на случай внезапной необходимости каких-либо действий еще
зимой, хотя Али с презрением отвергал ежедневно поступавшие
сведения об угрозе турок Азраку. Мы с ним тепло
распрощались. Али отдал мне половину своего гардероба:
рубахи, головные платки, пояса, кители, а я ему --
половину своего. Мы расцеловались как Давид с Ионафаном,
одевшись каждый в платье другого, и я в сопровождении
одного лишь Рахайля устремился к югу.
Мы выехали из Азрака вечером, взяв курс на горевший закатом
запад; клиньями пролетавшие над нами в лучах заходившего
солнца стаи серых журавлей казались нам наконечниками
гигантских стрел. Начало пути было трудным. Ночная тьма
охватила нас на подходе к Вади Бутуму, где ехать стало еще
труднее. Вся равнина была пропитана водой, и наши верблюды
то и дело оступались на скользком грунте. Мы падали не реже
их, но хорошо уже и то, что между падениями чувствовали
себя в седлах спокойно, тогда как наши животные отдыха не
знали, продолжая везти нас вперед. К полуночи мы
переправились через Гадаф. Надо сказать, что двигаться по
этому болоту было просто ужасно. У меня не проходила
слабость после случившегося в Дераа, мышцы были дряблыми и
горели как в лихорадке, каждое новое усилие пугало меня,
вызывая скверные предчувствия. И мы сделали привал.
Мы уснули там, где остановились, прямо в грязи, густо
облепленные ею. Проснулись на рассвете и постарались бодро
улыбнуться друг другу. Дул сильный ветер, и земля стала
подсыхать. Это было важно, так как я хотел добраться до
Акабы до того, как люди Вуда уедут оттуда с обратным
караваном, а у них были основания торопиться. Еще одной (и
притом досадной) причиной форсировать наше продвижение было
то, что мое тело отказывалось ехать быстрее. До полудня мы
еле продвигались вперед, потому что верблюдам приходилось
тащиться по хрупкой корке, покрывавшей рыхлые осколки
кремня, и их ноги проваливались в подстилавшую этот слой
красную глину. Во второй половине дня по ставшему более
твердым грунту ехать было легче, и мы быстро приближались к
поднимавшимся к небу наподобие белых шатров вершинам
Тлайтаквата.
Внезапно совсем близко послышались выстрелы, и вниз по
склону к нам устремились четверо всадников. Я спокойно
остановил своего верблюда. Видя это, они спрыгнули на землю
и, размахивая винтовками, побежали к нам. Они спросили
меня, кто я такой, а сами назвались людьми из племени джази
ховейтат. То была явная ложь, потому что на их верблюдах я
разглядел клейма Фаиза. Они наставили на нас винтовки и
потребовали, чтобы мы спешились. Я в ответ рассмеялся, что
было верной тактикой поведения с бедуинами в критических
обстоятельствах. Это их озадачило. Я спросил у самого
крикливого, знает ли он свое имя. Он посмотрел на меня,
явно думая, что я сумасшедший. Потом подошел ближе, не
снимая пальца с курка; я наклонился к нему и прошептал, что
он, видимо, из племени терас, потому что только человек из
этого племени мог быть таким невежливым. Говоря это, держал
его под прицелом, пряча пистолет под плащом.
Это было вызывающим оскорблением, но он был так удивлен
тем, что первый встречный провоцирует вооруженного
человека, что на минуту отказался от своего намерения нас
убить. Он, оглядываясь по сторонам, отступил на шаг в
страхе, что где-то поблизости у нас подкрепление, придающее
нам такую уверенность. Я тут же тронул повод верблюда и
медленно поехал дальше, почувствовав, как мурашки поползли
у меня по спине, и позвал за собой Рахайля. Они не тронули
и его и дали ему дорогу. Когда мы отъехали уже ярдов на
сто, они спохватились и принялись стрелять, но мы быстро
перевалили через бугор в очередную лощину и пустили в галоп
верблюдов, легко поскакавших по твердому грунту.
На закате мы посмотрели с гребня горы назад, на
расстилавшуюся под нами северную равнину, в густом мраке
которой здесь и там ярко вспыхивали точки, а то и целые
всполохи темно-красного пламени от заходившего солнца,
отражавшегося в лужах и неглубоких озерках, образовавшихся
после дождя на ровной поверхности земли. Эти
кроваво-красные вспышки, слегка раскачиваясь, становились
настолько виднее самой равнины, что словно уносили наш
взгляд на многие мили вперед, создавая иллюзию миража.
Мы проехали Баир уже глубокой ночью, когда во мраке
догорали последние костры у его шатров. Увидев на дне
долины звезды, отразившиеся в воде, мы напоили своих тяжело
дышавших верблюдов из глубокого пруда от прошедшего
накануне дождя. После этого мы устроили им получасовой
отдых: ночное путешествие было трудным не только для людей,
но и для животных. Днем верблюдам были видны неровности
дороги, они бежали вперед, волнообразно покачиваясь, и
всадник мог компенсировать движениями тела толчки,
неизбежные как при широком шаге, так и когда верблюд шел
более легкой рысью, однако ночью ничего не было видно и
тряска просто изматывала.
У меня начался тяжелый приступ лихорадки, это меня
раздражало, и я не обращал внимания на просьбы Рахайля
остановиться. Этот юноша месяцами сводил всех нас с ума
своей неиссякаемой энергией и высмеиванием наших слабостей,
так что на этот раз я решил предоставить его самому себе и
не отозвался. Перед рассветом он плакал от жалости к себе,
правда негромко, так, чтобы я не слышал.
Рассвет в Джефере наступал неуловимо, прорывался сквозь
дымку тумана как некий призрак солнечного света, оставляя
нетронутой землю, и его вспышка воспринималась одними
глазами. Верхние части окружающих предметов оставались
матово-тусклыми на фоне жемчужно-серого горизонта, а нижние
словно мягко плавились в грунте. Наши тени не имели четкого
контура, и мы не были уверены в том, что это размытое пятно
внизу, на почве, и есть тень, отбрасывавшаяся нами.
Незадолго до полудня мы доехали до лагеря Ауды. Мы
остановились, чтобы приветствовать его и получить немного
джауфских фиников. Ауда не мог предоставить нам сменных
верблюдов, и едва стало смеркаться, мы снова уселись на
своих животных и двинулись к железной дороге.
Рахайль уже не протестовал. Он ехал рядом со мною, бледный,
унылый и молчаливый, озабоченный лишь тем, как бы не
отстать от меня, и вроде бы начав гордиться своими
страданиями. В любом случае за ним оставалось преимущество
в выносливости, я же теперь был почти в полном изнеможении.
Шаг за шагом я поддавался медленно расползавшейся во мне
боли, словно вступавшей в заговор с подрывавшей мои силы
лихорадкой и с тупой монотонностью движения, чтобы
перекрыть дорогу моим ощущениям. В конце концов наступил
момент, когда мне стало казаться, что я приближался к
полной бесчувственности, которая всегда оставалась для меня
за пределами досягаемости, но о которой я думал как о
восхитительном, обетованном состоянии для человека. Теперь
мне казалось, что я был разделен на несколько частей: одна
разумно продолжала двигаться вперед, стараясь сэкономить
силы и облегчить каждый шаг изможденного верблюда; другая
парила сверху, каким-то странным образом уводя вправо и
словно спрашивая о том, что делает плоть, а плоть не
отвечала, потому что осознанным был лишь один-единственный
импульс, побуждавший двигаться вперед; а третья, болтливая,
без умолку говорила и изумлялась, критикуя сознательно
взваленную на себя телом работу и пренебрегая мотивами
своих усилий.
Ночь проходила в путанице этих рассуждений. Мои невидящие
глаза видели лишь маячившую впереди цель -- рассвет,
вершину перевала над тем, другим миром Румма, лежавшим
внизу, как залитая солнцем карта, и части моего существа
рассуждали о том, что борьба могла бы стать достойной,
концом глупостей и возрождением желаний и чувств.
Изнуренное тело упрямо продолжало свою работу, не требуя
внимания к себе, и это было вполне справедливо, потому что
части моего разделенного "я" не говорили ничего такого, о
чем я не мог бы думать совершенно хладнокровно, все они
были неотделимы от меня.
Рахайль вывел меня из глубокого, как сама смерть, сна,
дернув зажатый у меня в руках повод и слегка ударив. При
этом он воскликнул, что мы заблудились и теперь, видимо,
едем к турецким линиям в Аба эль-Лиссане. Он был прав, и
нам пришлось долго, спрямляя путь, возвращаться обратно,
чтобы, не подвергаясь опасности, добраться до Батры. Мы
спустились по более крутым местам перевала, а затем поехали
вдоль Вади Хафиры. Там, на полпути, к нам устремился
какой-то храбрый коротышка из племени ховейти, лет сорока,
с пальцем на курке винтовки. Он потребовал, чтобы мы
остановились и объяснились, что мы смеясь и сделали. Малый
залился краской и пожаловался на то, что вынужден постоянно
оставаться в поле с отцовскими верблюдами и что не знал нас
ни в лицо, ни по описанию. Он умолял нас никому не
рассказывать о его ошибке, что было бы для него позором.
Это происшествие разрядило напряженность, возникшую между
Рахайлем и мною, и мы, непринужденно болтая, продолжили
путь на Гаа.
Там мы, расположившись в тени тамариска и уснув, проспали
жаркие полуденные часы, так как из-за медленного движения
по Батре уже не могли доехать из Азрака до Акабы за
запланированные три дня. К этому нарушению нашего плана мы
отнеслись спокойно. Красоты Румма не позволяли предаваться
сожалениям об отступлении от графика.
Едва день начал перетекать в сумерки, мы отправились в путь
по долине Румма в приподнятом настроении, обмениваясь друг
с другом шутками и остротами в сгущавшемся мраке
наползавшего на нас зимнего вечера. Оказавшись на подъеме
после того, как миновали Казайль, мы увидели солнце за
ровными грядами низких облаков в западной части неба. Это
зрелище напомнило мне роскошные летние сумерки где-нибудь в
Англии: в Итме над землей мягко поднималась легкая дымка,
собиравшаяся в каждой ложбинке в белые, как вата, клубы. В
Акабу мы прибыли в полночь и проспали на подходе к лагерю
до самого завтрака, когда я послал за Джойсом и выяснил,
что караван все еще не готов к выступлению. Оказывается,
Вуд вернулся всего за несколько дней до моего возвращения.
А потом я получил срочный приказ немедленно отправиться по
воздуху в Палестину. Кройл переправил меня в Суэц. Оттуда я
отправился в штаб-квартиру Алленби под Газой. Он был так
переполнен гордостью за одержанные победы, что моего
короткого доклада о провале попытки уничтожить Ярмукский
мост оказалось достаточно, и, таким образом, печальные
подробности этой неудачной операции остались втуне.
Пока я находился у Алленби, пришло сообщение от Четвуда о
падении Иерусалима. Алленби подготовился к официальному
вступлению в этот город в духе католического воображения
Марка Сайкса. Хотя я ничего не сделал для этого успеха, он
великодушно разрешил Клейтону взять меня с собой на
торжество как офицера своего штаба. Мне выдали запасную
форму, преобразившую меня в майора британской армии.
Долмени одолжил мне красные петлицы, а Ивенс -- медную
каску. Пышная церемония у Яффских ворот оказалась для меня
кульминацией всей войны.
Книга 7. КАМПАНИЯ НА МЕРТВОМ МОРЕ
Главы с 82 по 91. После взятия Иерусалима Алленби поставил
перед нами ограниченную задачу. Мы начали хорошо, но когда
дошли до Мертвого моря, плохая погода, наши скверные
характеры и разногласия подорвали наступательный дух и
разрознили наши силы.
Я повздорил с Зейдом, направленным в мое распоряжение,
вернулся в Палестину с рапортом о том, что мы потерпели
неудачу, и с просьбой о другом назначении. Алленби был
полон надежд, связанных с его крупным планом весенней
кампании. Он сразу же отправил меня обратно к Фейсалу с
новыми полномочиями и обязанностями.
ГЛАВА 82
Стыдясь триумфа, который был не столько триумфом, сколько
воздаянием должного администрации Иерусалима со стороны
Алленби, мы возвращались обратно, в штаб-квартиру в Шее.
Наши помощники вытащили из больших корзин все необходимое
для обильного ленча из многих блюд. Нам выпали короткие
минуты отдыха, тут же нарушенного французским политическим
представителем месье Пико, которому Алленби разрешил войти
в город вместе с Клейтоном и который объявил звучным, как
флейта, голосом: "А завтра, мой дорогой генерал, я
предприму необходимые шаги для того, чтобы учредить в этом
городе гражданское управление".
Это было чрезвычайно смелое официальное заявление. За ним
последовало молчание. Салат, цыпленок под майонезом и
сэндвичи с паштетом из гусиной печенки замерли в наших ртах
неразжеванными, и мы, замерев, повернулись к Алленби. Даже
он какой-то момент казался растерянным. Мы уже стали
опасаться, как бы вождь не проявил слабость. Но лицо его
уже наливалось краской. Он сглотнул, выпятив подбородок
(его любимый жест), и жестко проговорил:
-- В зоне военных действий единственной властью является
главнокомандующий, то есть я.
-- Но сэр Грей, сэр Эдвард Грей... -- забормотал месье
Пико.
-- Сэр Эдвард Грей имел в виду гражданское управление,
которое будет учреждено, когда я сочту это уместным в
условия военного положения, -- оборвал его Алленби.
Вновь заняв места в автомобиле, мы, выразив благодарность,
устремились по спасительному горному склону в свой лагерь.
Там Алленби и Доуни сообщили мне, что британцы из последних
сил, разрываемые снарядами и осыпаемые пулями, сражались с
турками на линии от Рамлеха до Иерусалима. Они просили нас
в период затишья пройти на север, к Мертвому морю и ждать,
пока они не выйдут прямо к его южной оконечности,
восстановив таким образом непрерывную линию фронта. К
счастью, этот вопрос уже обсуждался с Фейсалом, который
готовил сходящееся с разных направлений наступление на
Тафилех как необходимый первый этап.
Пришло время спросить Алленби, что он намерен делать
дальше. Он полагал, что будет скован до середины февраля,
затем планировал выступить на Иерихон. Большое количество
продовольствия доставлялось противнику по Мертвому морю, и
он просил меня считать эти перевозки второй целью, если
превалировать будут действия в Тафилехе.
Надеясь улучшить эту перспективу, я ответил, что в случае,
если турок будут постоянно беспокоить, мы могли бы
соединиться с ним у северной оконечности Мертвого моря.
Если бы он смог обеспечить ежедневную поставку в Иерихон
пятидесяти тонн предназначенных для Фейсала продовольствия,
материальных средств и боеприпасов, мы могли бы оставить
Акабу и перевести свою штаб-квартиру в долину Иордана.
В результате этого разговора мы стали ясно представлять
себе весь ход операций. Арабам предстояло как можно скорее
дойти до Мертвого моря, остановить доступ продовольствия
противнику и выйти к Иордану до конца марта. Поскольку
первые меры должны были занять месяц до выступления, а все
подготовительные мероприятия были завершены, я мог взять
отпуск. Я поехал в Каир и провел там неделю за опытами с
изолированным кабелем и взрывчатыми материалами. После чего
решил, что лучше будет вернуться в Акабу, куда мы и прибыли
в самое Рождество. Там мы обнаружили Снэгга, старшего
офицера в этом городе, устроившего праздничный обед для
британской общины. Он суетился между столами, за которыми
легко разместились сами хозяева и больше двух десятков
гостей.
В первые дни восстания роль провидения играл для нас
"Хардинг". Однажды в дождливый зимний день с гор приехал
в Янбо Фейсал, озябший, мокрый, жалкий и усталый. Капитан
Линбери послал на берег моторный катер и пригласил шерифа
на борт судна, где его ожидали теплая каюта, мирная трапеза
и прекрасная ванна. Покончив со всем этим, он лежал в
кресле с неизменной сигаретой и полусонно говорил мне о
том, что теперь знает, каким должен быть рай.
Джойс сказал мне, что дела шли хорошо. Положение заметно
изменилось после победы Мавлюда. Турки сосредоточились в
Абу эль-Лиссане. Мы отвлекали их систематическими рейдами
южнее Маана. Абдулла и Али делали то же самое под Мединой,
и туркам, вынужденным охранять железную дорогу, приходилось
отводить солдат из Абу эль-Лиссана для усиления слабых
участков.
Мавлюд смело выставлял посты на плато и начал совершать
набеги на караваны снабжения противника, шедшие из Маана.
Ему мешали сильный холод, дожди и снегопады на высокогорье.
Некоторые из его плохо одетых солдат умирали от холода. Но
турки также теряли людей и еще больше вьючных животных. Эти
потери затрудняли им подвоз продовольствия и требовали все
новых и новых людей, которых приходилось забирать из Абу
эль-Лиссана.
Наконец у них стало слишком мало сил, чтобы удерживать
широкий фронт, и в самом начале января Мавлюду удалось
заставить их отойти к Мрейге. Бедуины перехватили турок на
марше и отрезали последний батальон. Это заставило турок
стремительно отойти к Ухейде, находившейся всего в шести
милях от Маана, а когда мы оказали на них угрожающее
давление, они ушли к Семне, линии сторожевого охранения
Маана, в трех милях от него. Таким образом, к седьмому
января Мавлюд полностью сковывал Маан. Благодаря этим
успехам у нас образовались десять свободных дней, и,
поскольку мы с Джойсом редко бывали свободны одновременно,
мы решили отметить этот случай автомобильной поездкой через
топкие низины к Мудоваре.
Автомобили теперь находились в Гувейре, в стационарном
лагере. Джилмен и Даусет со своими экипажами и пятью
десятками египетских солдат за долгие месяцы провели
автомобильную дорогу через ущелье. Они проделали огромную
работу, и теперь дорога была готова до Гувейры. Мы взяли
пикапы фирмы "Роллс", заполнили их запасными шинами,
горючим и четырехдневным запасом продуктов и отправились в
наш испытательный пробег.
Низины были совершенно сухими, и дорога казалась
превосходной. Наши шины оставляли лишь едва заметные следы
на ее бархатной поверхности, когда мы на полной скорости
маневрировали по гладкому пространству, объезжая купы
тамариска и с грохотом проезжая под нависавшими скалами.
Водители радовались как дети и мчались вперед одной
шеренгой, затеяв какую-то сумасшедшую гонку. Стрелки
спидометров доходили до цифры шестьдесят пять, что было
совсем неплохо для автомобилей, месяцами бороздивших
пустыню только при текущем ремонте дороги, когда у
водителей было для этого время и необходимые инструменты.
На песчаном перешейке между первой и второй низинами мы
соорудили гать из стволов кустарника. Когда она была
готова, по ней в дыму из выхлопных труб с опасной
скоростью, чтобы избежать ударов поднятых колесами стволов,
рискуя целостью рессор на незаметных неровностях, проехали
автомобили. Однако нам было известно, что сломать
"роллс-ройс" практически невозможно, поэтому мы не
осуждали наших водителей Томаса, Роллса и Сэндерсона.
Толчки вырывали штурвалы из их рук, и, проехав гать, они
задыхались от напряжения, разглядывая истертые до крови
ладони.
Мы поели, отдохнули и совершили еще один скоростной бросок,
вспугнув на полпути газель в низине, в тщетной погоне за
которой рванулись в сторону два больших автомобиля.
В конце этой второй низины, дизийской Гаа, тянулась целая
миля отвратительной дороги до третьей низины Абу Саваны, по
которой мы совершили последний блестящий пятнадцатимильный
скоростной марш сначала по грязи, а потом по твердому
кремнистому грунту. Там мы выспались в ту холодную ночь,
насладившись мясными консервами и чаем с бисквитом,
английской речью и смехом вокруг костра, над которым то и
дело с треском взлетали снопы золотых искр. Покончив со
всем этим, мы улеглись в мягкий песок, завернувшись каждый
в два одеяла. Для меня это был настоящий праздник, так как
поблизости не было ни одного араба, перед которым я был бы
вынужден играть свою неприятную для меня роль.
Утром мы доехали почти до самой Мудовары, где поверхность
грунта была идеальной для водораздела. Таким образом, наша
рекогносцировка принесла нам быстрый и легкий успех. Мы тут
же повернули обратно, за броневиками, чтобы немедленно
предпринять операцию при поддержке взвода горных орудий.
Этот взвод генерал Клейтон обнаружил в Египте и в
предусмотренный планом момент прислал к нам. На каждом из
шести автомобилей, специально усиленных для работы в
трудных условиях, находились два десятифунтовых орудия с
расчетами британских артиллеристов. Было чистым
издевательством вручать этим прекрасным людям такое старье,
и тем не менее их самолюбие, казалось, вовсе не было этим
задето. Их командиром был молчаливый шотландец Бродей,
никогда не выходивший из себя и никогда не проявлявший
слишком большой тревоги, человек, считавший унизительным
для себя жаловаться на трудности и стоявший горой за своих
товарищей. Какую бы сложную задачу перед ними ни ставили,
они всегда принимались за ее выполнение с невозмутимой
решительностью, исполненные несгибаемой воли. В любых
обстоятельствах, в любых критических ситуациях они были
готовы оказаться в нужный момент в нужном месте, обливаясь
потом, без пререканий и жалоб.
На следующий день из Гувейры выехали восемь внушительных
автомобилей, к заходу солнца доехавших до места нашей
старой стоянки за Мудоварой. Это было прекрасно, и мы
разбили лагерь, намереваясь утром отыскать дорогу к
железнодорожной линии. Рано утром мы выехали на машине
Роллса на рекогносцировку и обследовали невысокие трудно
проходимые горы до самого вечера, когда оказались в
назначенном месте за последним гребнем над Тель Шамом,
второй станцией к северу от Мудовары.
Мы обсудили возможность подрыва полотна под поездом и
пришли к выводу, что местность была слишком открытой, и на
ней находилось очень много блокгаузов противника. Поэтому
мы решили напасть на окруженное траншеями оборонительное
сооружение прямо напротив нашего укрытия. В новогоднее
утро, незадолго до холодного по здешним понятиям полудня,
похожего на летний день в Англии, мы, как следует
позавтракав, осторожно двинулись по каменистой равнине к
небольшому холму, господствовавшему над турецким постом. Мы
с Джойсом вышли из машин и поднялись на его вершину, чтобы
осмотреться.
Командовал Джойс, и я впервые присутствовал при боевой
операции в роли зрителя. Новизна тактики действовала на нас
в высшей степени благоприятно. Бронированные автомобили
работали превосходно, и под защитой их стальной брони наши
солдаты продвигались вперед без потерь. Мы, подобно
генералам регулярной армии на маневрах, сидели на вершине
холма, лаконично обмениваясь впечатлениями и следя за ходом
сражения в бинокли.
Дело начала батарея "тэлботов", энергично вступив в бой
прямо под нашим наблюдательным пунктом, а тем временем все
три броневика поползли в обход турецкого земляного
укрепления, словно большие собаки, принюхивавшиеся к следу
зверя. Солдаты противника высовывали головы из окопов,
чтобы посмотреть на происходившее. Все выглядело очень
мирно и несколько странно, пока броневики не развернули
свои "виккерсы" и не стали поливать окопы свинцом. Поняв,
что это атака, турки спрятались за брустверами окопов и
открыли яростный огонь по машинам. Это было столь же
безнадежно, как стрелять по слонам мелкой дробью. Поняв
это, они перенесли свое внимание на орудия Броуди и осыпали
пулями землю перед их огневыми позициями.
Было очевидно, что сдаваться они не намеревались, как не
менее очевидно было и то, что в нашем распоряжении не было
средств, чтобы вынудить их к этому. И мы отошли,
удовольствовавшись тем, что тщательно изучили линию обороны
и убедились в том, что грунт был достаточно твердым для
действия бронеавтомобилей на необходимых скоростях. Однако
солдатам хотелось большего, и, желая поддержать их порыв,
мы двинулись в южном направлении к Шаму. Бродей выбрал
огневую позицию для орудия в двух тысячах ярдов и начал
укладывать снаряд за снарядом в зоне станции.
Турки перебежали к блокгаузу, а броневики открыли
беспокоящий огонь по дверям и окнам станционных зданий. Они
могли бы свободно ее занять, будь поставлена такая задача,
но мы отозвали всех обратно и вернулись в укрывавшее нас от
противника предгорье. Нашей первостепенной задачей был
выход к железной дороге, с преодолением множества
трудностей на равнине и в горах. Мы подошли к ней
совершенно не готовыми к действиям, не имея никакого
представления о том, какими должны были быть наши тактика и
методы, и все же нас научила многому именно эта
неопределенность.
Уверенность в том, что через день после выхода из Гувейры
мы сможем действовать на линии железной дороги, означала,
что сообщение по ней будет полностью зависеть от нас. Все
турки в Аравии не смогли бы справиться даже с одним
бронеавтомобилем на открытой местности. Таким образом, и
без того отчаянное положение Медины становилось
безнадежным. Германскому штабу это было понятно, и после
посещения Маана Фалькенхайном они неоднократно настаивали
на отходе со всей территории южнее этого пункта, но старая
турецкая партия видела в Медине последний оплот османского
суверенитета в святых местах, основу претензий на Халифат.
Эти чувства преобладали над военной необходимостью.
Британцы относились к проблеме Медины удивительно
неразумно. Они требовали ее захвата и щедро снабжали
деньгами и взрывчатыми материалами операции, которые Али и
Абдулла непрерывно проводили со своей базы в Янбо. Когда я
настаивал на обратном, они относились к моей точке зрения
как остроумному парадоксу. Для оправдания нашей обдуманной
бездеятельности на севере нам приходилось демонстрировать
слабость, что свидетельствовало, как они понимали, о
слишком большой трусости арабов, боявшихся перерезать
железнодорожную линию под Мааном, чтобы потом удерживать
его в заблокированном состоянии. И мы пользовались этой
скверной репутацией, что было не самой благородной, но зато
самой легкой уловкой. Штаб понимал в войне настолько
больше, чем я, что отказывался считаться с моим мнением о
необычности условий, в которых приходилось действовать
нерегулярному арабскому войску.
ГЛАВА 83
Когда мы вернулись в Акабу, тамошние дела заняли все наши
остававшиеся свободные дни. Моя роль касалась главным
образом организации личной охраны для защиты собственной
персоны, потому что слухи обо мне постепенно придавали моей
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |