они, скользили под уклон. Тогда мы поснимали свои новые,
бережно хранимые башмаки, выданные нам для защиты от
зимнего холода, и босиком затащили верблюдов наверх.
На этом закончился наш комфорт, и до заката нам пришлось
спешиваться и разуваться еще раз двадцать, не считая
случаев, когда мы падали вместе с поскользнувшимися
верблюдами под звон монет, перекрывавший гулкий звук удара
о землю их раздутых животов. Когда они еще не были
обессилены, такие падения злили их так, как только можно
разозлить верблюдицу, но теперь они лишь жалобно скулили от
испуга. Мы тоже огрызались друг на друга, потому что
проклятый ветер не давал нам передышки. В Аравии не могло
быть ничего более убийственного, чем северный ветер под
Мааном, а в тот день он был резок и силен как никогда. Он
пронизывал насквозь нашу одежду, как будто ее на нас вовсе
не было, превращал наши скрюченные пальцы в когти, не
способные держать ни повод, ни палку, конечности немели
настолько, что мы не могли перекинуть ногу через штырь
седла, а когда, сброшенные с падавших животных,
распластывались на земле, то не могли разогнуть ног, во
время езды обхватывавших верблюжьи бока.
Однако дождь давно прекратился, и на ветру стала высыхать
наша одежда; мы продолжали упорно двигаться на север и к
вечеру доехали до небольшой речки Басты. Это означало, что
мы делали больше мили в час. Опасаясь, что на следующий
день и мы, и наши верблюды будем слишком усталыми, чтобы
двигаться с такой же скоростью, я решил перейти ее вброд.
Речка вздулась от дождей, и верблюды уперлись, отказываясь
войти в воду. Нам пришлось спешиться и перевести их на
другой берег в поводу, шагая по пояс в ледяной воде.
Над горами ветер бушевал, как враг, рвавшийся на приступ, и
около девяти часов все стеная повалились на землю,
отказываясь двигаться дальше. Я и сам чуть не плакал,
сдерживаясь только из нежелания поддаться охватившей всех
слабости. Мы уложили своих девятерых верблюдов фалангой и
улеглись между ними относительно удобно, прислушиваясь к
жесткому шелесту высохших водорослей, перекатывавшихся под
ветром по берегу. Ощущение было такое, будто это шелестели
волны по бортам корабля, на котором мы плыли в ночи. Яркие
звезды вспыхивали в разрывах проносившихся над нашими
головами облаков, и от этого казалось, что непрерывно
менялись места и конфигурация созвездий. У каждого из нас
было по два армейских одеяла и по кругу печеного хлеба, и
мы, чувствуя себя защищенными от основных неприятностей,
хорошо выспались в грязи и холоде.
ГЛАВА 89
На рассвете мы, отдохнувшие и повеселевшие, продолжили
путь. Погода улучшалась, и сквозь рассветную серую мглу все
яснее становились видны унылые, поросшие полынью горы. На
их склонах просматривались голые известняковые ребра этой
очень древней земли. По котловинам между ними ехать стало
труднее из-за грязи. Затянутые туманом долины превратились
в медлительные потоки тающего снега, и скоро он снова густо
повалил мокрыми хлопьями. К полудню, похожему на сумерки,
мы доехали до безлюдных развалин Ордоха. Над ними то
поднимался, то снова затихал ветер, и медленно двигавшиеся
в небе гряды туч обдавали нас мелкими зарядами снега.
Я надеялся избежать встречи с бедуинами, находившимися
между нами и Шобеком, но наши спутники-ховейтаты вели нас
прямиком к своему лагерю. За семь часов мы проехали шесть
миль, и они дошли до полного изнеможения. Оба солдата из
племени атейба не просто выдохлись, но и полностью пали
духом и прямо-таки по-бунтарски стояли на том, что никакая
сила на свете не заставит их отказаться от отдыха в
палатках этого племени. Мы долго спорили об этом на обочине
дороги.
Что касается меня, то я чувствовал себя вполне бодрым и
довольным и возражал против того, чтобы воспользоваться
гостеприимством этих бедуинов. Полное отсутствие денег у
Зейда было прекрасным предлогом попытаться помериться
силами с эдомитской зимой. До Шобека было всего десять
миль, и оставалось еще пять часов светового дня. И я решил
продолжить путь в одиночестве, считая, что буду в полной
безопасности, так как в такую погоду ни один турок и ни
один араб не выйдут из палатки, и встречи в пути
исключаются. Я взял у Серджа и Рамейда четыре тысячи фунтов
и отругал их за трусость, хотя в действительности они
трусами вовсе не были. Дыхание Рамейда прерывалось частыми
всхлипываниями, а нервозное состояние Серджа проявлялось в
том, что из его груди в такт покачиванию верблюда вырывался
жалобный стон. Они что-то бормотали в беспомощном гневе,
когда я отпустил их и уехал.
Правду сказать, у меня была самая лучшая верблюдица.
Превосходная Водейха играючи шла вперед под добавочным
грузом золота. На ровных участках я ехал в седле, на
подъемах же и спусках мы скользили рядом друг с другом, не
без комических ситуаций, которые она, казалось, оценивала
не хуже меня.
К заходу солнца снегопад прекратился. Спускаясь к реке
Шобеке, мы увидели на противоположном склоне коричневую
тропу, выводившую путника к деревне. Я попытался проехать
кратчайшим путем, напрямик, но замерзшая грязь меня
обманула, я стал проваливаться сквозь тонкую ледяную корку
(края ее обломков были остры, как ножи) и увяз настолько,
что испугался, как бы не пришлось провести там всю ночь, то
утопая, то выбираясь из этой грязи или полностью увязнув в
ней, что было бы равносильно смерти.
Почуявшая опасность Водейха, отказавшись ступить в эту
трясину, стояла в растерянности на кромке твердой суши и
печально смотрела на мою борьбу с болотом. Однако мне
удалось, ухватившись за повод, убедить ее подойти ко мне
поближе. Тогда я резко выбросился спиной на поверхность
хлюпавшей топи и, нашарив у себя за головой ногу
верблюдицы, вцепился в шерсть над ее копытом. Она
испугалась, резко отпрянула назад и вырвала меня из
трясины. Мы осторожно двинулись вдоль русла к безопасному
месту и там перешли на другой берег, после чего я не без
колебаний полез в воду и смыл с себя тяжелый груз налипшей
глины.
Дрожа от холода, я снова уселся в седло. Перевалив через
кряж, мы спустились к основанию конуса правильной формы,
венец кладки которого был кольцевой стеной старого
монреальского замка и выглядел очень величественно на фоне
ночного неба. Становилось все холоднее. Снежные сугробы в
фут толщиной лежали по обе стороны тропы, поднимавшейся
спиралью в гору. Белый лед уныло потрескивал под моими
босыми ногами, когда мы приблизились к воротам; для того
чтобы въехать, мне пришлось взобраться по терпеливому плечу
моей Водейхи в седло. Потом я пригнулся, потому что, только
прижавшись к шее верблюдицы, мог избежать удара о камни
свода арки, когда Водейха устремилась под арку в ужасе от
этого странного места.
Я знал, что шериф Абд эль-Муйеин все еще должен был
находиться в Шобеке, и поэтому смело поехал по спавшей
улице под призрачным светом звезд, игравшим с белыми
сосульками и их тенями между стенами, крышами под слоем
снега и заснеженной землей. Верблюдица в сомнении
остановилась над ступенями, которые были едва заметны под
толстым снежным покровом, но я не обратил на это внимания,
утратив бдительность, поскольку уже доехал до цели своего
ночного перехода, и упал на мягкий снег. От неожиданности я
при этом вскрикнул, нарушив тишину ночи, и через минуту
услышал хриплый голос, протестующе взывавший к Аллаху из-за
толстой мешковины, закрывавшей похожее на амбразуру
отверстие в стене убогого домишки справа от меня. Я
спросил, где можно найти Абд эль-Муйеина. "В Большом
доме", -- ответили мне, и я направился к дальнему углу
крепостной ограды старого замка.
Подъехав туда, я в надежде, что меня кто-нибудь услышит,
окликнул воображаемого собеседника. Ворота распахнулись, из
них вырвался клубок дымного света, и сквозь завесу
кружившихся в нем пылинок на меня уставились черные лица,
пытавшиеся понять, кто к ним пожаловал. Назвав себя, я их
дружелюбно приветствовал и сказал, что приехал, чтобы
съесть с их хозяином барашка, после чего невольники
подбежали ко мне, шумно выражая свое удивление, помогли
спешиться и увели Водейху в зловонную конюшню, которая
служила жильем и им самим. Один из них провел меня по
наружной каменной лестнице к двери дома и дальше, между
столпившимися слугами, извилистым проходом, через ветхую
крышу которого капала вода, в небольшую комнату. Там лежал
на ковре лицом вниз Абд эль-Муйеин, дышавший остатками
воздуха, стелившегося по полу под слоем дыма.
С трудом переставляя дрожавшие от усталости ноги, я
облегченно опустился рядом с ним и в точности скопировал
его позу, желая хоть как-то уберечься от клубов дыма: в
бойнице, прорезавшей толстую наружную стену, стояла медная
жаровня, в которой, потрескивая, пылали поленья. Пока я
снимал и развешивал перед огнем свою насквозь промокшую
одежду, он нашарил рукой и протянул мне набедренную
повязку. Дым по мере превращения дров в рдеющие угли все
меньше ел глаза и глотку. Абд эль-Муйеин хлопнул в ладоши,
требуя, чтобы слуги поторопились с ужином -- тушившаяся в
масле с изюмом баранина была уже почти готова, а пока
подали горячий, приправленный специями "фаузан" (так на
сленге харитов назывался чай -- по имени его кузена,
правителя их деревни).
Привычно благословив блюдо с дымившимся мясом, Муйеин
объяснил, что уже завтра он и его люди умрут с голоду либо
пойдут грабить проезжих. В его подчинении находились две
сотни солдат, но уже не было ни продуктов и ни фунта денег,
а люди, посланные им к Фейсалу за помощью, видно, застряли
в непроходимом снегу. Услышав это, я в свою очередь хлопнул
в ладоши, потребовал, чтобы принесли мои седельные сумки, и
вручил ему пятьсот фунтов в счет суммы, ожидавшейся от
Фейсала. Это была хорошая плата за угощение. Мы вместе
подшучивали по поводу моего необычного путешествия в
одиночку, зимой, с немалым количеством золота в багаже. Я
повторял, что Зейд, как и он сам, был в стесненных
обстоятельствах, и сказал о Сердже и Рамейде с арабами.
Глаза шерифа помрачнели, и он сделал несколько пассов в
воздухе своей палкой, я объяснил ему в оправдание их
отсутствия, что холод мне не страшен, потому что в Англии
такая погода стоит большую часть года. "Да простит их
Аллах", -- проговорил Абд эль-Муйеин.
Через час он извинился: оказалось, что он только что
женился на шобекской женщине. Мы поговорили о его женитьбе,
целью которой было рождение детей. Я не поддался этому
соблазну, памятуя о старом Диониси и Тарском.
Люди были шокированы тем, что в свои шестьдесят лет он
оставался неженатым, считая такие вещи, как продолжение
рода, неизбежной функцией тела, подобной очищению желудка.
Их заповедью было почитание родителей. Я спрашивал, как они
могли с удовольствием смотреть на детей, на эти воплощенные
доказательства их неуемной похоти. И предлагал им
представить себе младенцев, которые, словно черви,
выползают из чрева матери, -- испачканные кровью
сморщенные существа, какими они были когда-то сами! Мои
слова звучали для них как прелестнейшая шутка. Потом мы
завернулись в ковры и, согревшись, крепко уснули. Блохи
маршировали по нашим телам взад и вперед сомкнутым строем,
но моя нагота, эта традиционная защита арабов от кишевшего
паразитами ложа, делала их атаки более терпимыми, к тому же
я слишком устал, чтобы расчесывать укусы.
Утром я проснулся с разламывавшей голову болью и заявил,
что должен ехать дальше. В сопровождение мне отрядили двух
человек, хотя все говорили, что в ту ночь мы до Тафилеха не
доберемся. Однако я подумал, что хуже, чем накануне, быть
не могло, и мы стали осторожно скользить вниз по крутой
тропе к равнине, по которой тянулась "римская" дорога, по
велению знаменитых императоров обставленная кучами камней,
игравших роль верстовых столбов.
Проезжая по этой равнине, оба сопровождавших меня труса
сбежали к своим товарищам, остававшимся в старом замке. Как
и накануне, я то и дело спешивался и вновь садился в седло,
хотя дорога теперь была очень скользкой, за исключением
вымощенных в древности участков. Мостили дорогу по приказу
императорского Рима, который когда-то превратил мусульман в
обитателей пустыни. По ней мне можно было ехать, но все же
лучше было идти пешком, переходя вброд места, где потоки
воды за четырнадцать веков начисто смыли основание дороги.
Пошел дождь, сразу же промочивший мою одежду, а потом
поднялся слабый холодный ветер, и при каждом движении
хрустел покрывавший меня панцирь из белого шелка, делая
меня похожим на театрального рыцаря или хорошо замороженный
свадебный торт.
Верблюдица везла меня по равнине три часа, и это был
прекрасный отрезок пути. Но нас ожидали новые неприятности.
Мои проводники точно предсказали сильный снегопад: снег
полностью занес дорогу, зигзагами поднимавшуюся вверх между
отвесными стенами, глубокими рвами и беспорядочно
разбросанными кучами камней. Мне стоило огромных трудов
объехать два первых выступа. Водейха, уставшая шагать в
снегу по самые костлявые колени, стала заметно слабеть.
Однако она одолела еще один крутой отрезок пути, как видно,
с единственной целью избежать тропы, проходившей по самой
кромке пропасти. Потом предательский откос футов в
восемнадцать длиной утянул нас вниз, в огромный сугроб
замерзшего снега. Водейха с ревом поднялась на ноги и,
дрожа от пережитого страха, застыла как вкопанная.
Когда так артачатся верблюды-самцы, это означает, что они
через пару дней умрут на месте, и у меня возникло опасение,
что пришел конец силам и моей верблюдицы. Я спешился,
погрузившись по шею в снег перед нею, и тщетно пытался
вытянуть ее из сугроба. Потом потратил много времени,
пытаясь толкать ее сзади. Затем поднялся в седло, и она тут
же села. Я спрыгнул с нее, с трудом заставил ее подняться
на ноги и, подумав, что сугроб не так уж глубок, стал
разгребать снег голыми руками и босыми ногами. В конце
концов я очистил для Водейхи отличную дорожку шириной в
фут, глубиной три и длиной шагов в восемнадцать. Наст был
таким прочным, что свободно выдерживал мой вес. Я с усилием
продавливал его, копал снег и выбрасывал по обе стороны
медленно продвигавшейся траншеи. Края обломков снежной
корки были острыми, и мои запястья и лодыжки сильно
кровоточили от порезов, оставляя за собой след в виде
розовых кристаллов, напоминавших бледную, очень бледную
мякоть недозревшего арбуза.
Покончив с этим, я вернулся к Водейхе, терпеливо
продолжавшей стоять на месте, и поднялся в седло. Она легко
зашагала вперед, так резво, что мы скоро выбрались на
основную дорогу. Мы осторожно двинулись по ней, причем я
шел впереди, промеривая палкой толщину снежных заносов и
прокапывая новые проходы там, где сугробы оказывались
слишком глубокими. За три часа мы добрались до вершины, на
западную сторону которой обрушивались порывы сильного
ветра. Мы сошли с дороги и стали с трудом карабкаться по
изрезанному гребню; внизу, на залитой солнцем равнине
Арабах, зеленевшей в тысяче футов под нами, как фигурки на
шахматной доске, виднелись дома деревни Даны.
Когда пришлось сойти с гребня, дорога снова потребовала
больших усилий, и Водейха снова заупрямилась. Это
становилось уже слишком серьезным, потому что близился
вечер. Я внезапно осознал всю опасность моего одиночества:
если ночь застанет нас беспомощными на этой вершине,
Водейха, это драгоценное животное, падет. Кроме того, я не
мог забыть и о солидном весе золота, которое находилось при
мне; даже в Аравии нельзя надежно спрятать на целую ночь
шесть тысяч соверенов на обочине дороги.
И я отвел Водейху на сотню ярдов назад по нашей очищенной
от снега дороге, поднялся в седло и погнал ее к крутому
склону. Она благосклонно отозвалась на мои действия. Мы
преодолели склон и выехали на северный выступ, с которого
открывался вид на сенуситскую деревню Рашейдию.
Этот склон горы, защищенный от ветра и открывавшийся солнцу
после полудня, был уже свободен от снега, и только в нижней
части его тонкий слой покрывал мокрый и грязный грунт.
Когда Водейха попыталась бежать по нему хорошей рысью, все
ее четыре ноги расползлись, она села на зад и, крутясь во
все стороны, заскользила со мной в седле, спустившись по
склону на добрую сотню футов. Наверное, она ободрала себе
зад (под снегом были камни), потому что, уже на ровном
месте, как-то странно запрыгала, крутя им, как
растревоженный скорпион. А потом побежала со скоростью
десять миль в час по грязной дороге к Рашейдии, скользя и
двигаясь такими стремительными рывками, что я вцепился в
нее изо всех сил, боясь упасть и переломать себе кости.
Целая толпа арабов, людей Зейда, задержавшихся из-за плохой
погоды в пути к Фейсалу, выбежала навстречу, услышав рев
Водейхи, возвещавший о нашем приближении, и радостными
криками приветствовала наше вступление в деревню. На мой
вопрос о том, что слышно нового, они ответили, что все
новости хорошие. Затем я снова уселся в седло, чтобы
проехать последние восемь миль до Тафилеха, где вручил
Зейду письма и некоторое количество денег и с удовольствием
улегся в недосягаемую для блох постель, чтобы проспать всю
ночь.
ГЛАВА 90
Утром я проснулся почти слепой от вчерашнего снега, но
довольный и бодрый, и задумался над тем, чем заполнить
предстоявшие дни бездеятельности до прибытия остального
золота, и решил лично изучить подходы к Кераку и грунт, по
которому мы должны были впоследствии двинуться к Иордану. Я
попросил Зейда принять от Мотлога оставшиеся двадцать
четыре тысячи фунтов и до моего возвращения взять из них
столько, сколько было необходимо для покрытия текущих
расходов.
Зейд рассказал мне, что в Тафилехе появился еще один
англичанин. Эта новость меня удивила, и я отправился
повидаться с лейтенантом Керкбрайдом -- юным, говорившим
по-арабски штабным офицером, посланным Дидесом для
подготовки доклада о возможностях разведки на арабском
фронте. Это было началом установления связи, полезной для
нас и делающей честь Керкбрайду, молчаливому, выносливому
парню, восемь месяцев проведшему среди арабских офицеров в
качестве их компаньона.
Холода миновали, и передвижение стало возможно даже высоко
в горах. Мы проехали Вади Хесу и добрались до самой границы
долины Иордана, тишина которой была нарушена продвижением
Алленби. Там нам сказали, что турки все еще удерживают
Иерихон. Затем мы вернулись обратно, в Тафилех, после
рекогносцировки, вполне обеспечивавшей наши будущие
действия. Каждый шаг нашей дороги, на которой мы
планировали соединиться с британцами, был вполне проходим.
Погода стояла такая хорошая, что было бы вполне разумно
выступить в поход немедленно, с расчетом завершить дело за
месяц.
Зейд выслушал меня холодно. Я увидел сидевшего рядом с ним
Мотлога и саркастически приветствовал его вопросом о том,
что сталось с его золотым счетом, а затем стал снова
излагать свою программу намеченных действий. Меня остановил
Зейд:
-- Но это потребовало бы невозможных денег.
-- Вовсе нет, -- возразил я, -- денег у нас хватит, чтобы
с лихвой покрыть все расходы.
Зейд ответил на это, что у него денег больше нет, а когда я
удивленно уставился на него, довольно сконфуженно
пробормотал, что потратил все, что я привез. Я подумал
было, что он шутит, но он долго говорил о том, как много
был должен шейху Тафилеха Диабу, и крестьянам, и ховейтатам
Джази, и племени бени сахр.
Такие расходы были мыслимы только при оборонительных
действиях. Названные племена сосредоточивались в Тафилехе,
и кровная вражда этих людей не позволяла использовать их к
северу от Вади Хесы. Допустим, что шерифы при своем
продвижении зачисляли к себе на службу всех мужчин в каждом
округе на ежемесячное жалованье, но совершенно ясно, что
это было фикцией, так как жалованье подлежало выплате
только в случае участия людей в активных боевых действиях.
У Фейсала было больше сорока тысяч на его акабских счетах,
тогда как общая сумма субсидии от Англии не превышала
семидесяти тысяч. Жалованье номинально подлежало выплате, и
этого часто требовали, но законных обязательств в этом
отношении не было, однако Зейд заявил, что он выплатил его
всем.
Я был ошеломлен. Это означало полный крах моих планов и
надежд, крушение наших усилий сохранить доверие Алленби.
Зейд стоял на своем, утверждая, что все деньги потрачены.
После этого разговора я пошел к Насиру, который в то время
болел лихорадкой, и узнал правду. Он с досадой сказал, что
слова Зейда -- это вранье: Зейд был слишком молод и
пуглив, чтобы противоречить своим бесчестным, трусливым
советникам.
Всю ночь я думал о том, как выправить положение, но оно
выглядело безнадежно, и я ограничился тем, что утром послал
письмо к Зейду, в котором сообщал, что, если он не вернет
деньги, я должен буду уехать. В ответ он прислал мне свой
якобы отчет о расходовании денег. Пока мы собирались в
дорогу, прибыли Джойс и Маршалл. Они приехали верхом из
Гувейры, что явилось для меня приятным сюрпризом. Я
рассказал им, зачем возвращаюсь к Алленби: чтобы получить
от него новое назначение. Джойс сделал бесплодную попытку
воззвать к Зейду, после чего пообещал о сложившейся
ситуации доложить Фейсалу.
Он должен был закрыть все мои дела и распустить
телохранителей. И я всего с четырьмя людьми почти сразу
после полудня уехал в Беэршебу, направляясь кратчайшим
путем в британскую штаб-квартиру. Наступление весны делало
начало этого перехода по краю долины Вади Араб прекрасным,
что превосходило все ожидания, а мое прощальное настроение
лишь обостряло восприятие этой красоты. На дне оврагов
зеленели деревья, а сверху их обрывистые склоны были похожи
на лоскутные одеяла, состоящие из отдельных пестрых лужаек,
голой породы, отливающей множеством красок. Такое
разнообразие цветов определялось вкрапленными в саму породу
минералами, а также эффектом, который производила талая
вода, падавшая с кромки скалы либо небольшими потоками,
либо распыленная до состояния водяной пыли и бриллиантовых
струй, срывавшихся с бахромы свисавших над обрывами зеленых
папоротников.
В Бусейре, небольшой деревне, расположившейся на каменистом
холме над пропастью, мои спутники настояли на том, чтобы
сделать привал и поесть. Я согласился, потому что если бы
мы накормили здесь своих верблюдов, дав им немного ячменя,
то смогли бы ехать всю ночь и уже утром прибыть в Беэршебу.
Однако, не желая задерживаться надолго, я возразил против
того, чтобы заходить в дома, предлагая поесть в походных
условиях. Затем мы направились по извилинам большого
перевала в теплую долину Вади Дахил, над которой едва не
смыкались вершины скал и гор, так что из черной как уголь
глубины были почти не видны сиявшие в небе звезды. Мы
сделали короткую остановку, чтобы успокоить нервную дрожь в
ногах наших верблюдов после поистине ужасного спуска. Потом
мы поехали по руслу стремительного потока глубиной до щетки
над копытом верблюда, под длинной аркой из стволов
шелестевшего бамбука, смыкавшихся так низко над нашими
головами, что их похожая на вееры листва касалась наших
лиц. Удивительное эхо, звучавшее в этом сводчатом коридоре,
пугая верблюдов, заставляло их то и дело переходить на
рысь.
Скоро мы выбрались на открытый простор Арабы. Доехав до
центрального русла, мы поняли, что сбились с пути, и
неудивительно, потому что руководствовались только моими
воспоминаниями о карте Ньюкомба трехгодичной давности.
Полчаса ушло на то, чтобы найти пригодный для верблюдов
склон, по которому можно было бы подняться на покрытую
слоем почвы скалу.
Наконец мы его нашли и стали прокладывать себе путь по
виткам мергелевого лабиринта -- странное место, бесплодное
от соли, словно внезапно застывшее во время волнения моря,
чьи волны превратились в твердую волокнистую землю, очень
серую в свете полумесяца, царившего в ту ночь в небе. Потом
мы, повернув на запад, доехали до высокого раскидистого
дерева, четко вырисовывавшегося на фоне неба, и услышали
бормотанье большого ручья, вытекавшего из-под его корней.
Верблюды немного попили воды. Они совершили спуск в пять
тысяч футов с тафилехских гор и теперь им предстоял
трехтысячефутовый подъем в Палестину.
В низких предгорьях перед Вади Мурром мы внезапно увидели
костер, сложенный из крупных бревен, угли в котором еще
оставались добела раскаленными. Поблизости никого не было
-- доказательство того, что костер этот дело рук какого-то
военного отряда, тем более что он был разожжен не так, как
это делали кочевники. Непогасшие угли говорили о том, что
люди были где-то близко, а размеры костра позволяли
предположить, что их было много, поэтому осторожность
вынудила нас поторопиться продолжить путь. Как оказалось,
то был лагерный костер британского отряда на фордовских
автомобилях, разведывавший дорогу для автомобилей от Синая
до Акабы.
С рассветом мы стали подниматься на перевал; Шел мелкий
тихий дождь, казавшийся приятным после крайностей Тафилеха.
В горах стояли необъяснимо неподвижные клочья тончайших
облаков. Мы доехали благодатной равниной до Беэршебы к
полудню, в хорошем темпе сделав вниз и вверх по холмам
почти восемьдесят миль.
Нам сообщили, что только что был взят Иерихон. Я направился
в штаб Алленби. Там я встретил Хогарта и признался ему, что
приехал просить Алленби перевести меня на службу в другое
место. Я вложил всего себя в арабское дело и потерпел крах
из-за своих ошибочных оценок. Причиной этого был Зейд --
родной брат Фейсала и человек, который мне действительно
нравился. Теперь я хотел, чтобы меня назначили на
какую-нибудь должность, требующую простого подчинения и не
связанную ни с какой ответственностью.
Я посетовал на то, что с момента высадки в Аравии мне
всегда предоставляли выбор, меня всегда просили и никогда
ничего не приказывали и что я смертельно устал от этой
свободы принятия решений. Я полтора года находился в
непрерывном движении, каждый месяц проезжая на верблюдах по
тысяче миль, или летая на аэропланах, или гоняя по стране
на мощных автомобилях. В последних пяти операциях я был
раней, и мое тело так настрадалось, а нервы так
расшатались, что теперь мне приходится силой заставлять
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |