мы не перестанем его
разрабатывать до полного совершенства. Нам грустно видеть,
что ты в своих делах довольствуешься малым. Это заблуждение
свойственно всем англичанам". -- "О, Несиб, о, Зеки, --
заговорил я в тон своим собеседникам, -- разве полное
совершенство даже в самой малости не будет означать конца
света? Но созрели ли мы для этого? Когда я охвачен гневом,
я молю Аллаха о том, чтобы Он превратил нашу Землю в
пылающее солнце и предотвратил страдания еще не родившихся.
Но когда у меня нет причин для недовольства, мне хочется
навсегда уйти в тень и превратиться в тень самому". Они в
смущении перевели разговор на конные заводы, а на шестой
день бедный верблюд подох. "Чего и следовало ожидать, --
заметил мне Зеки, -- ведь ты не втер ему мазь". Ауда,
Насир да и все мы постоянно ухаживали за своими животными,
надеясь на то, что сумеем задержать развитие чесотки, до
тех пор пока не набредем на лагерь какого-нибудь богатого
племени с надеждой получить там лекарства и всерьез взяться
за лечение верблюдов.
Мы заметили приближавшегося к нам всадника. Возникла
напряженность, но потом его окликнул один из ховейтат.
Всадник оказался пастухом их племени, и они обменялись
сдержанными приветствиями, как было принято в пустыне, где
всякий шум считался в лучшем случае признаком
невоспитанности, а в худшем -- городской замашкой.
Он сообщил нам, что ховейтаты расположились лагерем
впереди, по фронту от Исавийи до Небха, и с нетерпением
ожидали нас. Опасения Ауды рассеялись, и напряженность
исчезла. Мы быстро, за час, добрались до Исавийи и до
палаток Али абу Фитны -- главы одного из кланов Ауды.
Старый Али со слезящимися глазами, краснолицый и
неопрятный, на чью торчавшую вперед бороду все время капало
из его длинного носа, тепло приветствовал нас и
гостеприимно предложил воспользоваться его шатром. Мы с
благодарностью отказались, сославшись на то, что нас
слишком много, и расположились по соседству под несколькими
колючими деревьями, а тем временем он и десяток других
обладателей шатров пересчитали нас, чтобы не ошибиться, и
устроили нам настоящий вечерний пир, распределив на группы.
Стряпня заняла несколько часов, и нас позвали к трапезе
намного позднее наступления сумерек. Я поднялся, нетвердо
шагая, дошел до палатки, поел, вернулся обратно к спавшим
верблюдам и снова крепко уснул. Наш переход благополучно
завершился. Мы отыскали воинов ховейтат, наши люди были в
отличной форме, а золото и взрывчатка оставались
нетронутыми. Утром мы собрались на торжественный совет по
поводу дальнейших действий. Было решено, что мы прежде
всего должны вручить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, с
чьего согласия мы находились в Сирхане. Было нужно, чтобы
он обеспечил нам полную свободу пребывания здесь, с правом
рекрутирования и подготовки солдат, и чтобы после нашего
ухода он взял на себя попечение об их семьях, палатках и
стадах.
Это были важные проблемы. Я решил, что во главе посольства
к Нури должен отправиться Ауда, так как они были друзьями.
Племя Нури было слишком близко и слишком многочисленно,
чтобы Ауда решил затеять с ним войну, как бы воинственно он
ни был настроен. Соответственно, личные интересы подвигли
обоих великих мужей на союз. Их знакомство приняло какой-то
причудливый оборот: каждый терпеливо сносил странности
другого. Ауда должен был объяснить Нури, как мы намерены
действовать, и передать желание Фейсала, чтобы тот публично
продемонстрировал свою верность Турции. Только при этом
условии Нури мог нас прикрыть, оставаясь при этом в добрых
отношениях с турками.
ГЛАВА 46
Пока же нам предстояло оставаться с Али абу Фитной,
понемногу перемещаясь вместе с ним к северу, в сторону
Небха, где по приказу Ауды должны были собраться все абу
тайи, а сам он обещал вернуться от Нури еще до того. Таков
был план. Мы погрузили шесть мешков золота в седельные сумы
Ауды, и он уехал. После этого поджидавшие нас вожди
фитеннов сказали, что сочтут за честь кормить нас дважды в
день, утром и после захода солнца, все время, пока мы будем
оставаться с ними, и они знали, что говорили.
Гостеприимство ховейтатов не знало границ никакого
ограничения тремя днями, предусмотренного из соображений
скупости законом пустыни, -- но при этом было достаточно
назойливым и не оставляло нам почетной возможности
уклониться от общей мечты кочевников о благоденствии.
Каждое утро, между восемью и десятью часами, к нам
приводили нескольких породистых кобыл в упряжи явно не
лучшей работы; мы с Насиром, Несибом и Зеки садились в
седла и в сопровождении дюжины наших людей торжественно
следовали по песчаным тропам долины, лавируя между кустами.
Лошадей при этом вели в поводу наши слуги, поскольку было
бы неприлично ехать одним, тем паче быстрым аллюром. В
конце концов мы добирались так до шатра, который на этот
раз должен был служить нам трапезной, причем каждая семья
принимала нас по очереди и считала себя горько обиженной,
если Зааль в роли третейского судьи предпочитал одну из них
другой.
При нашем приближении на нас набрасывалась стая собак,
которых отгоняли собравшиеся зеваки, -- каждый раз вокруг
очередного шатра собиралась плотная толпа, -- и мы
вступали внутрь, на гостевую половину, специально
расширенную для такого случая и тщательно отгороженную от
солнечной стороны портьерой во всю стену, чтобы мы
оставались в тени. Выходил робкий хозяин, что-то бормотал и
тут же куда-то исчезал. Нас ожидали красно-бурые ковры --
гордость племени, -- разостланные вдоль портьеры под
задней стеной шатра, так что мы сидели с трех сторон
пустого пыльного пространства. Всего нас бывало человек до
пятидесяти.
Вновь появлялся хозяин, на этот раз у центральной опоры
шатра. Наши местные коллеги-гости -- эль-Зейлан, Зааль и
другие шейхи с деланной неохотой усаживались на ковры между
нами, опираясь локтями на те же накрытые войлоком вьючные
седла, что и мы. Входной полог шатра был поднят, и мы
видели, как разыгравшиеся дети гоняются за собаками по
пустому подобию двора. Чем меньше детям было лет, тем
меньше было на них одежды и тем упитаннее они выглядели.
Самые маленькие, совершенно обнаженные, с большими черными
глазами, с трудом сохраняя равновесие, на широко
расставленных ножках рассматривали нашу компанию, засунув
большие пальцы в рот и выпятив вперед круглые животы.
Когда все уже были на своих местах, наступала неловкая
пауза, которую наши друзья пытались занять, демонстрируя
сидевшего на жердочке прирученного сокола (иногда это была
чайка, птенцом отловленная на морском побережье) или
борзую. Как-то нам пришлось восхищаться одомашненным горным
козлом, в другой раз это был сернобык. Когда эти темы
оказывались исчерпанными, хозяева не без труда находили
какой-нибудь другой пустяковый предмет для разговора, чтобы
отвлечь наше внимание от домашних звуков и распоряжений на
заключительном этапе подготовки к трапезе, долетавших из-за
занавески вместе с густым запахом кипящего жира и ароматом
жареного мяса.
Проходила минута-другая общего молчания, после чего
появлялся хозяин или его помощник и шепотом спрашивал:
"Черного или белого?", что означало предоставление нам
выбора между кофе и чаем. Насир всегда отвечал "Черного",
и вперед выступал невольник, державший в одной руке
кофейник с длинным носиком, а в другой три или четыре белые
фаянсовые чашки. Он выливал немного кофе в верхнюю чашку и
предлагал ее Насиру, затем вторую мне и третью Несибу. Он
терпеливо ждал, пока мы обхватывали чашки ладонями и
потягивали из них напиток, особенно смакуя последнюю самую
ароматную каплю.
Как только чашки были опустошены, невольник протягивал за
ними руку и со звоном ставил одну на другую, и уже менее
торжественно подталкивал их к следующим по порядку гостям,
по кругу, пока все не получали свою долю ароматного
напитка, после чего возвращался к Насиру. Кофе во второй
чашке был вкуснее, чем в первой, отчасти потому, что он к
тому времени настаивался в горшке, а еще по той причине,
что в чашке оставались капли после всех отведавших напитка.
Если дело доходило до третьего и четвертого кругов, когда
задерживалось мясное блюдо, напиток отличался совершенно
удивительным вкусом.
Но вот наконец, с трудом продираясь через возбужденную
толпу, появлялись двое мужчин с грудами риса и мяса на
луженом медном подносе или в мелком блюде пяти футов в
поперечнике, на подставке, похожей на жаровню. Во всем
племени была лишь одна посудина таких размеров, по
окружности которой была выгравирована надпись вычурными
арабскими буквами: "Во славу Аллаха и с верой в Его
последнюю милость, -- собственность молящегося Ему убогого
Ауды абу Тайи". Всякий раз ее заимствовал хозяин шатра,
которому предстояло принимать нас днем. Поскольку меня
мучила бессонница, я на рассвете видел из-под одеяла, как
эта огромная тарелка путешествовала по лагерю, и, замечая,
куда ее понесли, заранее знал, в каком шатре мы будем
сегодня питаться.
Блюдо было наполнено до отказа: по краю шло белое кольцо
риса шириной в фут и глубиной в шесть дюймов, а все
остальное пространство занимала гора бараньих ножек и
ребрышек, казалось, готовая вот-вот развалиться. Для
сооружения в центре престижной пирамиды из мяса
понадобились две или три жертвы. Посреди блюда на обрубки
шей были уложены распахнутыми ртами вверх вареные бараньи
головы, и их уши, коричневые, как увядшие листья,
распластывались по поверхности риса. Из зиявших глоток
вывалились еще розовые языки, цеплявшиеся за нижние зубы, и
длинные белые резцы оттеняли торчавшие из ноздрей пучки
волос и почерневшие губы, растянутые словно в ухмылке.
Это сооружение опускали на землю, заполняя пустое
пространство между нами, и над мясом еще поднимался горячий
дымок, когда являлась вереница поварят с небольшими
котелками и медными кастрюльками, в которых варились
потроха. Черпая их содержимое разбитыми эмалированными
плошками, они принимались выкладывать на главное блюдо
внутренности и наружные срезки с бараньей туши, кусочки
желтого нутряного жира, белого курдючного сала, мускулов,
кожи со щетиной -- все это плавало в кипящем масле и
растопленном сале. Зрители взволнованно наблюдали за
происходившим, провожая одобрительными замечаниями
показавшийся из котелка какой-нибудь особенно сочный кусок.
Жир был обжигающе горяч. То и дело кто-нибудь из
присутствующих на трапезе, вскрикнув, отдергивал руку и не
задумываясь запускал обожженные пальцы в рот, чтобы их
остудить. Поварята же упорно продолжали свое, оглашая шатер
скрежетом плошек по дну котелков. Покончив с этим, они
победным жестом вылавливали из подливки припрятанный кусок
печени и набивали им свои рты.
Двое опрокидывали каждый котелок вверх дном, выливая
оставшуюся жидкость на мясо, пока не заполнялся доверху
кратер окружавшего его риса и отдельные зерна по краям не
всплывали в обильной подливке, а они все продолжали лить.
Под наши удивленные восклицания подливка переливалась через
край, образуя в пыли тут же застывавшее озерцо. Это был
последний штрих великолепной прелюдии, после чего хозяин
призвал всех приняться за еду.
Мы притворялись глухими, как того требовал обычай, потом
наконец приходила пора услышать, и мы, изумленно глядя на
соседа, ждали, что тот начнет первым, пока не поднимался с
места застенчивый Насир, а за ним и все мы. Припав на одно
колено вокруг подноса, толкая и прижимаясь друг к другу
вплотную, мы образовали круг из двадцати двух человек,
которым едва хватало места. Закатывали по локоть правые
рукава и, тихо повторив вслед за Насиром "Во имя
всемилостивейшего Аллаха", все разом погружали пальцы в
содержимое подноса.
Первое погружение, по крайней мере для меня, требовало
осторожности, так как жирная подливка была слишком горяча,
и непривычные пальцы редко это выдерживали, поэтому я
перекидывал пальцами извлеченный кусок мяса, давая ему
остыть, а другие в это время успевали ополовинить мой
сегмент рисового кольца. Мы скатывали между пальцами (не
пачкая при этом ладони) ровные шарики из риса, жира и мяса,
уплотняя их легким давлением кончиков пальцев, и отправляли
прямо в рот с кончика большого пальца, пользуясь
указательным, как рычагом. Если делать все правильно (в
особенности это относится к плотности шарика), он не
рассыпается и оставляет руку чистой, но при избытке жира и
прилипании его охлаждающихся кусочков к пальцам их
приходится хорошо облизывать, чтобы дальше было легче
управляться с едой.
По мере того как убывала гора мяса (а надо сказать, что в
действительности рис никого не интересовал, так как
роскошью было именно мясо), один из вождей племени
ховейтат, разделявший с нами трапезу, извлекал свой кинжал
с серебряной рукояткой, инкрустированной бирюзой, --
подписной шедевр Мухаммеда ибн Зари из Джофа*,
[* Самым знаменитым оружейником моего времени был Ибн Бани,
искусный мастер династии Ибн Рашидов из Хайля. Однажды он
участвовал в набеге шаммаров на Рувеллу и был взят в плен.
Узнав его среди пленных, Нури посадил в его тюремную камеру
Ибн Зари, своего оружейника, поклявшись, что они не выйдут
на свободу, пока сделанные тем и другим вещи не станут
неотличимы одна от другой. Таким образом, Ибн Зари намного
повысил свое мастерство, оставаясь лучшим в искусстве
художественной отделки оружия. (Примеч. авт.) *]
-- и принимался срезать наискось с более крупных костей
длинные ромбики мяса, легко разрывавшиеся между пальцами.
Оно должно было быть разварено до полной мягкости, потому
что ели его, пользуясь только правой рукой, которая одна
считалась этого достойной.
Хозяин шатра стоял при этом возле круга, поощряя аппетит
гостей подходившими случаю замечаниями. Мы с непостижимой
быстротой скручивали, разрывали, резали мясо и набивали им
рты. Все это происходило при полном молчании, так как
разговоры могли коснуться качества предложенной нам снеди,
хотя дело не обходилось без благодарной улыбки соседу,
когда тот передавал вам отборный кусок, или гримасы, когда
Мухаммед эль-Зейлан, благостно осклабившись, вручал вам
какую-нибудь огромную голую кость. В подобных случаях я
обычно отвечал отборно-отвратительным комком потрохов:
такая дерзость веселила людей ховейтат, но изысканный
аристократ Насир смотрел на это неодобрительно.
Наконец некоторые из нас, наевшись до отвала, начинали
лениво ковыряться, выбирая самые лучшие куски и поглядывая
по сторонам на остальных, пока и их движения не
замедлялись, и в конце концов все, перестав есть, опирались
локтем на колено. При этом с нависшей над краем подноса
ладони согнутой в запястье руки капал жир. Смешиваясь с
зернами риса, он застывал, превращаясь в густую белую
массу, от которой склеивались пальцы. Увидев, что все
окончательно оторвались от еды, Насир многозначительно
прочищал горло, мы разом вставали с возгласом: "Да воздаст
тебе Аллах, хозяин!" и, задевая за растяжки шатра,
выходили, чтобы уступить место двум десяткам других гостей,
которым предстояло унаследовать то, что оставалось на блюде
после нас.
Наиболее цивилизованные из нас шли в дальний конец шатра,
где с последних опорных стояков свешивался край полотна,
покрывавшего крышу, и об этот, так сказать, семейный
носовой платок (грубая, неплотная ткань из козьей шерсти
лоснилась от многократного использования) вытирали пальцы,
покрытые толстым слоем застывшего жира, после чего,
вздыхая, возвращались на свои места. Невольники, отставив
свою долю угощения -- овечьи черепа, -- обходили нас с
деревянной шайкой, наполненной водой, и с кофейной чашкой,
из которой поливали воду нам на руки, и мы отмывали остатки
жира, пользуясь единственным на все племя куском мыла.
Тем временем вокруг блюда сменялись вторая и третья очередь
гостей, после чего им предлагали еще по чашке кофе или же
по стакану похожего на сироп чая и наконец подавали
лошадей. Мы выходили к ним, садились в седла и уже на ходу
негромко благодарили хозяев. Стоило нам повернуться спиной
к шатру, как к практически опустошенному подносу кидались
дети, вырывая друг у друга обглоданные кости. Завладев
более или менее ценными остатками, они выбегали на улицу,
чтобы полакомиться ими в безопасности под каким-нибудь
кустом; вокруг шатра рыскали, вынюхивая добычу, сторожевые
собаки со всего лагеря, а хозяин шатра скармливал требуху
своей гончей.
ГЛАВА 47
В первый день в Исавийе мы пировали так один раз, во второй
-- дважды, в третий -- дважды, а потом, тридцатого мая,
снова были в седле, без помех проехали три часа, оставили
за собой старое, засыпанное песком лавовое поле и оказались
в долине, где повсюду вокруг нас были семифутовые колодцы с
обычной солоноватой водой. Абу тайи устраивали привалы там
же, где и мы, двигались рядом с нами, а когда мы
останавливались лагерем, разбивали свой лагерь вокруг нас.
Таким образом, я впервые наблюдал жизнь арабского племени
изнутри, являясь действующим лицом в рутинной реальности
его похода.
Она была странным образом непохожа на привычное постоянство
пустыни. Весь день серо-зеленый океан камней и кустов,
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |