настроение. Я был зол на турок, убивших Салема и гнавших
нас так долго в пыли по жаре, задыхавшихся и обливавшихся
потом. И мы остановились, чтобы ударить по преследователям.
Но либо им показалась подозрительной наступившая у нас
тишина, либо они побоялись оставаться так близко от нас --
так или иначе, мы их больше не видели. Через несколько
минут мы поостыли, и нам хватило ума уехать, чтобы
соединиться с остальной частью отряда.
Люди шли с очень тяжелым грузом. Среди наших девяноста
пленных десять были дружески расположенными женщинами из
Медины, решившими добираться до Мекки через Фейсала. У нас
было двадцать два верблюда без всадников. Женщины
взобрались на пять вьючных животных, а раненые по двое на
остальных верблюдов. День клонился к вечеру. Мы были
изнурены, к тому же пленные выпили всю воду. Мы должны были
ночью пополнить ее запас из старого колодца в Мудоваре,
чтобы продержаться до Румма, который находился очень
далеко.
Поскольку этот колодец был близко к станции, было крайне
желательно добраться до него, а потом уйти, так чтобы турки
ни о чем не догадались и не застали нас там неспособными
обороняться. Мы разделились на небольшие группы и двинулись
на север. Победа всегда приводила в беспорядок арабские
силы, и мы были уже не рейдовым отрядом, а грузовым
караваном, спотыкающимся под тяжестью награбленного добра,
которого хватило бы, чтобы обеспечить на долгие годы любое
арабское племя.
Мои сержанты попросили у меня по сабле -- в качестве
сувениров в память о первом бое с их личным участием.
Проезжая вдоль колонны, я неожиданно увидел
вольноотпущенников Фейсала и, к моему удивлению, на крупе
верблюда за одним из них обнаружил привязанное,
окровавленное тело потерявшего сознание Салема.
Я подъехал к Ферхану и спросил, где он нашел Салема. Он
рассказал, что, когда разорвался первый снаряд Стокса,
Салем побежал, чтобы скрыться за паровозом, и в это время в
спину ему выстрелил один из турок. Пуля вошла рядом с
позвоночником, но рана, сдается, была не смертельная. После
захвата поезда ховейтаты сняли с него халат, кинжал,
винтовку и головной убор. Его нашел Миджбиль, один из
вольноотпущенников; он поднял Салема на своего верблюда и
увез с собой, ничего не сказав нам об этом. Обогнавший его
в пути Ферхан забрал у него Салема. Салем потом вылечился и
постоянно надоедал своим ворчанием по поводу того, что его
оставили на насыпи, хотя он был из моей группы и к тому же
ранен. Мне не хватило твердости. Моя привычка прятаться за
спиной шерифа имела целью избежать оценки меня по
безжалостному арабскому стандарту с его жестокостью к
иностранцам, которые носят их одежды и перенимают манеры.
Не часто меня ловили на таком ненадежном щите, как слепой
шериф.
Мы доехали до колодца за три часа, напились, напоили
верблюдов и запаслись водой без происшествий. После этого
проехали еще десять миль или около того, не опасаясь
преследования, улеглись спать и уснули, а утром
почувствовали себя ужасно усталыми. Прошлой ночью Стокса
страшно мучила дизентерия, но сон, а также наступивший
после тревожной напряженности покой улучшили его состояние.
Я с ним и с Льюисом -- единственные, у кого не было груза
-- поехали вперед через одну за другой громадные низины,
пока перед самым заходом солнца не оказались в долине Вади
Румм.
Эта новая дорога имела важное значение для наших
броневиков, потому что двадцать миль ее затвердевшей грязи
могли обеспечить их переброску в Мудовару, а значит, мы
могли бы в любой момент приостановить движение поездов. С
такими мыслями мы въехали в проход в Румме, все еще ярко
раскрашенный в цвета заката. Скалы, такие же красные, как
облака на западе, были похожи на них размерами и высотой. И
мы снова почувствовали, как торжественная красота Румма
излечивает любые тревоги.
Спустилась ночь, и картина долины сменилась навеянным
галлюцинацией пейзажем. Невидимые скалы ощущались как
явные, и воображение пыталось компенсировать отсутствие
плана их зубчатых вершин намеком на узор, врезанный ими в
звездный небосвод. Мрак в глубине был вполне реальным --
то была ночь, вселявшая мысль о безнадежности действия. Мы
ощущали лишь труд наших верблюдов, то, как час за часом они
монотонно и плавно вершили свой жалкий путь неогороженной
тропой на краю пропасти.
Около девяти часов вечера мы были у колодца, в котором
виднелась вода, на месте нашего бывшего лагеря. Мы узнали
это место, потому что глубокий мрак здесь становился более
влажным и темным. Повернув верблюдов направо, мы подъехали
к скале, поднявшей свои увенчанные гребнями купола так
высоко над нами, что, когда мы смотрели вверх, шнуры наших
головных уборов соскальзывали вокруг шеи на спину. Стоило
протянуть вперед хотя бы палку, которой мы погоняли
верблюдов, и мы наверняка коснулись бы противоположной
стены.
Наконец мы оказались в зарослях высокого кустарника.
Остановившись, мы закричали. Кто-то из арабов нам ответил.
Эхо моего голоса, скатывавшееся со скалы вниз, встретилось
с его поднимавшимся к нам криком: эти звуки сплелись вместе
и словно схватили друг друга за горло. Слева бледно
блеснуло пламя, и мы увидели там нашего часового Мусу. Он
разжег костер из сучьев какого-то сильно пахнущего дерева.
В свете костра открыли консервы и с жадностью их съели,
запивая каждый кусок восхитительной ледяной водой, просто
опьянявшей после отвратительной жидкости Мудовары, надолго
иссушившей наши глотки.
Мы проспали до прихода остальных. А двумя днями позднее
были в Акабе, войдя в нее со славой, нагруженные
драгоценностями, хвалясь тем, что поезда оказались в нашей
власти. Оба сержанта отплыли из Акабы в Египет на первом
пароходе. Каир помнил о них и брюзжал от того, что они
долго не возвращались. Однако им удалось счастливо
отделаться от наказания. Они победили в бою без посторонней
помощи, переболели дизентерией, питались верблюжьим молоком
и научились покрывать на верблюде по пятьдесят миль в день,
не испытывая ни болей, ни неудобств. Алленби наградил обоих
медалями.
ГЛАВА 68
Дни проходили в разговорах с Фейсалом о политике, об
организации армии и о стратегии; одновременно подвигалась
вперед подготовка к новой операции. Наша удача возбудила
лагерь, и минирование поездов обещало стать весьма
популярным, если бы мы смогли обучить подрывников для
нескольких групп. Первым добровольцем стал капитан Пизани.
Он был опытным командиром французов в Акабе, активным
воякой, жаждавшим славы и наград. Фейсал нашел мне троих
юнцов из Дамаска; из одного рода, страстно желавших
возглавлять рейды арабских племен. Мы отправились в Румм и
объявили этот рейд специальным рейдом клана Гасима. Такой
уголь, подброшенный в костер, задел многих. Их алчность не
позволяла им отказаться. К нам ежедневно стекалась масса
желавших присоединиться, тем не менее большинство получало
отказ.
Мы выступили в составе ста пятидесяти человек, с огромным
караваном вьючных верблюдов без груза для предстоявшей
доставки трофеев. Для разнообразия мы решили работать под
Мааном и поэтому отправились в Батру, двигаясь из жары в
холод, из Аравии в Сирию, от тамариска к полыни. Когда мы
поднялись на перевал и увидели кроваво-красные пятна на
склонах гор над полными пиявок колодцами, нас встретило
первое дыхание северной пустыни. Этот воздух, слишком
особенный, чтобы его можно было описать, говорил о
совершенном одиночестве, сухой траве и солнце на пылающих
осколках кремня.
Проводники высказали мнение, то для минирования подойдет
475-й километр железной дороги, но мы установили, что он
окружен блокгаузами, и прошли дальше по линии, до места,
где она пересекала долину по высокой насыпи, с мостами у
обоих ее концов и в середине. После полуночи мы заложили
там новую очень мощную лиддитовую автоматическую мину. Ее
закапывание отняло долгие часы, и рассвет застал нас все
еще за работой. Рассвет приближался как-то робко, и, когда
мы огляделись кругом, нам так и не удалось увидеть особых
признаков начала дня. Прошло немало минут, прежде чем
высоко над земляной кромкой, поверх причудливой дымки с
размытыми краями проглянуло солнце.
Мы отошли на тысячу ярдов по поросшему кустарником ложу
долины, чтобы укрыться от невыносимой дневной жары. Шли
часы, солнце становилось все ярче и, казалось, сияло так
низко над нами, что мы чувствовали себя раздавленными его
лучами. Люди были близки к безумию, и это состояние
обострялось тревожным ожиданием успеха проделанной работы.
Они не могли слышать ни слова, если оно было не о мине, и
постоянно в тревоге обращались ко мне, желая услышать мое
мнение. За время нашего шестидневного рейда отношения между
людьми дошли до крайнего накала: с трудом, но удалось
уладить двенадцать случаев ссор с угрозой применения
оружия, четыре угона верблюдов; были предотвращены одна
женитьба, две кражи, один развод, четырнадцать актов
кровавой мести, два сглаза и одно колдовство.
Все это произошло вопреки моему несовершенному знанию
арабов. Меня мучил обман, содержавшийся в моих действиях. В
них было больше горьких плодов принятых мною решений на
арабском фронте, становившихся главными для восстания. Я
поднимал арабов под фальшивыми предлогами и осуществлял
ложную власть над жертвами обмана, не намного более
очевидную, чем их лица, увиденные моими слезящимися
глазами, постоянно ощущавшими боль после года непрерывной
пульсации солнечного света.
Мы прождали весь день и всю ночь. На закате из-под куста,
под которым я прилег, чтобы сделать в дневнике запись о
событиях этого дня, вылез скорпион и, вцепившись в мою
левую руку, ужалил меня, похоже, не один раз. Боль в
распухшей руке не дала мне спать до рассвета; сняв нагрузку
с воспаленного мозга, она оборвала мои бесконечные вопросы
к себе самому, как бывает всегда, когда мучительная боль от
какого-нибудь поверхностного физического повреждения
предельно натягивает обленившиеся нервы.
И все же такая боль никогда не продолжается достаточно
долго, чтобы действительно излечить перегруженное сознание.
После ночи должна была прийти та самая совершенно
непривлекательная и совсем не благородная внутренняя боль,
сама по себе провоцирующая мысль и делающая свою жертву еще
менее выносливой. В этих обстоятельствах война казалась
таким же грандиозным сумасшествием, как мое постыдное
лидерство -- преступлением, и поэтому, посылая за нашими
шейхами, я был на грани того, чтобы отдать и себя, и мои
притязания в их руки.
Вскоре объявили о подходе поезда. Он шел из Маана, и это
был пожарный поезд, с большим грузом воды. Он прошел над
заложенной нами миной без последствий. Арабы были рады,
благодарили меня, потому что вода в качестве трофея вовсе
не волновала их мечты. Мина не сработала, и поэтому после
полудня я со своими учениками отправился к линии, чтобы
заложить поверх лиддита электрическую мину, от взрыва
которой обязательно должна будет сдетонировать первая. Мы
рассчитывали на то, что дымка, а также известная полуденная
сонливость турок помогут нам остаться незамеченными. Наши
надежды оправдались, потому что за час, в течение которого
мы закапывали мину, у турок никакой тревоги не было. Мы
проложили электрические провода от южного моста к среднему,
под аркой которого надежно спрятали подрывную машинку,
чтобы ее не было видно с проходящего сверху поезда.
Пулеметы Льюиса мы расположили под северным мостом, чтобы
обстреливать продольным огнем хвост поезда, когда взорвется
мина. Арабы должны будут залечь цепочкой в полосе кустов,
пересекавших долину в трехстах ярдах от железнодорожного
полотна. После этого мы прождали целый день, страдая от
жары и мух. Патрули противника методично обходили линию
утром, после полудня и вечером.
На следующий день, около восьми часов утра, от Маана стал
двигаться в нашем направлении столб дыма. Как раз в этот
момент делал обход первый патруль. В нем было всего
полдюжины солдат, но если бы они заметили что-нибудь
подозрительное, то могли бы остановить поезд. Мы в крайнем
напряжении ждали. Поезд шел очень медленно, а патруль то и
дело останавливался.
По нашим расчетам, в момент подхода поезда солдаты могли
оказаться на расстоянии трехсот ярдов от нас. Мы приказали
всем занять позиции. Паровоз с двенадцатью гружеными
вагонами, задыхаясь под собственной тяжестью, преодолевал
подъем. Я сидел под кустом в сотне ярдов от мины, и мне
были видны и ее место, и группа с подрывной машинкой, и
пулеметные огневые точки. Услышав, как по их пролету прошел
поезд, Фаиз и Бедри закружились в военном танце вокруг
небольшого ящика электрического устройства. Залегшие в
канаве арабы тихо шептали мне, что пора открывать огонь, но
я вскочил и замахал головным убором именно в тот момент,
когда паровоз оказался точно над пролетом. Фаиз мгновенно
нажал на рукоятку, и сразу же раздался сильный грохот, и,
как неделю назад в Мудоваре, к небу взметнулась пыль и
черная гарь, накрывшая под кустом и меня. Над местом взрыва
повис серо-желтый тошнотворный дым от лиддита. Заговорили
пулеметы Льюиса, выпустившие три или четыре коротких
очереди. Арабы закричали и, возглавляемые Пизани,
испустившим боевой клич каким-то вибрирующим, словно
женским, голосом, дикой лавиной обрушились на поезд.
Появившиеся на буферах четвертого от конца вагона турки
расцепили состав, чтобы хвост поезда покатился под уклон
обратно, в направлении Маана. Я сделал слабую попытку
подложить под колесо камень, но, видно, не слишком старался
в этом преуспеть. Мне казалось честным и разумным, чтобы
большая часть трофеев была таким образом спасена от
разграбления. Какой-то турецкий полковник, высунувшись из
окна вагона, выстрелил в меня из маузера, но пуля лишь
слегка задела мое бедро. Я посмеялся чересчур энергичной
попытке кадрового офицера продолжить войну убийством одного
человека.
Наша мина обрушила ближайший пролет моста. На паровозе
разворотило топку и разорвало много дымогарных труб. Кабина
машиниста была сорвана, паровой цилиндр далеко отброшен,
рама сильно покорежена, два ведущих колеса и шатуны
разлетелись на куски, а тендер вошел в первый вагон, как
одна труба телескопа в другую. Около двух десятков турок
погибло, других захватили в плен. Они стояли шеренгой вдоль
рельсов, душераздирающими воплями моля сохранить им жизнь,
хотя арабы убивать их и не собирались.
Вагоны поезда были загружены провиантом. Его было,
наверное, около семидесяти тонн, этого "срочного груза"
для Медайн Саиха, как гласила транспортная накладная. Копию
ее мы отослали Фейсалу в приложение к подробному отчету о
своем успехе, а на оригинале расписались в получении груза
и оставили его в багажном вагоне. Кроме того, мы прогнали
на север несколько десятков гражданских лиц, рассчитывавших
попасть в Медину.
Пизани руководил выгрузкой трофеев и уничтожением того, что
арабам было не нужно. Как и раньше, арабы из лихих воинов
превратились в обыкновенных погонщиков верблюдов, шагая за
тяжело нагруженными животными. Фаррадж держал мою
верблюдицу, пока Салем и Дайлан грузили на нее подрывную
машинку и тяжелый кабель. Когда мы закончили свою работу,
спасательные отряды турок были уже в четырехстах ярдах от
нас, но мы ушли, не потеряв ни одного человека ни убитым,
ни раненым.
Мои ученики впоследствии самостоятельно подрывали объекты
противника и учили этому искусству других. Слух об их
успехах катился по племенам нараставшей волной и не всегда
вызывал адекватную реакцию. "Пришлите нам специалиста, и
мы будем взрывать поезда", -- писал Бени Атыя Фейсалу.
Тот послал к нему Саада, агейла-самоучку, с чьей помощью
они захватили важный поезд, в котором ехал Сулейман Рифада,
наш нудный знакомец по Веджу, с двадцатью тысячами фунтов
стерлингов золотом и с дорогими трофеями. История
повторилась -- но на сей раз Сааду достались только
провода.
За следующие четыре месяца наши специалисты из Акабы
уничтожили семьдесят паровозов. Передвижение по железной
дороге стало для противника ненадежным и опасным. В Дамаске
пассажиры стремились получить места в задних вагонах и даже
давали за это взятки. Машинисты бастовали. Движение
гражданских поездов почти прекратилось, и мы создали угрозу
для Алеппо, просто отправив однажды вечером по почте в
дамасскую ратушу уведомление о том, что благонамеренные
арабы впредь будут пользоваться Сирийской железной дорогой
на свой страх и риск. Потеря паровозов была для турок
болезненной. Поскольку подвижной состав был общим для
Палестины и Хиджаза, наши диверсии не просто делали
невозможной массовую эвакуацию из Медины, но и начинали
отрезать армию под Иерусалимом, притом тогда, когда
британская угроза особенно усилилась.
Тем временем меня телеграммой вызвали в Египет. Аэроплан
доставил меня в Штаб объединенного командования, где
Алленби из лучших побуждений воссоздавал разбитую
британскую армию. Он спросил меня, что означают наши
действия на железной дороге, или, скорее, не означают ли
они чего-нибудь другого, кроме мелодраматической рекламы
дела Фейсала.
Я объяснил, что надеюсь оставить эту железную дорогу в
рабочем состоянии, но только до Медины, где норма денег,
выделяемых на питание корпусу Фахри, меньше, чем для
заключенных каирской тюрьмы. Самым надежным способом
ограничить движение по линии, не убивая людей, было
нападение на поезда. Станции были самыми защищенными
объектами железной дороги, и поэтому мы предпочитали
ослабление участков в ближайшем соседстве с противником,
пока наша регулярная армия не пройдет обучение и не станет
достаточно многочисленной и экипированной, чтобы окружить
Маан.
Он расспрашивал меня о Вади Мусе, потому что перехваченные
турецкие сообщения говорили о намерении турок захватить ее
путем внезапного нападения. Я объяснил, что мы пытались
спровоцировать турок напасть на Вади Мусу, были уверены,
что они попадут в нашу ловушку, и пошли отдельными
группами, а не массированной колонной, и их летчикам не
удалось определить нашу численность. Не могли подсчитать ее
и их шпионы, поскольку даже мы сами не имели ни малейшего
понятия о том, какова она была в каждый определенный
момент.
Зато их численность мы знали точно, вплоть до отдельного
подразделения и каждого солдата. Они считали нас регулярной
армией и, прежде чем рискнуть выступить против нас,
вычисляли совокупную силу, которую мы могли им
противопоставить. Будучи менее ортодоксальными, мы точно
знали, чем они могут нас встретить. Это было для нас
решающим фактором, поскольку все эти годы арабское движение
жило между понятиями "могу" и "сделаю". Мы не оставляли
места случайности: действительно, постоянным лозунгом Акабы
на устах у всех было "никакой подстраховки".
Когда наконец это произошло, крупная атака Джемаля на Вади
Мусу не наделала шума. Мавлюд действовал прекрасно. Он
оголил свой центр и завлекал туда турок, пока они не
разбили носы о вертикальные скалы арабского укрытия. А
затем, когда они все еще терялись в догадках и несли
потери, он запер их, обойдя с обоих флангов. Они так и не
атаковали защищенную позицию арабов. Потери турок были
тяжелыми, но полная растерянность, постигшая их, когда
убедились в том, что никого из них почти не осталось,
стоила им больше, чем прямые потери. Благодаря Мавлюду
Акаба решила все проблемы своей собственной теперешней
безопасности.
Книга 6. РЕЙД НА МОСТЫ
Главы с 69 по 81. К ноябрю 1917 года Алленби был готов к
генеральному наступлению против турок по всему фронту.
Арабы должны были сделать то же самое в своем секторе, но я
побоялся бросить в бой все силы и вместо этого разработал
специальную операцию перерезания железной дороги Ярмукской
долины, чтобы дезорганизовать ожидавшееся турецкое
отступление. Эта полумера провалилась, как того и
заслуживала.
ГЛАВА 69
Октябрь был для нас месяцем опасений. Мы знали, что Алленби
с Болсом и Доуни планируют нападение на линию
Газа--Беэршеба. Между тем турки представляли собою очень
небольшую, но хорошо окопавшуюся армию. Они владели
превосходными рокадными путями, их моральный дух,
поддерживаемый последовательными победами, был высок
настолько, что они воображали, будто все британские
генералы не способны удержать то, что было завоевано их
войсками в ходе тяжелых боев.
Это был самообман. Приход Алленби словно переменил
англичан. Широта его взглядов развеяла туман личной или
проявлявшейся у целых групп коллективной зависти, в
атмосфере которой работали Мюррей и его люди. Генерал
Линден Белл уступил место генералу Болсу, начальнику штаба
Алленби во Франции, невысокому, живому, смелому и
приятному, возможно, сухому тактику, но в принципе
очаровательному человеку, в обществе которого Алленби
обычно чувствовал себя комфортно и мог отдохнуть. К
сожалению, ни один из них не был наделен умением
проницательно подбирать кадры, но Четвуд считал, что их
успешно дополнял третий член штаба -- Гай Доуни.
Болс никогда не имел собственного мнения и не обладал
никакими знаниями. Доуни являлся главным мозговым центром.
Ему была не свойственна ни раздражительность Болса, ни
спокойствие и понимание людей, доступное Алленби, который
был человеком, привыкшим к тому, что на него работают
другие люди; его образу мы поклонялись. Холодный,
осторожный Доуни словно смотрел на наши действия суровым
глазом, думая, думая без конца. За этой личиной он скрывал
пылкие многогранные убеждения, солидную эрудицию в военной
области и горькое понимание того, что обманут всеми нами и
жизнью.
Он вовсе не был ни профессиональным солдатом, ни банкиром,
читающим книги по греческой истории, ни опытным, бездушным
стратегом, ни пылким поэтом, черпающим сюжеты в
повседневности. Во время войны он имел несчастье
планировать нападение на Сувлу (проваленное
несостоятельными тактиками) и битву за Газу. Поскольку этот
труд пошел прахом, он еще больше замкнулся в холодной
гордости, потому что был сделан из материала, идущего на
фанатиков.
Алленби, не замечая его неудовлетворенности, прямо-таки
"заграбастал" его, и Доуни ответил тем, что отдал весь
свой огромный талант иерусалимскому наступлению. Сердечное
соглашение двух таких людей сделало положение турок
безнадежным.
Их несхожие характеры отразились как в зеркале в этом
плане. Газа была покрыта системой окопов по европейскому
образцу, в несколько эшелонов оборонительных линий. Она
настолько очевидно являлась сильнейшим пунктом противника,
что британское главнокомандование дважды намечало ее для
фронтальной атаки. Алленби, прибывший со свежими силами из
Франции, настаивал на том, что любой следующий штурм должен
осуществляться при численном превосходстве как личного
состава, так и орудий, и что их удар должен быть поддержан
огромным количеством всевозможного транспорта. Болс кивал в
знак согласия.
Доуни не был человеком, который предпочитает лобовую атаку.
Он намеревался сломить силу противника с наименьшим шумом.
Как опытный политик он предлагал начать наступление у
дальнего конца турецкой линии обороны близ Беэршебы. Чтобы
победа далась дешевой ценой, он хотел загнать главные силы
противника за Газу, что могло бы быть обеспечено наилучшим
образом, если скрыть сосредоточение британцев так, чтобы
турки приняли фланговую атаку за мелкий обманный маневр.
Болс согласно кивал.
Все последующие действия осуществлялись в условиях полной
секретности, но у Доуни в его мозговом штабе нашелся
надежный человек, порекомендовавший ему дать противнику
ложную информацию о вынашивавшихся им планах.
Этим верным человеком оказался Майнерцаген, призванный на
военную службу специалист по перелетным птицам, чья
неувядаемая ненависть к противнику выражалась в готовности
как к надувательству, так и к насилию. Он убедил Доуни.
Алленби нехотя согласился. Болс тоже согласился, и работа
закипела.
Майнерцаген не признавал полумер. Он был логиком и
одновременно глубочайшим идеалистом, следовательно, был
одержим убеждением, что сможет запрячь зло в колесницу
добра. Он был стратегом, географом и деспотом, которому
было одинаково приятно посадить в лужу своего врага (или
друга) невзыскательной шуткой или крушить черепа припертой
к стенке толпы немцев попавшей под руку африканской
дубинкой с набалдашником. Его инстинкты подхлестывались
мощью гигантского тела и дикарским мозгом, который выбирал
наилучший путь к достижению цели, не будучи обременен ни
сомнением, ни рутиной. Майнерцаген тщательно изготовил
фальшивые армейские документы, сложные и секретные, которые
могли бы дать толковому штабному офицеру ложную информацию
о дислокации главного соединения Алленби, о направлении
намечавшегося наступления и его дате (отнесенной на более
позднее число). Эти данные были переданы в виде намеков
кодом по радиотелеграфу. Узнав, что противник перехватил
информацию, Майнерцаген выехал со своим блокнотом на
разведку. Он ехал, пока его не увидели солдаты противника.
В последовавшей скачке галопом он растерял все свое плохо
привязанное снаряжение и чуть не погиб сам, но был
вознагражден тем, что рассмотрел все резервы противника,
скрытые за Газой, и все их приготовления второй очереди на
территории, раскинувшейся до побережья. Одновременно в
приказе по своей армии Али Фуад-паша предостерег свой штаб
от перевозки документов по железной дороге.
Мы на арабском фронте очень хорошо знали противника. Наши
офицеры раньше служили у турок офицерами и были лично
знакомы с каждым начальником противной стороны. Они вместе
проходили один и тот же курс обучения и подготовки,
одинаково мыслили и придерживались одинаковых точек зрения.
В поисках способов сближения с арабами мы могли, изучая
турок, почти проникать в их мысли. Связь между ними и нами
была универсальной, потому что среди гражданского населения
в зоне противника имелось много наших сторонников, которых
не нужно было ни соблазнять деньгами, ни агитировать. В
результате наша разведка была широчайшим образом
разветвлена, эффективна и надежна.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |