выпущенные нами в Баире, Джефере и Гувейре, представляли
собою написанные карандашом, в армейском телеграфном стиле
обещания выплатить их предъявителям соответствующие суммы в
Акабе. Это было прекрасное изобретение, но раньше никто в
Аравии не осмеливался выпускать банкноты, потому что в
рубахах бедуинов не было карманов, а в их палатках --
стальных сейфов, да и закапывать банкноты для безопасности
в землю тоже было невозможно. Таким образом, отрицательное
отношение к ним определялось неодолимым предрассудком, и
для сохранения нашего доброго имени было важно, чтобы они
были немедленно оплачены.
Вернувшись в отель, я пытался переодеться в менее
привлекающий публику костюм, но моль изъела весь мой
прежний гардероб, и прошло целых три дня, прежде чем мне
удалось более или менее прилично одеться.
Тем временем я узнал о выдающихся качествах Алленби, о
последней трагедии Мюррея -- втором наступлении на Газу,
на которое его вынудил Лондон, полагая, что Газа не то
слишком слаба, не то слишком политизирована, чтобы оказать
сопротивление, и о том, что с самого начала этого
наступления решительно все -- генералы, штабные офицеры и
даже солдаты -- были убеждены в том, что мы потерпим
поражение. Потери составили пять тысяч восемьсот человек.
Говорили, что Алленби получал целые армии свежих солдат и
сотни артиллерийских орудий, но все оказалось иначе.
Еще до того как я уладил вопрос со своей одеждой, за мной,
как ни странно, прислал главнокомандующий. В моем рапорте,
где были высказаны соображения о Саладине и Абу Обейде, я
подчеркнул стратегическое значение восточных сирийских
племен и важность правильного их использования для создания
угрозы коммуникациям Иерусалима. Это затронуло его амбиции,
и он пожелал оценить мои способности.
Это была довольно комичная беседа. Алленби был физически
крупным и уверенным в себе человеком, столь значительным,
что с трудом мог представить наши куда более скромные
масштабы и потребности. Он сидел, глядя на меня из своего
кресла, -- не прямо, по его обыкновению, а как-то искоса и
несколько озадаченно, он только что вернулся из Франции,
где годами был одной из шестерен гигантской машины,
перемалывавшей врага. Сейчас он был полон западных идей о
мощности и калибре орудия -- худшей подготовки для
руководства нашей войной трудно было себе представить, --
но как кавалериста его уже почти убедили открыть новую
школу в этом совсем ином азиатском мире и сопровождать
Доуни и Четвуда. Он был хорошо подготовлен к встрече с
любой странностью, например вроде меня, -- маленького
босоногого человечка в шелковой хламиде, предлагавшего
остановить противника проповедью, если ему предоставят
провиантские склады и оружие, а также двести тысяч
соверенов для убеждения новообращенных.
Алленби не мог уразуметь, как много значит настоящий
исполнитель и как мало -- шарлатан. Проблема была в том,
чтобы действовать за его спиной, и я не смог помочь ему в
решении этой проблемы. Он не задавал мне лишних вопросов и
сам много не говорил, а рассматривал карту, слушая мои
соображения по поводу восточной Сирии и ее населения. Под
конец он поднял подбородок и сказал: "Ну что ж, я сделаю
для вас все, что смогу", закончив на этом разговор. Я не
был уверен в том, насколько мне удалось его заинтересовать,
но постепенно мы поняли, что он говорил в точности то, что
думал, и что того, что генерал Алленби мог сделать, было
достаточно для самого требовательного подчиненного.
ГЛАВА 57
Перед Клейтоном я раскрылся полностью. Акаба была взята по
моему плану и под моим руководством. Это стоило мне больших
умственных усилий и нервов. Мною было сделано гораздо
больше того, на что я был способен. Как мне показалось, он
понял, что я заслужил право на самостоятельность. Как
говорили арабы, каждый верит, что придет его час. И я в это
горячо верил.
Клейтон был согласен с тем, что было бы разумно и полезно
предоставить мне свободу действий, но заметил, что на
командную должность не может быть назначен офицер, который
по званию младше других. Он предполагал назначить в Акабу
Джойса. Это меня вполне устраивало. Джойс был человеком, на
которого можно положиться во всем: уравновешенным,
отличавшимся постоянством и ясностью ума. В основе его
отношения к людям, как какой-нибудь пасторальный пейзаж,
лежали забота, дружелюбие, сдержанность и открытость.
Он оставил прекрасное впечатление о себе в Рабеге и Ведже,
делая именно ту работу по строительству армии и базы,
которая была необходима в Акабе. Подобно Клейтону, он
хорошо умел улаживать разногласия между различными точками
зрения, но как настоящий ирландец, да к тому же намного
больше шести футов ростом, был не в пример Клейтону легким
человеком. Ему было свойственно целиком отдаваться
выполнению ближайшей задачи, не вытягиваясь на цыпочках,
чтобы заглянуть за горизонт. Кроме того, он был куда более
терпелив, чем любой записной архангел, и лишь улыбался
своей доброй улыбкой всякий раз, когда я являлся к нему со
своими революционными решениями проблем, над которыми он
работал последовательно и неторопливо.
Остальное не вызывало затруднений. Офицером по снабжению у
нас был Гослетт, лондонский бизнесмен, установивший в
хаотичном Ведже четкий порядок. Авиация пока еще не могла
быть задействована, но броневики поступали бесперебойно, а
когда адмирал проявлял щедрость, приходил и сторожевой
корабль. Мы позвонили сэру Рослину Уэмиссу, который проявил
отзывчивость и сказал, что его флагманское судно "Эвриал"
встанет здесь на якоре на несколько недель.
Это было превосходно, потому что в Аравии корабли оценивали
по числу труб, а "Эвриал" -- единственный из всех, у
которого их было четыре. Его громкая репутация убеждала
горцев в том, что мы действительно побеждаем, а пример его
громадной команды заботами Эверарда Филдинга поддерживал в
нас бодрое и веселое настроение.
В интересах арабской стороны я предлагал отказаться от
дорогого и трудного Веджа и пригласить Фей-сала со всей его
армией в Акабу. Это показалось Каиру неожиданным
предложением. И я пошел дальше, обращая внимание на то, что
сектор Янбо-Медина также утратил свое значение, и
порекомендовал перевести оттуда склады, деньги, а также
офицеров, ныне приданных Али и Абдулле. Это было признано
невозможным, но в порядке компромисса было удовлетворено
мое пожелание относительно Веджа.
Затем я привлек внимание к тому, то Акаба была правым
флангом Алленби, всего в сотне миль от его центра, но в
восьмистах милях от Мекки. По мере преуспевания арабов их
активность должна была все больше переноситься в район
Палестины. Поэтому логично перевести Фейсала из зоны эмира
Хусейна, сделав его командующим армией союзных
экспедиционных сил в Египте, подчиненных Алленби.
Эта идея была чревата некоторыми трудностями. Согласится ли
Фейсал? Несколько месяцев назад я говорил с ним об этом в
Ведже. "Пост верховного комиссара?" -- риторически
спросил он меня. Армия Фейсала была самым большим и
наиболее отличившимся из хиджазских соединений, и ее
будущее должно было соответствовать ее заслугам. Генерал
Уингейт в тот мрачный момент принял на себя всю
ответственность за арабское движение, с большим риском для
своей репутации: осмелимся ли мы предложить ему оставить
свой авангард теперь, на самом пороге успеха?
Очень хорошо знавший Уингейта Клейтон не боялся начать
обсуждение с ним этой идеи, и Уингейт тут же ответил, что
если Алленби сможет непосредственно и широко использовать
Фейсала, то он сочтет в равной мере своим долгом и
удовольствием дать согласие.
Третья трудность такого перевода могла бы быть связана с
позицией узко мыслившего короля Хусейна, известного своим
упрямым, подозрительным характером и вряд ли способного
пожертвовать хотя бы долей своего престижа ради
установления единого управления. Его несговорчивость могла
бы подставить под угрозу весь план, и я выразил готовность
поехать к нему, чтобы переговорить об этом, заручившись
такими рекомендациями Фейсала по поводу этих изменений,
которые могли бы усилить убедительность писем Уингейта к
королю Хусейну.
Это предложение было принято. Вернувшемуся из Акабы
"Даффрину" было приказано доставить меня с новой миссией
в Джидду. Переход "Даффрина" в Ведж занял двое суток.
Фейсал с Джойсом, Ньюкомбом и со всей армией находился в
Джидде, в сотне миль от моря. Стент, сменивший Росса на
посту командующего Арабскими военно-воздушными силами,
отправил меня туда по воздуху, и мы с комфортом, со
скоростью шестьдесят миль в час перелетели горы, через
которые когда-то совершили трудный переход на верблюдах.
Фейсал разозлился, услышав подробности об Акабе, и
посмеялся над нашими неуклюжими военными действиями. Мы
уселись и всю ночь планировали дальнейшие действия. Фейсал
написал письмо отцу, отдал и приказ корпусу верблюжьей
кавалерии немедленно выступить в Акабу и сделал первые
распоряжения по поводу переправы Джафар-паши с его армией
на многострадальном "Хардинге".
На рассвете меня доставили аэропланом обратно в Ведж, а
часом позднее "Даффрин" взял курс на Джидду, где дела у
меня шли легче благодаря деятельной помощи Уилсона. Чтобы
усилить Акабу, наш наиболее многообещающий сектор, он
направил туда резервы продовольствия и боеприпасов и
предложил прикомандировать в наше распоряжение любого из
офицеров. Уилсон был человеком школы Уингейта.
Из Мекки приехал эмир Хусейн, который вел переговоры весьма
непоследовательно и сбивчиво. Уилсон был для Хусейна
пробным камнем, на котором тот испытывал свои сомнительные
предложения. Благодаря ему предложение о переводе Фейсала к
Алленби было принято немедленно. Хусейн воспользовался
возможностью подчеркнуть свою полную лояльность нашему
союзу, после чего, изменив тему, как обычно без всякой
очевидной связи с предыдущим, принялся излагать свою
позицию в религиозном плане, не будучи ни явным шиитом, ни
явным суннитом и выступая скорее сторонником простой
проповеднической интерпретации веры. В области внешней
политики он проявил узость взглядов, равную их широте в
духовных вопросах, придерживаясь при этом тенденции
мелочных натур ставить под сомнение честность оппонентов. Я
уловил в его высказываниях признаки явной ревности, которая
делала Фейсала подозрительным в глазах двора, и понял, как
легко интриганам разъедать сознание эмира.
Пока мы играли в Джидде в эти небезынтересные игры, наш
покой нарушили две неожиданные телеграммы из Египта. В
первой сообщалось, что ховейтаты ведут предательскую
переписку с Мааном. Во второй говорилось о причастности
Ауды к заговору. Это нас по-настоящему встревожило. Уилсон
путешествовал вместе с Аудой, и у англичанина
сформировалось категорическое суждение о его полной
искренности, что же до Мухаммеда аль-Дейлана, тот был
способен вести двойную игру. В отношении Ибн Джада и его
друзей по-прежнему нельзя было сделать определенных
выводов. Мы стали готовиться к тому, чтобы немедленно
отправиться в Акабу. Предательство не входило в расчет,
когда мы с Насиром выстраивали свой план обороны этого
города.
К счастью, в нашем распоряжении был стоявший на рейде
"Хардинг". На третий день после полудня мы были в Акабе.
Находившийся здесь Насир не имел ни малейшего понятия о
том, что происходит у него под носом. Я сказал ему только о
своем желании встретиться с Аудой. Он выделил мне
быстроногого верблюда и проводника. На рассвете следующего
дня мы, прибыв в Гувейру, уже беседовали в палатке с Аудой,
Мухаммедом и Заалем. Они были смущены моим внезапным
появлением, но заверили меня, что у них все в порядке. Мы
позавтракали как друзья.
Пришли и другие ховейтаты, и завязался оживленный разговор
о войне. Я раздавал подарки от имени эмира и сказал, что
Насир получил месячный отпуск: для поездки в Мекку, чем их
очень рассмешил. Хусейн, энтузиаст восстания, считал, что
его чиновники должны работать так же самоотверженно.
Поэтому он не разрешал поездок в Мекку, и несчастные
мужчины безвыездно тянули свою воинскую лямку в полном
отрыве от жен. Мы постоянно шутили, что если Насир возьмет
Акабу, то заслужит отпуск, но сам он в это не верил, пока я
не передал ему письмо Хусейна. В благодарность он продал
мне свою Газель -- царственную верблюдицу, выигранную у
ховейтата. Как ее владелец, я стал представлять новый
интерес для абу Тайи.
После завтрака я под предлогом необходимого мне отдыха
после дороги избавился от посетителей и невзначай предложил
Ауде и Мухаммеду прогуляться со мной, чтобы осмотреть
разрушенные форт и резервуар. Когда мы оказались одни, я
коснулся вопроса об их переписке с турками. Ауда
рассмеялся, Мухаммед же выглядел весьма раздраженным.
Наконец они подробно объяснили, что Мухаммед тайком
использовал печать Ауды и написал письмо губернатору Маана
о своей готовности дезертировать от Ауды. Турок прислал
радостный ответ и пообещал хорошее вознаграждение. Мухаммед
под каким-то предлогом попросил задаток. Потом об этом
услышал Ауда, дождался, когда курьер с подарками выехал из
Маана, захватил его в пути, ограбил до нитки и отказался
поделить добычу с Мухаммедом. Это выглядело как настоящий
фарс, и мы долго смеялись над ним. Но это было не все.
Арабы выражали недовольство тем, что к ним все еще не
пришло подкрепление -- ни войск, ни артиллерийских орудий.
И тем, что не получили вознаграждения за взятие Акабы. Они
очень хотели узнать, каким образом мне стало известно об их
тайных действиях и что я знаю еще. Это была игра на
скользком поле. Я играл на их страхе своей преувеличенной
веселостью, беззаботно смеясь и цитируя при этом как свои
собственные фразы из писем, которыми они обменивались. На
них это явно произвело впечатление.
Между прочим, я сказал им о том, что вся армия Фейсала
находится на марше и что Алленби уже отправляет в Акабу
винтовки, пушки, мощную взрывчатку, продовольствие и
деньги. Наконец я предположил, что текущие расходы Ауды,
связанные с пребыванием в Мекке, должны быть большими, и
спросил, не будет ли полезно, если я дам ему в виде аванса
кое-что из крупного дара, которым собирался лично
вознаградить его Фейсал, когда Ауда туда приедет. Ауда
понимал, что момент можно использовать не без выгоды для
себя, что можно будет получить немало и от Фейсала и что за
ним в случае чего всегда будут турки, если другие надежды
не оправдаются. И он, прекрасно сохраняя самообладание,
согласился принять от меня аванс и, пользуясь им,
обеспечить ховейтатам хорошую пищу, а значит, бодрое
настроение.
Близился час заката. Зааль забил овцу, и мы поели в
по-настоящему дружеском кругу. Потом я снова сел на
верблюда и отправился в дорогу вместе с Муфадди, чтобы
прислать Ауде деньги. Слуга Мухаммеда Абдель Рахман шепнул
мне, что он с радостью принял бы любую безделушку, которую
я пожелал бы прислать ему отдельно. Мы всю ночь ехали в
Акабу, где я поднял Насира с постели, возвращая его к нашим
последним делам. Потом я на брошенной кем-то шлюпке подгреб
от "Эвриала" к "Хардингу" как раз в тот момент, когда
первые проблески рассвета коснулись склонов западных
вершин.
Я спустился в каюту, принял ванну и проспал чуть ли не до
полудня, а когда поднялся на палубу, корабль величественно
двигался на всех парах по узкому заливу в Египет. Мой
внешний вид вызвал сенсацию, потому что никто не допускал и
мысли о том, что я мог успеть побывать в Гувейре,
удостовериться в ситуации на месте и вернуться обратно
меньше чем за шесть или семь дней, чтобы успеть на
последний пароход.
Мы связались с Каиром и сообщили, что положение в Гувейре
вполне нормальное, никакого предательства нет. Это вряд ли
могло быть правдой, но поскольку Египет поддерживал нас,
ограничивая себя, мы должны были ограничивать не отвечающую
целям нашей политики правду, чтобы поддержать легенду о
надежности Гувейры и нашей уверенности в ней. Толпе были
нужны книжные герои, и она не могла бы понять, насколько
человечнее старина Ауда, чье сердце после сражений и
убийств стремилось к разгромленному и покоренному
противнику, чтобы либо сохранить ему жизнь, либо избавить
от мук. И ничего прекраснее этого я не знал.
ГЛАВА 58
В моей работе снова наступила пауза, и меня стали одолевать
новые мысли. Пока не подошли Фейсал, Джафар и Джойс с
армией, не оставалось ничего другого, как размышлять,
впрочем, это и было нашим основным занятием. До сих пор из
всей нашей войны была сколько-нибудь научно обоснована
только одна операция -- поход на Акабу. Такая игра
вслепую, которой нам выпало на долю руководить, была для
нас почти унизительной. Я дал себе зарок впредь, до того,
как двинусь с места, точно знать, куда я иду и какими
путями.
В Ведже хиджазская война была победоносной и после Акабы
фактически закончилась. Армия Фейсала освободилась от
прежних обязательств, и теперь, подчиняясь генералу
Алленби, командующему объединенными силами, ей предстояло
участвовать в освобождении Сирии.
Разница между Хиджазом и Сирией сводилась к разнице между
пустыней и плодородной равниной с тучными полями.
Проблемой, вставшей перед нами, было поведение -- встать
на точку зрения мирных обывателей. Нашим первым призывным
пунктом, где мы набирали в армию крестьян, была деревня
Вади Муса. И если бы мы сами не превратились в крестьян,
движение не сдвинулось бы с места.
Для арабского восстания было благом, что это произошло на
такой ранней стадии его развития. Мы без всякой надежды
распахивали обширные земли, чтобы пробудить и расширить
национальное сознание людей там, где все определяло
гибельное, убивавшее всякую надежду упование на Аллаха.
Среди племен нашим символом веры, как и у росшей в пустыне
чахлой травы, мог быть только вечно дающий надежду
источник, после дневной жары пахнущий пылью. Все цели и
идеи должны в конце концов получить материальное
воплощение. Люди пустыни были слишком отстранены, чтобы
выразить хоть одну из них, они были слишком далеки от
любого усложнения, чтобы усваивать что-то извне. И если мы
намеревались продлить свою жизнь, то должны были вжиться в
реалии этой страны с ее деревнями, где поля не давали людям
поднять глаза от земли, и начать нашу кампанию так же, как
мы начинали в Вади Аисе, -- с изучения карты и
восстановления в памяти природных особенностей сирийского
театра военных действий.
У наших ног была его южная граница. К востоку простиралась
пустыня кочевников. С запада Сирия омывалась Средиземным
морем на участке от Газы до Александретты. На севере она
заканчивалась у турецких поселений Анатолии. В этих
границах страна была разделена на области естественными
рубежами. Первый из них и самый большой расположился в
долготном направлении. Это был причудливо изрезанный горный
хребет, протянувшийся с севера на юг и отделявший береговую
полосу от обширной внутренней равнины. Климатические
различия этих двух зон были столь ярко выраженными, что по
сути превращали их в две разные страны, а людей -- в две
расы. Прибрежные сирийцы строили дома, питались и работали
иначе, чем жители внутренней области, и говорили на
арабском языке, отличавшемся от языка их ближайших
сородичей, в частности интонацией. О внутренней области они
говорили неохотно, как о дикой глухомани, где вся жизнь
людей проходит в страхе и крови.
Внутренняя равнина географически разделялась речными
долинами -- самыми лучшими пахотными угодьями в стране.
Образ жизни здешнего населения соответствовал этим
природным особенностям. Кочевники в приграничной области
неспешно двигались на восток или на запад, в зависимости от
времени года; поля уничтожали засухи и саранча, дома
разоряли набеги бедуинов, а если не они, то кровная месть
своих же соседей.
Так природа разделила Сирию. Человек внес в это свои
сложности. Каждый из основных долготных поясов был
искусственно разделен на общины, оказавшиеся в неравных
условиях. Нам пришлось собирать их воедино для обороны
против турок. Как возможности, так и трудности Фейсала в
Сирии создавались именно этими политическими
обстоятельствами, которые мы мысленно приводили в порядок,
словно некую социальную карту.
На самом севере языковая граница проходила, что было вполне
логично, по автомобильной дороге Александретта--Алеппо, до
пересечения с железной дорогой, откуда поворачивала к
долине Евфрата. Анклавы с туркоязычным населением
попадались и к югу от этой линии, шедшей через туркменские
деревни севернее и южнее Антиохии и рассеянные между ними
армянские. В противоположность этому главным центром
прибрежной популяции была община Ансария. Это были
приверженцы культа плодородия, настоящие язычники,
настроенные против чужаков, подозрительно относившиеся к
исламу и отчасти тяготевшие к христианам, в равной мере
подвергаясь гонениям. Эта секта, в целом самодостаточная,
была клановой в мировоззренческом смысле слова и с точки
зрения политической ориентации. Люди, ее составлявшие,
никогда не предали бы друг друга, но вряд поколебались
перед выдачей иноверца. Их деревни гнездились группами по
склонам основных холмов, спускавшимся к Триполитанскому
ущелью. Они говорили по-арабски, но жили здесь со времен
проникновения в Сирию греческой грамоты. Они обычно стояли
в стороне от политики и не беспокоили турецкое
правительство в надежде на взаимность.
С ансарийцами смешивались колонии сирийских христиан, а в
излучине Оронта жили крепко спаянные кланы армян,
враждебных Турции. Внутри страны, вблизи Нарима, жили друзы
-- этническая группа арабского происхождения -- и
немногочисленные выходцы с Кавказа -- черкесы. Эти
наложили свою руку на все. Севернее их жили курды,
женившиеся на арабских женщинах и принимавшие политику
арабов. Большинство из них исповедовали христианство и
ненавидели турок и европейцев.
Сразу за курдами теснились немногочисленные езиды --
арабоязычные, но в душе приверженные иранскому дуализму и
склонные к умиротворению духа зла. Христиане, магометане и
иудеи -- народы, которые ставили откровение превыше
разума, объединялись в поношении езидов. Дальше, в глубине
страны находился Алеппо, город с двухсоттысячным
населением, олицетворение всех тюркских рас и религий. В
шестидесяти милях к востоку от него осели арабы, цвет кожи
и манеры которых все больше и больше приобретали черты
центральных племен по мере приближения к краю цивилизации,
где исчезали полукочевники и воцарялись бедуины. Область
Сирии от моря до пустыни, еще на один градус южнее,
начиналась с колоний черкесских мусульман, расселившихся
вдоль побережья. Их новое поколение говорило на арабском
языке и представляло собою талантливый, но вздорный и
заносчивый народ, вызывавший враждебное отношение у
арабских соседей. Еще дальше от них были исмаилиты. Эти
персидские эмигранты в течение столетий превратились в
арабов, но почитали в своей среде пророка во плоти,
которого звали Ага Ханом. Они верили, что он великий и
несравненный властелин, чье дружеское расположение сделает
честь такой державе, как Англия. Исмаилиты держались в
стороне от мусульман, плохо скрывая свои многочисленные
пороки под маской ортодоксальности.
За ними располагалась причудливая мозаика деревень,
населенных арабскими племенами христианского
вероисповедания во главе с шейхами. Они казались весьма
убежденными христианами, совершенно непохожими на своих
лицемерных собратьев, живших в горах, хотя одевались так
же, как те, и находились в наилучших отношениях с ними. К
востоку от христиан были мусульманские сельские общины, а
на самом краю земледельческой зоны -- несколько деревень
исмаилитов-изгнанников. Далее -- земля бедуинов.
Третья область, лежавшая еще на градус ниже, простиралась
между Триполи и Бейрутом. В первом, ближе к побережью, жили
ливанские христиане, большей частью марониты или греки.
Было трудно распутать узел политики, проводившейся обеими
церквами. На первый взгляд одна была профранцузской, другая
-- пророссийской. Но часть местного населения находилась
на заработках в Соединенных Штатах и там поддалась влиянию
англосаксонского мировоззрения. Греческая церковь гордилась
тем, что была автокефальной и упорно отстаивала местные
интересы, что могло скорее толкать ее на союз с Турцией.
Приверженцы обеих конфессий, когда на это отваживались,
поливали магометан несусветной клеветой. Казалось, что
такое словесное выражение презрения спасало их от сознания
своей врожденной неполноценности. Мусульманские семьи жили
среди них, одинаковые и внешностью и в обычаях, за
исключением разве особенностей в диалекте и того, что
меньше афишировали эмиграцию и ее результаты.
На более высоких горных склонах гнездились поселения
метавала, магометан-шиитов, потомков персов. Они были
грязными, невежественными, неприветливыми фанатиками,
отказывавшимися принимать пищу или пить с неверными, к
суннитам относились так же плохо, как к христианам, и
признававшими только священников и вельмож. Их достоинством
была твердость характера, редкое качество в разболтанной
Сирии. За гребнем гор лежали деревни христиан -- мелких
землевладельцев, живших в мире с мусульманскими соседями,
словно бы они никогда не слышали о происходившем в Ливане.
Восточнее их селились арабские крестьяне-полукочевники, а
дальше простиралась открытая пустыня.
Четвертая область, еще на градус южнее, подходила к Акре.
Первыми придя с морского побережья, ее заселили
арабы-сунниты, затем друзы и наконец мета-вала. На склонах
долины Иордана, напротив еврейских деревень гнездились
крайне подозрительные колонии алжирских беженцев. Евреи
были разного толка. Некоторые из них, например иудейские
ортодоксы, выработали стиль жизни, подходящий для этих
мест, тогда как прибывшие позднее, многие из которых
предпочитали идиш, ввели на палестинской земле непривычные
новшества: необычные сельскохозяйственные культуры,
построенные на европейский лад дома, казавшиеся слишком
маленькими и бедными, чтобы оправдать вложенные в них
средства (кстати, из благотворительных фондов), и усилия,
но страна отнеслась к ним терпимо. Галилея не проявила ярко
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |